Гаврюченков Юрий Фёдорович : другие произведения.

Работорговцы

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 4.90*69  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Средневековье после БП рулит. Ядерная война вбомбила Европу в каменный век. Лет через триста поднялся феодализм. Очаги промышленности и культуры уцелели в Скандинавии, за Уралом и на Дальнем Востоке. В тексте встречаются утверждения, способные привести к разрыву шаблона, шутки ниже пояса и полное отсутствие толерантности.
  РАБОТОРГОВЦЫ
  
  Обложка [Студия
  Ядерная война вбомбила Европу в каменный век. Лет через триста после этого поднялся феодализм. Очаги промышленности и культуры уцелели в Скандинавии, за Уралом и на Дальнем Востоке. В России, которую мы потеряли, народ обратился к истокам древней культуры и духовности. Однако враг не дремлет. Князь Великого Новгорода встревожен экспансией на запад Железной Орды. Чтобы сорвать захватнические планы басурман, он отправляет в дальний поход своего старого друга и опытного военачальника боярина Щавеля. С полусотней княжеских дружинников командир Щавель следует по городам и весям, наводит направо и налево суровую справедливость и обретает немыслимые приключения. В тексте встречаются утверждения, способные привести к разрыву всяческих шаблонов, шутки ниже пояса и полное отсутствие толерантности.
  
  Книга 1. РУСЬ ИЗМОЧАЛЕННАЯ
  
  
  Давайте нам оружия побольше,
   да так кулаков трахнем,
   чтобы, как говорится, душа из них вон.
  Фильм "Ленин в 1918 году"
  
  
  Глава Первая,
  в которой появляется бард и развлекает путников за скудный ужин.
  
  Сидящие у костра похватались за оружие, когда старый Щавель вскочил, целясь из лука в темноту.
  - Не стреляйте! - голос с дороги был необычный, глубокий приятный баритон. - Я один.
  - Подойди, - приказал Щавель. - Держи руки на виду.
  Под ногами затрещали ветки. Идущий старался ступать шумно, чувствуя за собой косяк. В отблеске пламени появился одутловатый мужчина, бородатый, рыхлый, с покатыми плечами, над которыми горбом высился необычного вида сидор.
  - Ты очень тихо шёл по дороге, - проворочал Михан. - Винись, дурак. Другорядь поймаешь стрелу.
  - У меня сапоги мягкие, - примирительным тоном оправдывался гость. - Мужики, я бард, иду в Новгород и могу развлечь вас балладой.
  - Присаживайся, четвёртым будешь, - Щавель опустил лук, убрал стрелу в колчан, сел, скрестив ноги, положил колчан на траву подле налуча, а лук поверх и замер, бесстрастно уставившись на пришельца. - Раздели с нами ужин и покажи своё кунг-фу.
  Жёлудь, его сын, на голову выше отца и шире в плечах, уложился не так споро. В сноровке молодца чувствовалась сила, но не было стремительности и ловкости, что прибывает с опытом лишь к седым волосам.
  - Сидай, незваный, - Михан опустился на бревно, пристроив палицу под рукой. Щит и оба дротика подтянул поближе, чтобы пришелец не мог до них достать.
  Бард распрягся. Длинный кожаный сидор хранил драгоценные гусли красивого янтарного дерева.
  - Тебя звать как? - спросил Михан.
  - Филипп, - бард устроился между отцом и сыном, уложил гусли на колени.
  - "Солнышко лесное" только не вздумай петь, - предупредил Жёлудь. - От его Михана сразу пучит, а потом он начинает мощно пердеть и бегает по лесу кругами, роняя добро.
  - Не слушай его, он дурак, - возразил Михан.
  - Развлеки нас балладою, - смиренно, словно всю жизнь лил воду в сухой песок, обронил Щавель. При том молодые враз осеклись.
  Бард профессионально улыбнулся, тронул струны. Звук придал ему сил. Плечи распрямились, взгляд оторвался от котла, в котором булькало вечернее варево.
  - Я расскажу вам историю, достойную храбрых мужей, имеющую в себе мораль, полезную и молодым, и мудрым.
  - Про Конана? - спросил Жёлудь и замер с открытым ртом.
  - Песнь из эпоса о Плешивом Драконе, повелителе пчёл и пчелиных жилищ, силу которому давала река с именем женщины. Это история отважной девы-воительницы Фанни Каплан, сразившей Плешивого Дракона. Она вступила с ним в бой принародно и нанесла несмертельную рану. Деву схватили подручные Дракона и казнили, а тело сожгли. Плешивый Дракон удалился залечивать раны в страну Маленьких Гор. Он утратил могущество и власть, силы оставили его. Через несколько лет он испустил дух, тоскливо воя. Вот о чём я поведать хочу, о, отважные! О храбрости девы, коварно ударившей в спину, но зрением слабой.
  - Валяй! - подзадорил Михан и запустил деревянную лжицу в котёл. Испробовал и кивнул спутникам. - Готово.
  Под песнь неслабо похавали, глотая разварную солонину почти не жуя. Каждый откушал треть, а барду заслали вяленого карася и пару печёных картофелин, уцелевших с обеда.
  Ночь Щавель провёл в дремоте вполглаза, обнимая ладонью костяную рукоятку ножа.
  Поднялись чуть свет. Завтракать собирались в пути. Бард никуда не торопился и развёл костёр.
  - Канайте с миром, - изысканно напутствовал деятель искусства. - Желаю счастливой дороги, воины. Хрен на вас и на ваши жилища!
  - И ты отсоси не нагибаясь, - пожелал ему Щавель.
  
  Глава Вторая,
  в которой к отряду присоединяется целитель, лечащий солью, а все воины получают по заслугам своим экспириенс.
  
  - Надо было отойти дальше от дороги, - сказал Жёлудь.
  - Шарятся по ночам черти всякие, - буркнул Михан. - Да всё равно бы огонь увидел.
  - Были бы разбойники, положили б с трёх стрел. Мы у костра как на ладони, - разъяснил Щавель. - Они бы нас видели, а мы их нет.
  - Но ты же его услышал, - сказал Михан. - Ты и разбойников услыхал бы.
  - А если бы я спал?
  Малый полез за словом в карман. Не пыльная, не кузявая дорога змеилась промеж деревьев, и шлось по ней ни шатко, ни валко.
  - Далеко до тракта? - наконец выудил он.
  - После обеда выйдём, - сказал Щавель.
  - А чего это бард ночью шёл, а, батя? - спросил Жёлудь.
  - Смотри, дурак-дурак, а умный, - вставил Михан.
  - А ты засранец.
  - Со свадьбы мог уходить, - помолчав, отозвался Щавель. - Свадьбу когда играют, гости пьют, а бард поёт. Когда уже все под стол упадут, бард ещё на ногах. Всю ночь невесту драит как палубу, а перед рассветом ноги в руки и даёт газу.
  - Догоняют?
  - Куда...
  - А на конях?
  - Да не, все пьяные, и не спохватятся, скорее всего. А он день идёт, ночь идёт, днюет в чаще и опять уносит ноги. Никогда, парни, бардам не подавайте и не ешьте из одного котла, скоты они все.
  - Бать, а художники?
  - Художники нормальные, только не от мира сего.
  - А у нас были такие весёлые свадьбы? - поинтересовался Михан.
  - Были, - сказал Щавель.
  - У кого?
  - Меньше знаешь, крепче спишь. Сомнениями не мучаешься.
  - Съел, пердун? - не упустил случая Жёлудь.
  - Молчи, дурак, - Михан извернулся юлой. - А у кого, дядь Щавель?
  - Тебя ещё на свете не было... - взгляд Щавеля враз сделался стылым, как ледяная вода, лучник уже к кому-то примеривался.
  Зажатая лесом дорога завернула, впереди показалась спина, полускрытая большим заплечным мешком. Человек остановился, обернулся, явно поджидая попутчиков. Был он невысок, кругл телом и лицом, гладко выбрит и носил низкую шапочку, отороченную куньим мехом.
  - Желаю здравствовать, уважаемые, позвольте присоединиться к вам, - человек шагнул навстречу, подметая траву полами длинного дорожного плаща.
  - С какой целью, уважаемый? - сдержанно поинтересовался Щавель.
  - Вместе не страшно. У тракта грабят.
  - Нас не боишься, значит?
  - Лицо человеческое есть открытая книга.
  - Ты лепила?
  - Я исцеляю солями, - с достоинством ответил попутчик. - В мире науки меня знают как Альберта Калужского, который крепит жидкую воду медицинской теории в насыщенный раствор солью врачебной практики.
  Воины, не сговариваясь, пропустили представление мимо ушей.
  - Я Щавель, это Жёлудь, а вот этот молодец со щитом - Михан.
  - О, лесной народ из Ингрии, разрази меня ангедония!
  - Да, путь неблизкий, - согласился Михан.
  - Как такой почтенный человек оказался вдали от дорог? - перебил Щавель.
  - Я ходил в Старую Руссу за тремя солями, которые встречаются лишь в её минеральных источниках. Там попросили врачевать жену председателя в Подберезье, потом надо было лечить родовую горячку в Спасской Полисти, оттуда я ушёл бороться с засильем мракобесья в Селищи. Затем меня попросили вылечить зубы в Лесопосадке. Зубы я вылечил, но не только не заплатили, а до тракта не подбросили, порази их китайский анорак.
  - Конченный народец живёт в Лесопосадке, - кивнул Щавель.
  - Их даже разбойники не остановили, хотя я видел их как вас сейчас.
  - Где ты их видел?
  - За поворотом у съезда с тракта. Должно быть, стерегут тех, кто едет с ярмарки.
  - Ты помнишь эту дорогу?
  - Конечно, помню, - сказал Альберт. - Моя память крепче алмаза и рассчитана Создателем на вечность, не меньше.
  По вершинам деревьев задул ветер. Лес зашумел, на голову путникам посыпалась колючая животворная педерсия.
  - Думаю, нам стоит остановиться, - решил Щавель. - Поесть самим и покормить Хранителей.
   Для завтрака выбрали прогалинку между сосен, захавали по паре вяленых карасей, уделили внимание доктору. Потом охотники разошлись и укрылись за деревьями. Каждый достал из сидора мешок, из мешка мешочек, из мешочка мешочечек, а из мешочечка свёрточек. В руках у Щавеля оказался резной идол, тёмно-коричневый от помазаний. Ручки Хранителя были намечены на теле резцом как прижатые к телу, в левой руке был лук, в правой пук стрел, что означало скорострельность. Идол Жёлудя был светлее (ведь парень и жил меньше отца), а стрела была одна, но длинная, что символизировало дальность. Хранитель Михана представлял собой корень в виде осьминога, и смысл концепта был доступен только его владельцу. Воины достали из мешка обломок кости, раскололи обухом ножа, выгребли жирный мозг и помазали идолов, шепча обращения. Просили, в общем-то, одного - удачи.
  Целитель терпеливо дожидался возле горки рыбьих голов и чешуи, снисходительно качая головой. Он не мог понять дикости лесных людей, отринувших несомненную силу Создателя ради кратковременной поддержки ничтожных бесов, но был толерантен и сознавал целесообразность религиозной терпимости: ведь впереди ждали разбойники.
  На земле новгородского князя казнить имел право лишь князь. Путники не думали об этом. Парни не знали о законе, у Щавеля имелись свои соображения, а лекарь Альберт надеялся, что на оружных не нападут и всё как-нибудь обойдётся.
  За деревьями посветлело. Дорога сворачивала, впереди послышалось фырканье лошади и деловитый мужской гомон. Щавель поднял ладонь. Путники остановились. Так же молча изготовились. Лучники перевесили колчаны на левое бедро, Михан снял со спины щит, нацепил на руку, взял дротик. Воины бесшумно скользнули в подлесок, оставив Альберта Калужского стоять столбом и ждать милости судьбы.
  Из кустов было хорошо видно поляну возле обочины и людей, роющихся в телеге. Поодаль смиренно дрожал мужичок в одном исподнем.
  - Уйдём в лес? - негромко спросил Жёлудь.
  - Зачем? - отрешённо произнёс Щавель. - Нападём сами. Вы же молодые, идёте на войну. Тренируйтесь.
  - Их пятеро! - шепнул Михан.
  - Риск есть, - рассудил Щавель. - Ты будешь держать их на расстоянии десяти шагов от нас, не ближе. Вяжи их и сам под выстрел не подставляйся, не шныряй вбок без особой нужды.
  Он вложил стрелу в гнездо тетивы и поднял лук.
  Когда началось, не все деловитые мужики поняли, что их начали убивать. Трое повалились почти сразу - Щавель выстрелил дважды. Михан выломился из кустов и метнул дротик, пробив грудь дородному мужику в сизом кафтане, тут же взял наизготовку второй. Грабитель со стрелой в животе поднялся и побежал к нему на подгибающихся ногах. Михан прыгнул навстречу, жёстко ударил щитом в лицо, сбил наземь, заколол.
  - Давай, сынок, - приказал Щавель, - работай по людям.
  Последний ринулся на Михана и успел замахнуться секирой, когда стрела, пущенная Жёлудем, воткнулась в шею. Грабитель вырвал стрелу, сразу ударила толстая струя крови. Схватившись за горло, разбойник некоторое время стоял корчась, словно пытаясь удушить себя и при этом отчаянно борясь со своими руками, но жизнь ушла, и он рухнул. Михан с булавой караулил каждое его движение, готовясь размозжить череп, но добивать не потребовалось. Лучники вышли на поляну. Ограбленный крестьянин немедленно сел на корточки, закрыл голову руками.
  - Не дрожи, бедолага, - хохотнул Михан. - Мы-то тебя не тронем!
  Сочтя меру учения для первого раза достаточной, Щавель собственноручно дорезал тех, кто подавал признаки жизни. Лучники вытащили свои стрелы, обтёрли об одежду убитых. Жёлудь бережно приподнял трупью голову, снял медальон и повесил на свою шею. Присмотревшись, взял нож. Запасным ножом обзавёлся и Михан. Взвесил в руке секиру, поколебавшись, отложил - длинна и тяжеловата. Щавель откинул полу сизого кафтана, сорвал мошну, прикинул, кивнул сам себе удовлетворённо.
  Взбодрённый молодецким пендалем Михана, лапотник вытащил из-под воза притаившуюся жену, взгромоздился на мешки и погнал на лесную дорогу. Он не чаял унести ног и молился своему деревянному богу, чтобы незнакомцы не передумали.
  - Пора вам причаститься, парни, - Щавель распорол рубаху на трупе вожака, сделал длинный разрез по пузу, вырвал кровоточащую печень.
  - Это как с медведем, дядь? - сглотнул Михан.
  - Вроде того, - Щавель зацепил большим пальцем край, дёрнул ножом, протянул Жёлудю. - Запори-ка чутка, пока тёпленькая.
  Жёлудь сунул в рот печёнку и принялся старательно жевать.
  - Теперь ты, Михан.
  Молодец принял свою долю, оглядел недоверчиво, проглотил ком.
  - Медведя же ел? - спросил Щавель, отрезая для себя оковалочек.
  - Я и медведя-то не очень, дядя Щавель.
  - Что ж отец не выучил тебя?
  - Как-то с младости не приемлю сырого... - помялся парень.
  - Ничего, привыкнешь, и я с вами заодно.
  Михан зажмурился, затолкал кусок в пасть и стал перемалывать его зубами.
  - Нет ничего лучше вражеской печёнки после боя, она сил прибавляет. Чувствуете, парни, как сил прибавилось?
  - Чувствую, - улыбнулся Жёлудь.
  Михан проглотил и молча кивнул.
  Щавель спорол второй кус, когда на поляну вышел Альберт.
  "Проклятые Господом Богом дикари! - от увиденного целителя едва не вывернуло. - И эти оказались людоедами!" Лекарь поспешно очертил напротив сердца святой обережный круг.
  - Вот твои разбойники, - небрежно мотнул башкой на распростёртые тела Михан.
  - Не-ет, - затряс головой Альберт Калужский. - Это княжеские мытари.
  
  Глава Третья,
  в которой ватага наконец-то встречается с разбойниками и вступает в Великий Новгород.
  
  - На нём же форма была!
  - Кто её знает, эту форму, - ответствовал Щавель. - Кафтан только на одном надет, а по виду все они разбойники типичные. Да и не был я в Новгороде лет дцать.
  - Узнают... ведь повесят!
  - Ну ты же не скажешь, - Щавель некоторое время шёл молча, а потом покосился на лекаря. - Или расскажешь?
  - Нет! Нет! Что вы! - замахал руками Альберт Калужский. Вокруг был тёмный лес, а дорога всё не кончалась и не кончалась.
  Весомая мытарская мошна пояс не тянула. "На базаре лук Жёлудю куплю, - тешился Щавель, - у нас-то хороших луков не делают. Тугой лонгбоу килограммов на тридцать пять и стрел к нему навощёных, пусть радуется парень, заслужил нынче. Тетив куплю про запас. А, если будет, катушку драконового волоса. Должны же в Новгород привозить из Швеции, да из Греции. В Греции всё есть." Под такие думки шагалось легко, а время летело быстро.
  - Обедать будем? - спросил старый лучник, покосившись на солнце.
  - Чего-то не хочется, дядя Щавель, - выдавил Михан.
  - Как знаешь...
  И тут все увидели разбойников.
  Семеро тёртых и битых жизнью охальников в драных мытарских кафтанах ждали прохожий люд под щитом "Береги лес от пожара!"
  - Кто-нибудь ещё жаждет крови? - с полным безразличием спросил Щавель.
  Крови не жаждал никто. Молодые ею вдосталь накушались, а разбойники при виде накушавшихся крови молодых мигом расхотели. Одно дело, купчина с полной телегой барахла и парой-тройкой охранников и совсем другой коленкор - ватага оружных молодцов с окровавленными бородами и без купца с телегой. Позырили друг на друга: разбойники мрачно, а Щавель с расчётливым интересом, от которого сердце уходило в пятки, да так и разошлись.
  За деревьями показался просвет. Дорога свернула.
  - Вот и тракт, - сказал Щавель.
  Перед тем, как выйти на люди, привели себя в порядок. Разоблачились, вытряхнули вшей (пяток на жменю, а иные поболее!), умылись свежей водой из канавы и вышли на большую дорогу.
  Великий Новгородский тракт, издревле носящий нечистое имя "Московское шоссе", являл собою широкий торный путь по грязи и гравию. Местами на обочине попадались замшелые куски мягкого диковинного камня асфальта, чудом уцелевшего с времён допиндецовых. Лечить асфальтом умели немногие. Главным образом, невежественное быдло носило асфальт в кармане, тупо веря в чудодейственные свойства. Лишь отдельные понимающие выпаривали с него ароматный мумиё для примочек. Примочки от ушибов и потёртостей, да зацепить мумиё на кончик ножа и растворить в молоке от кашля, вот и вся его целесообразность.
  Речи Альберта Калужского вливались в уши воинов и плавно текли себе дальше.
  - Другой мумиё делают в тайге за Уралом, - вещал целитель. - Смешивают лосиное добро с целебной глиной тех мест и толкнут в заячьих погадках, добавляя живицы пыхты. Сей мумиё действует как отхаркивающее и рвотное средство, но, между нами говоря, никуда не годится. Есть горный мумиё, он полезный от всех болезней. Собирают его под сводами пещер. Ентот качественный мумиё есть горный сок, который застывает на воздухе как сосновая смола. Стоит он десять крышечек от ньюка-колы за грамм или меняют по весу на золото один к одному.
  На тракте шла обыденная движуха. Ехали возы и телеги, тянулся в обе стороны разношёрстный люд: мужики, козлы, бродяги, нищеброды, калики перехожие, свободные копейщики, готовые незадорого воевать на чьей угодно стороне, проходимцы всех мастей, падшие женщины, холодные сапожники, гастарбайтеры, греки, китайцы и прочая шлоебень. Но была особенность - попутно ватаге двигалось значительно больше оружных, чем навстречу. Новгородский князь стягивал наёмников в войско.
  До темноты прошли полпути.
  - Заночуем в лесу, - сказал Щавель, когда миновали Мясной Бор. - Народец у тракта живёт смирный, но проходимцев кто знает. Не будем мутить судьбу. Мы нужны князю.
  Канули в чащу, затащив за компанию Альберта Калужского. Не бросать же доктора, оказавшегося приятным собеседником, а то как сглазит! Лепил и ведунов должно держать на коротком поводке и прикармливать. Наварили густой похлёбки из солонины. Съестного не жалели, обедать намечали в Новгороде.
  - Балтийского моря соль, - определил Альберт с первой ложки. Лжица у него была как маленький черпачок.
  - Так, - подтвердил Щавель.
  - Йодистой сути не имеет, посредственна в лечении ран и жара, хотя невская вода сама по себе вкусна, - поведал лекарь. Он со смаком навернул нажористого варева и завалился спать, окутавшись, будто коконом, епанчёй.
  - Во избежание палева, дежурим по очереди, - постановил Щавель.
  - А его? - кивнул на доктора Михан.
  - Пусть его, - отмахнулся старый воин. - Ты сам-то как думаешь?
  - Ну, да, - сообразил молодец. - Знаем же человека всего день. Туплю.
  - Я не сплю, я всё слышу, - подал голос Альберт Калужский.
  - Спи, - Щавель растянулся у костра, подоткнув под голову сидор. - Сначала дежурит Михан, потом Жёлудь. Сынок, разбудишь меня, когда зазнобеет.
  - Понял, батя, - отозвался Жёлудь, но долго сидел у костра, болтая с товарищем и неслышно отлучаясь за дровами.
  От нечего делать хвороста наготовили гору.
  - То-то разбойники порадуются, - усмехнулся Щавель, меняя на посту сына.
  Царил гадкий час трясунца, когда робкие предрассветные демоны, осмелев за ночь, вылазят наружу и заползают путникам под рубашку. Щавель ёжился от их зябкого шныряния по спине. Он подкидывал дров, но даже большой костёр демонов не прогонял. "Огонь неподходящий, - подумал Щавель. - Добыть бы чистого огня, он поможет. Да как его добудешь, солнца-то нет. Да и лупы нет. Вот бы солнце не взошло, тогда было бы клёво. Быстро бы предрассветные демоны вошли бы в силу? А если вошли, то какими бы стали? Говорят, после Большого Пиндеца солнце не всходило три месяца кряду, обиделось, но ничего, люди выжили. Что демоны... Есть мнение, что не из-за демонов озноб, а потому что за ночь воздух остывает и тело студит, пока его солнечные лучи не прогрели. Глупое мнение, ведь это не тот озноб, который от холода. Это озноб, который колотит ранним зимним утром, когда темно, но надо вставать и идти. Если вставать обязательно, то колотит, даже если в постели лежишь. Это демонический озноб, а вовсе не воздух остыл."
  Так думал он, шуруя в огне палкой, прислушиваясь к обстановке за спиною. Лесные звуки Щавель знал все, он даже знал, как разговаривают души солдат в Синяве и мёртвые атомщики в пойме Припяти. В лесу для него не было тайн, и Щавель мог не напрягаясь пасти любого чужака, вздумавшего подкрасться во мгле.
  Он сидел и глядел, как дрожат во сне парни, шёпотом ругал демонов. Но предрассветные осмелели и матом их было не прогнать. Только доктор благодушно похрапывал в коконе из епанчи. Щавель даже завидовал ему, незнатному невоенному человеку. Лекаря демоны избегали касаться, ведь знание - сила!
  Огонь унялся, небо светлело на глазах. Щавель замастрячил козырное хлёбово с перцем, чтобы жралось до отвала. Шагать придётся много, зато один переход, и на тебе - городская стряпня! Забурлило, дал прокипеть на углях, снял, отставил в сторонку, накидал хвороста. Огонь полез вверх и взвился. Щавель попинал молодцов:
  - Ауфт, швайнен, шнель-шнель!
  - Я не сплю, я всё слышу, - немедленно отозвался Альберт Калужский.
  - Тебя тоже касается, почтенный доктор. Жрать готово. Подавать в постель не буду, у нищих слуг нет.
  Парни одуплились, сразу полезли чуть ли не в самый огонь. Кряхтели, разминались, потягивались. Наконец, спереди обдались жаром и пересели боком, доставая из сапога лжицы. Альберт Калужский вынырнул из кокона с ложкой наготове и присоединился к столующимся.
  - Мне сны про немцев снились, а я даже толком не знаю, кто они, - сказал Михан, очистив котёл. - К чему бы?
  - К тому, чтоб ты бежал, добро роняя, и пропал, Россией проклят, - ввернул Жёлудь.
  - Молчи, дурак!
  - Место такое, - сказал Щавель. - Здесь давно была большая война, вот и снятся.
  - А голосов нет, - заметил Жёлудь.
  - Их здесь хоронили много. Долго после войны ходили специальные люди, искали кости и погребали по христианскому обряду. По тому древнему, что со звездой. Пока все кости не выкопали, не унялись. Говорили, что пока остался последний не похороненный солдат, война не кончилась. Неправильно говорили. Сразу, как нашли всех, так пришёл Большой Пиндец.
  - Не надо было хоронить? - спросил Михан.
  - Надо было чутка оставить. Наши павшие как часовые, - сказал Щавель. - Земля хочет солдатских костей. Земле нужны солдатские кости. Если отнять у неё и дать другому богу, земля возьмёт новых сама. Когда все кости поднесли звёздам, земля рассердилась и устроила Пиндец всему.
  - Я, натюрлих, - закивал Альберт.
  - Давайте-ка уматывать отсюда, - вздохнул Щавель. - Хреновое тут место.
  Поднялись. Зассали костёр. Впряглись в сидора. Вышли на тракт. Не к обеду, конечно, а много позже прибыли в Великий Новгород. Обогнули испоганенное БП место и вступили в светлый град.
  - Ух, и охрененское же здесь всё! - только и вымолвил Михан.
  В городе пахло нечистым дымом, испражнениями и ржавчиной. Печные трубы вздымали серое облако, которое не спеша уплывало по ветру. Подметённые мостовые не радовали глаз ни единой былинкой, лишь редкие клочки сена, да свежие конские яблоки напоминали о привычной доселе жизни. Парни, кроме леса ничего не видевшие, были придавлены в каменных улицах массами гулящего народа. Казалось, что люд бездельничает и в то же время торопится по неотложным делам. Горожане были неприветливы и никак не отвечали парням, хотя те вежливо старались здороваться с каждым встречным. Альберт Калужский, конечно, не смутился, видал и не такое. Щавель только посмеивался.
  Он привёл ватагу на постоялый двор, сняли в складчину комнату на четверых вместе с доктором. Спустились в трапезную, пустую в межвременье.
  - Супа нет, - просветил их давалец. - Сожрали весь. Рекомендую гречневую кашу со шкварками. Её как почнёшь метать, так пока не кончится.
  - Давай кашу, - сказал Щавель. - И пива.
  - Шведского, чухонского? Есть греческие крепкие напитки.
  - Домашнего, нефильтрованного.
  Половой умёлся. Щавель отвязал от пояса мошну, распустил устьице и вывалил добычу мытарей. Чего здесь только не было! Шведские серебряные кроны, медные копейки, золотые греческие драхмы, гривны, полушки, вольфрамовые ордынские рубли и даже выломанный с кровью зуб в золотой коронке.
  - Не хило! - сказал Михан.
  - На оснащение хватит, - заключил Щавель.
  Настроение сразу поднялось.
  - Вы, парни, после обеда спите. Тебе, доктор, я не указ.
  - Я тоже предамся в объятия Морфея, пожалуй, - сказал Альберт Калужский. - Но, позвольте узнать, что же вам мешает обрести покой после нелёгкого пути?
  - Долг, - обронил Щавель. - Я должен по прибытии сразу предстать пред очи светлейшего князя.
  
  Глава Четвёртая,
  в которой Щавель встречается с князем.
  
  В кремль Щавель проник со служебного хода, отметив, что за годы ничего не изменилось. Так же тихо крутятся обильно смазанные петли, та же конторка справа, за конторкой клерк, от века не блещущий ни умом, ни учтивостью.
  Щавель предъявил ему пригласительный жетон - лоскут кожи в ладонь величиною с тиснёным номером. Здороваться не стал, чай, не в деревне. Клерк с тупым безразличием сверил номер в учётной книге.
  - Имя? - пробубнил он, с презрением оглядев скромный наряд визитёра.
  - Щавель.
  Дверь за спиной отворилась.
  - Откуда ты, Щавель? - поинтересовался вошедший в кремль молодой толстячок в меховой куртке с собольим хвостом на плече.
  - Из Тихвина.
  - Щавель из Ингрии! Ты убил Царевну-Птеродактиль в Чернобыле?
  - Да, - бесстрастно обронил Щавель, а Жёлудь, случись ему здесь быть, заметил бы, что отец расстроился.
  - Пропустить. Он со мной, - приказал молодой человек.
  Клерк мигом выписал одноразовый пропуск на бланке превосходной шведской бумаги и они пошли по тёмному коридору кремля.
  - Я помощник начальника канцелярии Иоанн Прекрасногорский, - представился молодой человек. - Рад видеть у нас дорогого гостя. Разреши нескромный вопрос?
  - Валяй, - бросил Щавель.
  - Расскажи, как ты убил Царевну-Птеродактиль?
  - Они сидела на крышке реактора, когда я впервые её увидел. Разъярилась и давай кружить, а зубы у неё как пила. Пока чёрную стрелу не выпустил, не сбил, так ещё добирать пришлось. Стою весь в крови, будто свиней резал. А она говорит человеческим голосом... Впрочем, неважно, что говорит. В реакторном зале была кладка яиц, но я их не тронул.
  Узкому извилистому коридору конца не было.
  - Воин, искупавшийся в крови птеродактиля, не ведает промаха, - осторожно сказал Иоанн.
  - Я и раньше не знал.
  - И за это несёт расплату... - задумчиво добавил молодой человек. - Что не так с твоими детьми?
  - Младший дураком растёт.
  - А старшие появились до похода в Чернобыль, - утвердительно произнёс сообразительный канцелярист.
  - Да.
  Наконец остановились у двери.
  - Я проведу тебя прямо к князю, - заверил Иоанн. - Лично доложу ему. Ты подожди немного в приёмной.
  Приёмная светлейшего князя новгородского поражала пышным убранством. Во весь пол от плинтуса до плинтуса раскинулся огромный ковёр настоящего китайского нейлона. Скамьи вдоль стен были застелены коврами шерстяными басурманской работы, победнее, но тоже очень красивыми. Ковры висели на стенах. Китайские. Шёлковые.
  "Во даёт князь! - удивился Щавель. - Каждый ковёр дворов тридцать стоит. Не иначе, Россию продал."
  - Заходи, - выскользнул Иоанн.
  Щавель вошёл в приёмный тамбур, разделённый пополам барьером, за которым сидел матёрый клерк. Входную дверцу караулили два рослых воина в красных золотогалунных кафтанах с алебардами в руках.
  "Много тут намахаешь алебардой?" - прикинул Щавель кубатуру помещения. По всему выходило, что немного. Тут же сообразил, что по тревоге воины отступали за дверь, в которую без наклона не пройдёшь, и рубили вражью голову, а сами оставались недосягаемыми для выпада мечом. Для боя в тамбуре на поясе висели кинжалы.
  - Оружие есть? - сбил с мысли клерк.
  - Есть. Нож.
  - Сдай. Будешь выходить, заберёшь.
  Щавель отвязал ножны, положил на барьер.
  - Девятый номер, - клерк спрятал нож куда-то под стойку, протянул взамен кожаный жетончик. - Не потеряй. Ещё оружие есть?
  - Больше нету.
  - Надо проверить. Не двигайся.
  Страж отставил алебарду, проворно обыскал гостя. "С ним на рынке рядом не стой, - подивился ловкости дружинника Щавель. - Мигом без кошелька останешься."
  - Чист, - доложил стражник.
  - Проходи и жди своей очереди, - пригласил клерк. - Секретарь проводит тебя.
  Второй страж распахнул дверцу и Щавель пролез в залу не чета первой: куда больше размером и гораздо богаче коврами. Это была настоящая приёмная князя, а не отстойничек перед пропускным тамбуром. На стенах поверх ковров висели портреты новгородских властителей от Прусака и доныне, в большинстве своём писанные по холсту маслом, но встречались древние, выполненные бесовским способом. Под портретами напротив друг друга сидели двое. Рослый статный боярин с седыми бровями и окладистой чёрной бородой, в высокой собольей шапке, шитом золотом парадном кафтане и красных сапогах. Боярин восседал, откинувшись на стену, руки уложив на колени, словно готовился пружинисто подняться и дать в морду толстяку-греку, по-мышиному суетливо бегающему маслинами глаз с портрета на портрет. "Купец," - определил Щавель по роскошному заморскому наряду. Появлению нового человека грек обрадовался, как глотку свежего воздуха, оторвался от картин и с благодарностью уставился на Щавеля. Во взгляде сразу промелькнуло брезгливое любопытство при виде неподобающей одёжи. Боярин грозно вздохнул. Грек инстинктивно окунул голову в плечи и снова забегал глазками по картинам. Щавель невозмутимо уселся на свободную скамью и принялся ждать своей очереди.
  В дальнем конце зала растворилась низенькая дверца. Из неё вынырнул похожий на грифа человек.
  - Боярин Волокита, прошу Вас пожаловать к светлейшему князю, - произнёс он неожиданно густым басом.
  Боярин ещё раз прожёг взором грека, степенно взмыл на ноги и скрылся. Напряжение сразу пропало, будто у магнита отпилили половину, превратив его в однополярный магнит. Во всяком случае, именно так представлялся Щавелю разнопротивный союз купца и боярина, когда каждый из оппонентов является катетом, а отношения, меж ними возникающие, гипотенузой, с которой кормятся сами катеты и все, кому не лень.
  Аудиенция боярина не затянулась и вскоре он вылез, как из норы, в приёмную. На миг случилась грозовая атмосфера, но уже грек устремился предстать пред очи светлейшего.
  - Купец Попадакис, твой черёд, - пророкотал секретарь.
  Уединение Щавеля длилось недолго, потому что в приёмную ввалились разом мясистый боярин в чудных сапогах, отороченных медвежьим мехом, и помощник начальника канцелярии, прижимающий к груди вязанку пергаментных свитков малой величины, не иначе, как грамоты на подпись. Узрев Щавеля, улыбнулся и нырнул без доклада. Почти сразу вышел грек, умиротворённо прижмурив глаза-маслины. Боярин в медвежьих сапогах плюхнулся на скамью, шумно отдуваясь.
  Довольно споро появился Иоанн Прекрасногорский, следом за ним секретарь.
  - Командир Щавель, смиреннейше и с уважухой прошу пожаловать к светлейшему князю.
  Гриф занырнул вперёд, почтительно придержал низенькую дверцу. Пролезая мимо него Щавель втянул ноздрями воздух. От секретаря пахло застарелой кожей, перьями и высохшим деревом. Он оказался в обширном тамбуре с единственным окном. Добрую половину занимало гнездо секретаря - шкафы, громадный стол, заваленный бумагами, свитками и даже берестой. Дверь в кабинет князя охраняли два стража с алебардами и короткими топориками.
  "Как дать таким по лбу, - подумал Щавель. - Милое дело. Не забалуешь."
  В кабинет пришлось заходить согнувшись в три погибели.
  - Земной поклон, светлейший князь! - молвил Щавель.
  Дверь за ним закрылась.
  - Здравствуй! - Лучезавр, князь Великого Новгорода, шагнул навстречу.
  Старые друзья обнялись.
  - Сто лет тебя не видел!
  - Пятнадцать, - сказал Щавель.
  - Пойдём, выпьем, - князь увлёк гостя в дальний край, где у пустого камина помещались кресла и столик с бутылками. - Будешь греческую метаксу?
  - Не откажусь, - Щавель утонул в кресле, непривычно мягком и глубоком.
  Князь откупорил длинную узкую бутылку, наполнил до краёв хрустальные рюмки.
  - За встречу!
  Греческая выпивка провалилась в нутро, оставив во рту привкус яблок и ароматы диковинных трав. Князь с комфортом устроился напротив и рассматривал старого друга с живейшим интересом. Был он сам необычайно ухоженный, роста и комплекции средних, с аккуратными усиками и бородкой, холёными ногтями и безупречно уложенным пробором. Щавель вдруг показался себе форменным дикобразом со своей жидкой бородой и двумя тонкими косами на спине, в которых проглядывала вплетённая тетива из конского волоса.
  - Эк ты одичал у себя в лесу, - немедленно подтвердил догадку светлейший князь.
  - Жить в обществе и быть свободным от него невозможно, - ответил Щавель, который успел приготовиться.
  - Что нового в твоих краях?
  - Всё спокойно. Люд торгует со шведами и чухной.
  - Стоит Тихвин?
  - Стоит. Куда денется...
  - Что ещё хорошего?
  - Я твоих мытарей убил на дороге от Лесопосадки. Всех пятерых.
  - Много успели награбить?
  - Совсем пустые были, - Щавель явственно ощутил на поясе тяжесть кошеля и пожалел, что притащил добычу в кремль.
  - Ну и чёрт с ними, - сказал князь. - Тебе прощаю.
  - Что так много мытарей наплодил? Обирают пахарей почём зря, - повинуясь наитию, Щавель самолично наполнил хрустальные рюмки и не прогадал.
  - Не от хорошей жизни, - князь помрачнел. - Придётся ополчение собирать. Наймиты тоже без денег воевать не будут.
  У Щавеля захолонуло сердце.
  - В чём причина того?
  - На нас идёт Орда.
  Князь встал, взял бутылку бурды, отошёл в козырный угол, полил на голову идола, окропил икону, набулькал в разверстую пасть богу Пердуну, воздал должное Ктулху, почтил прямоугольный блок Пентиума, уделил внимание вуду-пиплу. Лучезавр был предусмотрителен и заручался поддержкой всех сил. Из-за них Новгород стал великим и светлым.
  Вернулся к столу, самолично налил метаксы.
  - Разведчики шныряют всюду, - заметно помрачнел князь. - Конные полусотни видели под Воронежем.
  - Они всегда там мелькали.
  - Не в таком объёме. Это война, тля буду. Железной Орде нужны рабочие руки, выход к Чёрному морю и в Швецию. А торговый путь - это Новгород.
  - Гоняли уже Орду, - заметил Щавель.
  - Её в дверь, она в окно, не воинской силой, так через агентов влияния. Теперь опять лезет, есть верные приметы - басурмане надумали строить железную дорогу. Хан Беркем в силу вошёл, заготовил рельсов до самой Москвы. Спит и видит, как Русь Святую заполонить. Этот ход надо пресечь любой ценой. Первым делом, прекратить строительство железной дороги в Москве. Её местные начали прокладывать на основе старых запасов. Сил у них немного, отвлечёшься ненадолго на москвичей от выполнения основного задания. Руби змее хвост, а там и до головы доберёшься. Кстати, про полон. Ты пойдёшь с невольничьим обозом до Арзамаса. Положение аховое. Новгороду нужны герои, бабы рожают дураков. Работать некому. Быдло ленится, гастарбайтеров не хватает. Надо сходить в Низовые земли, наловить мужиков, пусть вкалывают. Если придётся отбирать, оставляй тех, кто по железу и прочих умельцев, стеклодувов или горшечников. Мужиков бери нормальных, русских, чтобы работали и не бегали. Баб не бери, они путь не сдюжат, да и толку от них с гулькин нос. Баб у нас хватает своих.
  - Сделаем, - кивнул Щавель. - Ты меня за этим посылаешь?
  - Такого знатного воина без дела не отвлёк бы. Надо по пути следования порядок навести, есть местами на Руси неурядицы. Порешаешь там вопросы от моего имени. Но и это не всё. У Арзамаса ты оставишь обоз. За ним есть кому присмотреть, отправляю с тобой крепкого работорговца. Теперь главное: ты должен зайти как можно дальше на восток и узнать как можно больше о Железной Орде. Хоть в Белорецк проберись, в самую ставку. В Белорецк никто больше не попадёт, а ты, знаю, сможешь. Разведай, чем они живут. Узнай как можно больше о железнодорожном ходе, о темпе строительства, о ресурсах. Если получится, притормози его. Сам понимаешь, ни в чём тебя не ограничиваю. Беспредельничай.
  - Мне за это ничего не будет?
  - Я знал, что до этого дойдёт. Ну?
  - Мне деревню во владение дай. Я с младшим сыном пришёл и его ровесником, им тоже за поход выдели долю в рабах и добыче.
  - Может ещё волость на прокорм? Каждый, просто каждый стремится кус от тела земли русской с кровью урвать!
  - Такова княжья доля - делиться.
  - Дам тебе деревню. У тебя же была одна?
  - Хорошая жена дорого стоит.
  - За жену ты отдал деревню эльфам, - упрекнул князь.
  - Эльфы тоже люди.
  - Драная чухна, - буркнул князь.
  - Ещё как драная, - подтвердил Щавель.
  - Все деревни на севере их. Как ты думаешь, отвоюем?
  - Надо будет, отвоюем, - сказал Щавель.
  Помыслы князя взметнулись вверх по карте, к Ладожскому озеру, к северной войне. Прогнать эльфов, самому взять целиком водный путь, чтобы не заграждала чухна выход к шведам. Нет, сейчас не время. На пороге Железная Орда с паровозом и рельсами. На два фронта биться не хватит ни сил, ни средств.
  - Семья-то как твоя? - переключился князь.
  - Растёт. Трое сыновей, старшие женаты, живут своим домом.
  - Дочки?
  - До лешего. Кто их считает...
  Князь подумал, нахмурился.
  - Трое сыновей... Отчего старших не взял?
  - Старшего на хозяйстве оставил, среднего в помощь и охотиться.
  - Да, лучших кто отдаст, - рассудил князь. - А с младшим у тебя что?
  - Дураком растёт.
  - Ты привёл дурака?
  - Жёлудь стрелок отменный, но счёт ведёт по пальцам. Как больше десяти, путается. И читает по слогам. А так парень справный.
  - Так он грамотный?!
  - У меня даже девки грамотные, - сказал Щавель.
  - Должно быть, не зря ты деревню за эльфийскую жену отдал, - согласился князь.
  - Твои как? Велик ли нынче гарем?
  - Сто пятьдесят пять рыл.
  - Это с приживалками?
  - Без.
  - Как светлейшая княгиня Улита?
  - Оставляет меня без наследника, - с горечью молвил князь. - Девок мечет как икру, а парней ни одного.
  - Ты, это, не сдавайся, - посоветовал Щавель.
  - Наше дело - напор и тактика, - сказал князь. - Помнишь, как мы кремль брали?
  - Да уж... Сапоги от крови промокли, аж ноги внутри были красные, - улыбнулся старый лучник.
  - Давно это было... - вздохнул князь.
  - Почитай, лет двадцать пять?
  - Шесть, дорогой, двадцать шесть!
  - Точно! Как время летит, - Щавель располовинил остатки метаксы, за разговорами друзья прикончили бутылку. - Молодые были, резвые...
  - Ладно, потехе час, делу время, - князь поднялся и увлёк Щавеля к письменному столу, за которым огласил детальный план похода и окончил речь так: - Вот тебе удостоверение, зайдёшь в канцелярию, там нарисуют портрет. Знаешь, где канцелярия?
  - Помню.
  - Племянник мой двоюродный, Иоанн, от тебя в восторге. Шустрый малый, на лету всё схватывает. Он увлекается летописанием, будет тебя расспрашивать о старых временах и боевом прошлом, посылай его чеканить шаг в лесную даль.
  - Понимаю, князь, - усмехнулся Щавель в усы.
  - До скорой встречи! Хотя, стоп. Вот тебе пропускной жетон. Завтра вечером празднуем отвальную, можешь придти с сыном, познакомлю тебя с людьми.
  - Кто отваливает?
  - Ты. Послезавтра приводите в порядок снарягу и на следующий день спозаранку отбываешь всем обозом на восток.
  - Быстро ездишь, князь, - заметил Щавель.
  - Напор и тактика, - нравоучительно сказал князь. - Напор и тактика.
  
  ***
  Канцелярию Щавель отыскал без подсказки. Она никуда не переезжала, только расширилась неимоверно. Клерки показали художника. Щавель протянул пергамент, устроился на табурете и художник несмываемым свинцовым карандашом набросал на удостоверении его портрет. Щавель глянул и подивился: вышел как живой. Рисовальщик точно ухватил выражение лица, прищур, наклон бровей - весь набор отличительных черт, придающих физиономии неповторимую индивидуальность.
  Выправив грамоту, Щавель вернулся на постоялый двор. Смеркалось. По мостовым пустеющих улиц робко катили первые золотари, в бочках булькало добро. В трапезной Щавель взял крынку парного молока вечернего надоя, поднялся в нумера. Парни сразу пробудились, принюхались.
  - Чем, батя, князь тебя потчевал?
  - Метаксой.
  - Должно быть вкусна.
  - А то! Она же греческая.
  - В землях нижнее Орды, - Альберт Калужский распеленался из кокона, сел на топчане, зевая и потягиваясь, - правит эмир бухарский. Его счастливые подданные регулярно пребывают в благородной бухаре. Лучшие умы того царства изобрели напиток, называемый айраном. Для того смешивают молоко коровье или кобылье с водой и крепят пустынной солью. Сей напиток айран утоляет похмельную жажду, ибо огонь спиритуса суть имеет бесовскую и окончательно загасить его возможно лишь молоком, как чистый огонь или Сварожича.
  - Отчего же у нас такой айран не делают? - спросил Михан.
  - Особенности потребления обусловлены культурными различиями, основанными на традициях, происходящих от национального менталитета.
  - Ну да... И чего?
  - Это значит, что бухарики пьют айран, а мы рассол огуречный или капустный, либо простоквашу.
  Под эти разговоры Щавель отбился. Метаксы было употреблено не так много, чтобы утром посылать за рассолом, но мысль об айране не шла из головы. Отведать бухарский напиток казалось дело нетрудным, требовалось раздобыть ковш воды и щепотку соли. Щавель промучался полночи, но всё-таки поднялся, вроде как в сортир, однако на обратном пути решил заглянуть в трапезную, там всегда кто-то есть.
  Заполночная гостиница жила своей жизнью. В коридоре сновали тени, слышались шепотки на неведомом говоре, пахло жареным и странной гарью. Щавель наткнулся на оборванца. Пролаза держал перед собой обрубок сушёной руки, в окостеневших пальцах которой потрескивала чадная свечка.
  - Спи! Спи! - зашептал оборванец, тыча в непокорного постояльца мумифицированным подсвечником.
  Щавель крепко завернул ему в челюсть. Оборванец грохнулся кулём, сухая рука отлетела под стену, свеча потухла, лишь грубый фитиль продолжал тлеть.
  На шум из соседнего нумера выглянули двое. Один с мешком, другой с коптилкой вполне заурядного вида. Мешочник оставил добычу, выдернул из-за пояса дубинку. Щавель прыгнул, едва не порвав в шагу портки. Левый кулак вбил рёбра в самое нутро татя. Он выронил дубинку, согнулся. Подельник, не выпуская коптилки, схватился за нож. Пальцы Щавеля крепко обвили запястье, придавив к поясу. Вор изо всей силы боролся, не думая однако бросать коптилку, исправно держа её в другой руке наотлёте. Щавель отобрал нож, он был широкий и кривой, будто кусты подрезать. Этим садовым ножом Щавель в одно движение перехватил вору горло.
  Глиняная коптилка упала, разбилась и погасла. Щавель ринулся в номер, предчувствуя нехорошее, ведь парни должны быть давно на ногах, а они дрыхли, и разбудить их оказалось невозможно даже тряской.
  "Хитрый огонь!" - сообразил Щавель. В распахнутое окно попадало немного ночного света. Щавель схватил крынку, вышел в коридор. Хрипел, как зарезанная свинья, умирающий, да внизу топотали бегущие тати. На полу красной точкой тлела колдовская свеча. Щавель вылил на неё крынку. Уголёк погас. Всё в гостинице разом пришло в движение.
  - Подъём, парни! - предупредил Щавель о своём появлении; Жёлудь уже поджидал гостей возле притолоки с ножом наготове.
  Коридор наполнялся растревоженным людом. Многие постояльцы обнаружили пропажу. Мигом стало светло.
  "Сходил айрана попить," - Щавель посмотрел на сушёную руку в луже молока, на оборванца, замершего рядом. Обернулся к своим.
  - Ещё одно дело есть, - сказал он.
  
  Глава Пятая,
  в которой Щавель ведёт парней на торжище.
  
  Спасла грамота. Вызволять из околотка победителя шайки прибежал Иоанн Прекрасногорский.
  "Командир Щавель снова в деле! - подумал заместитель начальника канцелярии, выяснив у ночного дежурного обстановку. - Не успел объявиться в Новгороде, как на погост потянулись телеги. То-то светлейший князь спешит отправить героя подальше." Иоанн Прекрасногорский не злился. Жизнь в присутствии героя становилась красочней и разнообразней.
  Он шагал рядом со своим кумиром по рассветным улицам. Шуршали мётлами гастарбайтеры. С окраины доносилось мычание - по навозной дороге на выпас гнали скот. От пекарен доносило свежим хлебом и калачами. Над Новгородом висел малиновый перезвон колоколов. Щавель поднял голову. Высоко на колокольне, как бешеный паяц, метался звонарь, оповещая православных о появлении Отца Небесного. Верующие люди выходили к заутрене, смотрели на розовеющие облака, ждали, когда Отец выглянет из-за окоёма. Лица православных разом расцвели, пальцы стали обводить напротив сердца святой круг. Когда Отец Небесный целиком явил Свой лик, толпа на набережной взорвалась под размеренный звон: "Слава! Слава! Слава!"
  - Ты не православный? - спросил Щавель.
  - Я служу знанию, - смиренно молвил Иоанн. - У меня нет времени на ритуалы.
  - Знание - сила, но ритуалы тоже дело полезное.
  Молодой бюрократ покосился на спутника. Сотни вопросов вертелись у него на языке. Наконец, Иоанн не вытерпел.
  - Я всё понимаю, Щавель из Ингрии. Ритуалы, обряды... Но поясни, зачем ты вору, как бы сказать по-вашему, по-лесному, в дупло Счастливую руку забил?
  - Он искал на свою жопу приключений, - спокойно ответил Щавель. - Он их нашёл. Теперь пусть не плачет.
  - Вора в околотке задушить пришлось из милости, - поведал Иоанн. - Он бы не выжил. Ты ведь Счастливую руку в дупло по локоть забил, это всё равно, что на кол посадить. В Новгороде так не делают, у нас воров...
  - Мы в Тихвине тоже на кол только разбойников сажаем.
  - ...отправляют на тяжёлые работы.
  - Воров мы вешаем, - закончил Щавель.
  - Крутенько. Так всех не перевешаете ли?
  - У нас свои не воруют.
  - В Новгороде обхождение с ворами иное, - деликатно заметил Иоанн. - Здесь они пользу приносят.
  - Был бы он просто крадун, а он колдун. Вдруг ещё чего наворожит. Колдуна перво-наперво обезвредить надо. Забиваешь ему в гузно орудие преступления и более не ждёшь от него неприятностей.
  - Много ли доводилось тебе встречаться с колдунами, Щавель из Ингрии?
  - У нас эльфы, - объяснил Щавель. - Эльфу пока полную задницу талисманов не набьёшь, не уймётся.
  - А потом?
  - Потом голову отрезать и на костёр.
  - Почему на тебя не подействовала Счастливая рука? - задумался Иоанн Прекрасногорский и тут же спохватился: - Кровь птеродактиля! Вот ещё её тайное свойство. Я должен внести это в анналы!
  "В чьи анналы?!!!" - с подозрением покосился Щавель на пылкого молодого человека, но тот не повёлся, мечтая о своём.
  Расстались у постоялого двора, весьма оживлённого после налёта шайки. Завидев Щавеля, люд примолкал удивлённо. В нумерах он застал ватагу в полном сборе. Парни радостно кинулись навстречу.
  - Что в околотке было, дядя Щавель?
  - Поговорили и отпустили. Сейчас на рынок пойдём.
  - Не чаял видеть тебя, - признался Альберт Калужский, - после того, что ты учинил. За убой в Новгороде положена виселица, либо общественно-полезный труд.
  - За злонамеренный убой, - уточнил Щавель. - За самооборону не наказывают.
  Он достал из-под топчана сидор. Порылся. Вытащил прихваченную из дома мошну.
  - И того татя, которому вы сушёную руку забили, тоже... ты самооборонился?
  - Конечно, самооборонился. От колдовства, - Щавель привесил мошну рядом с мытарской, одёрнул пояс, подвигался. Одёжа сидела ладно. - Объяснил в околотке. Там люди сидят не глупые, всё поняли и отпустили с миром.
  - Отпустили... Даже без суда. Не могу поверить своим ушам, но верю своим глазам, - пробормотал Альберт Калужский. - Видать, не прост ты, лесной человек.
  - Простота хуже воровства, но лучше толерастии, - Щавель прикрыл полой безрукавки костяную рукоять ножа. - Идёшь с нами на базар?
  Гостиный двор помещался на другом берегу Волхова. Надо было миновать полгорода, чтобы добраться до него. Завернули в кабак, в укромном углу покормили Хранителей, да сами подкрепились пшённой кашей и продолжили путь на сытый желудок, дабы не сверкать глазами на торгу, понуждая купцов взвинчивать цену.
  - Ты хорошее дело сделал, Щавель из Ингрии, - после завтрака лепила подобрел. - Я слышал от постояльцев, что шайка немало бед причинила богатым новгородцам. От Счастливой руки спасу нет. С ней заходи в любой дом, когда все уснут, и хоть кол на голове у хозяев теши, никто не проснётся. Многие так пострадали.
  - Почему её счастливой зовут? - спросил Михан.
  - Потому что в ней счастье воровское, - просветил Альберт Калужский. - Для добрых людей - горе. А вообще сие есть зело человекопротивное колдунство. Вор вора поедом ест за него, в самом буквальном смысле. Ведь этот пакостный талисман как делают? У повешенного вора надо в полночь отрезать правую руку по локоть и так плотно замотать в кусок савана, чтобы вышла вся кровь без остатка. Потом её засыпают солью и чёрным молотым перцем, сгинают пальцы в кулак, заворачивают обратно в саван и сушат недели две, пока полностью не иссохнет. Потом вешают досохнуть на солнце или кладут в протопленную печь. На этом мерзости не кончаются. Для изготовления свечи надо с трупа повешенного вора срезать всё сало, включая нутряное, и вытопить из него жир. Три части этого жира надо смешать с пятью частями свечного сала и одной частью лапландского кунжута.
  - Вот чем в коридоре воняло, - смекнул Щавель. - Уж больно ты сведущ, как я погляжу. Сам-то не промышлял со Счастливой рукой?
  - Что за поклёп! - возмутился Альберт Калужский. - Всякий просвещённый человек должен знать не только свою отрасль, но и смежные. Если я исцеляю людей, я должен разбираться во всём, что можно сделать с человеком и из человека, включая способы свежевания, ушивания ран и постановку представлений в анатомическом театре. Убогие колдовские манипуляции вроде приготовления Счастливой руки или какой-нибудь головы-оракула ни в какое сравнение не идут с мастерством выскребания плода из беременной бабы.
  - Это-то на кой творить? - Михана чуть не вывернуло.
  - В самом деле, - заинтересовался Щавель. - Для колдовства или то кулинарные изыски народов востока?
  - Чтобы баба не рожала.
  - Так пускай себе рожает.
  - Бывают нежеланные дети, - сказал доктор.
  - Нежеланных всегда придушить можно, - заметил Щавель. - Или отваром из поганок напоить. Иных берут за ноги и головой об угол.
  - Моряки называют сей способ "об борт", - поведал Альберт Калужский. - Он распространён на судах торгового флота Швеции, где бабы запросто работают в команде наравне с мужиками. А вот суеверные греки считают, что женщина на корабле к беде, и пользуются домашним скотом.
  За разговорами о странных обычаях иноземцев миновали кремль и добрались до Горбатого моста. С него открывался на обе стороны вид величественный. Как на ладони лежали причалы, в три ряда уставленные пришвартованными борт к борту расписными ладьями новгородцев, смолёными волжскими барками, двухпалубными греческими галерами, чёрными баржами и серыми шведскими буксирами. За пристанью белела колоннада Гостиного двора, украшенная пёстрыми навесами. У каждой торговой компании - свой раскрас. Там копошился чёрный людской муравейник. По левую руку раскинулась набережная Александра Невского, вдалеке виднелась священная роща. Постояли, полюбовались. Ветер дул в спину, в сторону торга.
  - Больше прежнего, - сказал Щавель. - Цветёт Великий Новгород.
  Парни, отродясь такого не видевшие, замерли в восхищении. Вздыхали только: неужто не придётся здесь жить?! Щавель раздал им по копеечке. Бросили с моста в Волхов, на удачу, чтобы Водяной царь, имеющий с купцами самую тесную связь, не позволил околпачить добрых покупателей. Недаром умные люди говорят: торг вести, не мудами трясти. Одной поддержки Хранителей для такого важного дела могло не хватить. Хранители для леса, а тут эвон какая силища!
  - Могуч светлейший князь! - заключил Щавель и двинул ватагу вниз.
  Новгородское торжище даже в будний день кипело. Лотки с разнообразной снедью начинались от Горбатого моста, чтобы мухи не слетали с пахучей рыбы на дорогие заморские ткани, да и бабам ходить за провизией удобно. Рыбы было... Одного только снетка, что таскают сетями из Ильменя, имелось во всех мыслимых видах: сушёного, вяленого, варёного в томатном соусе, перепревшего под гнётом в особую приправу (у лесных парней дух перехватило от насыщенного амбре). Лежали рыбы солиднее: щуки, судаки, голавли, громоздились подлещики и плотва. Свежие, вяленые, копчёные. Водяной царь щедро одаривал почтительных ловцов, которые не забывали каждый год отправлять к нему в гарем красавицу-девку. За рыбным рядом начинался мясной, где краснолицые давальцы гоняли мух от свежатины, раскинутой на скоблёных прилавках. За мясным рядом шёл калашный, почище, уж туда со свиным рылом не лезь, зашибут! Парни шли и дивились на прорву жратвы, которую Новгород исправно поглощал каждый день.
  Вдоль набережной вышли к Гостиному. Зажатые складами и лавками проходы больше не позволяли шагать по-человечьи. Надо было проталкиваться через плечи, где извиваясь ужом, а где самому давая пинка. Глаза разбегались от мельтешения непривычных чернявых лиц и красочных одеяний. Здесь говорили и спорили на всех языках. Здесь, на полпути из грек в варяги, встречались купцы и брали оптом. Солидные негоцианты свершали сделки на складе за чашкой кофе, мелкооптовые торгаши забирали прямо с прилавка, грузили на рабов, гнали дальше, добивая ассортимент. В адской сутолоке никто не обращал внимания друг на друга. Активно работали базарные воры, подрезая кривыми широкими ножиками мошны и сумки. Жизнь била ключом в центре России.
  Щавель остановился под серым в оранжевую полоску тентом. Жёлудь и Михан протиснулись к нему, чуть погодя, выкарабкался из толпы лекарь. Здесь было тесно, но терпимо. В лавке продавали луки и стрелы.
  Щавель провёл рукой у пояса. Деньги были на месте.
  - Первым делом, надо купить драконового волоса, - объяснил он парням. - Тетива из него не растягивается, а драконовый волос сам по себе прочнее стальной тонкой проволоки. Такая тетива, конечно, сильнее бьёт по рогам и рассаживает плечи, но зато стрела летит дальше.
  Они протолкались к самому прилавку и пригляделись к разнообразию выставленного оружия. Хозяин лавки, пожилой грек с большим носом, старался увлечь покупателя не столько качеством, сколько изощрённостью товара.
  - Ух, батя, а это чего? - тут же указал Жёлудь на диковинный лук длиной в руку, к рогам которого были навинчены железные кругляши. - Глянь-ка, раз, два... три тетивы!
  - Это старинный лук, его сделали ещё до Большого Пиндеца, - по-доброму улыбнулся Щавель, разглядывая облезлый антиквариат как предмет забавный, но бесполезный. - Называется блочный из-за вот этих колёсьев.
  - Три стрелы разом может метать?
  - Не, тут одна тетива. Она обкручена об эти железки. Тянуть надо за петлю напротив гнезда специальным крючком. Когда тянешь, колёсья крутятся, видишь, они неровные. Поначалу идёт туго, потом происходит сброс и становится легко, хотя ты ажно до уха вытянул и держишь. Он очень медленный, блочный лук. Почти как арбалет. Без стрелы его спускать нельзя, тетива сразу рвётся.
  - Зачем такой сделали? - изумился Жёлудь.
  - В старые времена делали много странных вещей, - обронил Щавель.
  - Ты стрелял из него?
  - Стрелял. Неудобно, да медленно. Крючок надо всякий раз цеплять за петлю, да на усы нажимать. Я за это время семь стрел выпустить успею. А, если крючок потеряешь, то из блочного лука стрелять уже никак.
  - Дураки делали, - решил Михан.
  - Чем интересуются опытные стрелки? - грек спровадил покупателя и переключился на новых.
  - Есть ли у тебя катушка драконового волоса?
  - Дакроновой нити... Нет, разобрали всю, - развёл руками грек. - Весь запас скупил оружейник светлейшего князя. Недели через три будет завоз из Швеции, вы уж заходите всенепременно. Чем ещё могу услужить разбирающимся людям?
  - Покажи вон его, - кивнул Щавель на перегородку за спиной грека, на которой были выставлен товар.
  Ушлый торговец безошибочно угадал и положил на прилавок тяжёлый прямой лук пять локтей длиною. Лук был клееный, обмотанный жилами вперемежку с золотистой и красной нитью. Рога стояли из белой кости. Широкая полка была выточена под толстую тяжёлую стрелу, пробивающую кованую кирасу. Тетива не было натянута туго, чтобы не сажать плечи. Щавель сразу отметил качественное плетение и прихотливые усы с кисточками.
  - Вот, Жёлудь, драконовый волос, - указал он.
  - Царский это лук, - сказал грек. - С корабля стрелять. Воды не боится. Хороший это лук.
  - Разреши? - спросил Щавель.
  - Знающему человеку конечно можно.
  В руке лук пришёлся Щавелю чуть ниже колена. Старый лучник осторожно потянул тетиву, отпустил. Потянул ещё несколько раз, разогревая дерево, попутно прислушиваясь нет ли потрескивания, присматриваясь, как гнутся плечи. Лук казался надёжным.
  - Пойдёшь с ним в лес? - спросил Щавель сына.
  Жёлудь оторопел. Лук был великоват, но парень глаз отвести не мог.
  - Царский это лук, - заявил грек.
  - Пойду, - решил Жёлудь.
  - Тогда тебе и нести, - улыбнулся Щавель.
  Грек заломил такую цену, что парни обомлели, а Альберт Калужский засмеялся.
  - Это всего лишь осадный лук, - холодно сказал Щавель. - Сто рублей ему красная цена.
  - Это мореходный лук, - грек указал на обмотку, на заморский ясень, на драгоценную слоновую кость.
  - Сто пятьдесят.
  Грек закатил глаза и призвал всех богов спуститься с Олимпа и рассудить по правде.
  - Двести.
  В ответ полилась длинная, в подробностях, скорбная история капитана-земляка, вынужденного расстаться с этаким красавцем, за триста шагов посылающим стрелу в обручальное кольцо. При этих словах Жёлудь не вытерпел и фыркнул так скабрезно, что грека охватила праведная ярость уловленного лжеца.
  Начался торг. Щавель выглядел сдержанным, а со стороны грека и вовсе непочтительно равнодушным, но Жёлудь мог бы сказать, что отец невиданно разошёлся. Наконец, ударили по рукам. Лук ушёл к новому хозяину за триста пятьдесят рублей. Грек по традиции дал в придачу к дорогой покупке стрелу с четырёхлепестковым наконечником шведской выделки. Она имела длину два с половиной локтя, а древко ядовито-красное, пропитанное драгоценным карнаубским воском, истинно морское. Оперение было тройное, иноземное, из пластмассовой твёрдой плёнки. Направляющее перо имело синий цвет, два других пера носили цвет красный, хорошо приметный на волнах. Концевики перьев оказались любовно заделаны синтетическим клеем. Оперение было длинным, чтобы стрела летела далеко и точно. Это была хорошая стрела и таких у грека продавалось много, но денег на них не осталось. Щавель вспомнил, что хотел купить сапоги, и решил оснаститься завтра от княжеских щедрот. Кто посылает, тот и одевает. От светлейшего не убудет. Убирая покупку в новенький налуч, Щавель подумал, что сказка про бедного капитана должно быть не в первый раз опустошала мошну лесного простака. И не в последний. Денег хватило лишь на новые нарядные рубахи, дабы не выглядеть на княжеском пиру совершенными дикарями.
  Сделав дело, задерживаться в стрёмном месте не стали. Завернули только в лавку колониальных товаров, позырили на изготовленными зэками кастеты, ножи с наборными ручками и выкидухи. Михан сбыл за недорого снятый с мытаря нож. На выручку купил себе красный платок, чтобы повязывать на голову, как греческий матрос.
  - Верной дорогой идёшь, - скептически заметил Щавель.
  - Какой?
  - Разбойником станешь или наёмником.
  Михан хотел возразить, но не нашёлся.
  Альберт Калужский убрёл в аптеку и затеял высокоучёный разговор с фармацевтом, а воины возвратились на постоялый двор. "Грек выторгует, швед отберёт, - утешался Щавель невесёлыми пословицами. - Завтра у оружейника наберу два короба стрел для осадного лука и попробую выцепить катушку волоса. На складе котомки кожаные надо не забыть и одёжу каждому по мерке. Сапоги... Пусть завсклада желчью изойдёт."
  Жёлудь нёс покупку и всю дорогу лыбился как блаженный. Лук в самом деле был тяжёлый и слишком яркий для леса, но парня это нимало не смущало. В нумерах Жёлудь подтянул тетиву. Щавель проверил, примерился.
  - Дельно, - постановил он, вдев стрелу в гнездо. - Тетива драконовая, новая, прослужит долго. Пять тысяч выстрелов минимум. Смазана... - Щавель понюхал тетиву, - искусственным воском, но в меру, не перетяжелили.
  Выпрямился, натянул лук до уха.
  - Килограммов сорок с лишком, хорошо со стен бить, - прикинул старый лучник. - Серьёзно. Как раз для тебя, сынок. Держи свою обнову!
  - Спасиб, батя! - просиял Жёлудь. - Не подведу!
  - Пристрелять бы тетиву, - сказал Щавель. - Ничего, успеешь в походе. В первые дни всё равно быстро не покатим. Завтра у нас будут сборы в дорогу, а сейчас, парни, приводим себя в порядок. Мы идём на княжеский пир!
  
  Глава Шестая,
  в которой люди гуляют на княжеском пиру и лицезрят безумие бардов.
  
  Ватага опоздала к началу. Скопившимся у парадного крыльца нищебродам уже вынесли подачку, однако до объедков, как заметил Щавель, было далеко.
  На нижней ступеньке нагло расселся измождённый мужчина лет сорока пяти, с серебристым ёжиком волос, посреди которого топорщился крашенный соплями зеленоватый ирокез. Одет мужчина был в драный шведский свитер и растянутые на коленях портки. Он угрюмо глодал варёную рыбу, сплёвывая кости обратно в шлёнку.
  Щавель остановился.
  - Здравствуй, Лузга.
  Мужчина зыркнул исподлобья, ощерился волчьи.
  - Щавель? Тебя-то как старого занесло?
  - Князь пригласил, - с достоинством ответил Щавель. - Ты почто рыбу какую-то жуёшь, словно зимогор на паперти?
  - Да я хоть хрен жую, да на воле живу, - огрызнулся Лузга.
  - Идём с нами.
  - Я жетон свой вчера потерял, а, может, пропил. Да чёрт с ним!
  - Ерунда, уладим.
  - Кто раба пустит?
  - Не парься.
  - Это уд в гузне парится, а я обедаю.
  - Идём, - терпеливо повторил Щавель.
  - Хы, - Лузга вытер руки о башку, отставил миску, к которой тут же метнулись нищеброды, и с ленцой поднялся. Двигался он развязно, как на разболтанных шарнирах, привычно ставя в известность окружающих о своей возможности в любую секунду положить на них огромный болт.
  Вход по праздничному делу пас усиленный наряд. Щавель предъявил пригласительный жетон, кивнул на спутников,
  - Эти трое со мной.
  - Пропуск на одного, - процедил ражий детина в красном золотогалунном кафтане.
  - Елду сосёшь, губой трясёшь? - немедленно залупился Лузга.
  По невидимому сигналу подтянулась четвёрка дюжих молодцов внутреннего поста с дубинками на поясе.
  - Шли бы вы по добру, по здорову, - дружинник попёр на дармоедов, затеяв массой выдавить их с крыльца, но натолкнулся на холодный и жёсткий взгляд Щавеля. Рука сама потянулась к дубинке.
  - Не вздумай, - Щавель не сдвинулся с места. - Яйца оторву.
  Неизвестно, чем закончилось бы, однако из кремлёвского нутра вынырнул Иоанн Прекрасногорский. Молодой чиновник был принаряжен, опрятен и трезв. Должно быть, мудрый князь приставил следить за входящим трафиком.
  - Здравствуй, командир Щавель! - мгновенно сориентировался он. - Ты как раз вовремя.
  Дружинники расступились, с испугом и недоверием глядя на невзрачного человека с глазами как ледяной меч. Командир - предводитель тысячи воинов, внушал уважение и страх. Всех новгородских командиров кремлёвская охрана знала в лицо, то были бояре и они давно сидели за княжеским столом. Неизвестный командир вызывал тревожные мысли. Кто ведает, чего ждать от незнакомца? Захочет - убьёт и ничего человеку за убой холопа не будет. Мог и муды оторвать, как обещал. Он, если боярин, то стой да терпи, пока рвёт, иначе на кол.
  Богатая череда переживаний отразилась на лицах дружинников. Головы поникли, а понты разбились вдребезги.
  Иоанн Прекрасногорский вышел на крыльцо.
  - Со мной трое, - предупредил Щавель. - Мой сын Жёлудь, Лузга, и вот этот ухарь в красном колпаке, Михан.
  - Не похож на матроса, - пошутил Иоанн.
  - Станет, - обронил Щавель. - Попадёт на галеры... или на рею, ворон кормить.
  - Проходите, гости дорогие, - рассмеялся Иоанн. - Рад видеть вас за большим столом. И тебя, уважаемый Лузга, тоже.
  - Имал я вас в попу и, наверное, в жопу, - от чистого сердца признался Лузга. - Всю вашу гадскую систему и тупорылую канцелярию!
  - Вынужден правилами внутреннего распорядка осведомиться, нет ли у вас при себе оружия?
  - Лузга, у тебя есть оружие? - спросил Щавель.
  - Нет, - серьёзно ответил Лузга.
  - У нас нет оружия, - сказал за всех Щавель. - Веди спокойно, почтенный Иоанн. Кстати, не чрезмерно ли нас набралось?
  - Ты, командир Щавель, волен привести кого угодно и сколько угодно, - известил Иоанн, сопровождая ватагу в трапезный зал. - В разумных, естественно, пределах.
  - Да базар нанэ, порожняк ты гонишь, - Лузга шкандыбал, засунув руки в карманы. - Базар тебе нужен!
  Гул, доносящийся из распахнутых дверей, превратился в оглушительный гомон, когда они вошли в зал.
  - Тебе, - вежливо напомнил Иоанн, - среди людей места нет.
  - Помню я, с вами хрен забудешь, - насупился Лузга. - Люди... такие козлы!
  Запахи... Парни широко раздували ноздри, вертели головой, глаза их засверкали. Ароматы жаркого и печева обрушились на них со всех сторон, и с каждой стороны разные.
  Середину трапезного зала занимал огромный общий стол, густо обсаженный людьми. К дальнему его краю примыкал серёдкой стол княжеский, высившийся на особом приступочке. Вдоль стен тянулись столы поплоше. Возле окон пировала мутная шлоебень и молодёжь, возле двери ютились барды, эльфийские евнухи, танцоры, акробаты и шуты, а также вольная, но полезная чернь. К ним сразу же направился Лузга.
  - Дозволь проводить, командир Щавель, к ожидающему тебя месту по правую руку от светлейшего князя, - испросил разрешения Иоанн Прекрасногорский.
  - А нам куда? - встрял Жёлудь, не бывавший, кроме отеческого дома, ни на одном пиру.
  - Твой красный пролетарий уже нашёл свою ударницу труда? - осведомился Иоанн.
  - Нет, он дурак, - ответил за сына Щавель. - И этот начинающий греческий пират тоже.
  - Тогда вам место с парнями, у окна, - соответственно этикета направил молодцов Иоанн. - Здесь едят мужчины. Тебе, Михан, лучше снять колпак и вовсе не надевать его в городе.
  - Размести их, - приказал Щавель и направился к своему столу, невольно зацепившись взглядом за сиявшую по левую руку от князя жемчужину.
  Мужи на общаке зыркали на незнакомца в невзрачной одежде и с новой силой затевали разговор. Незнакомец меж тем прошествовал во главу, поклонился князю, приложил руку к сердцу и воздал почести светлейшей княгине. А потом случилось неожиданное: князь Великого Новгорода радушным жестом предложил незнакомцу воссесть одесную, а княгиня поднялась, наполнила золотую чашу и поднесла дорогому гостю. Гвалт сам собою затих от такой небывальщины. Щавель встал.
  - За твою вечную красоту, княгиня Улита, - вроде бы негромко, но так, что слышно стало во всех углах трапезной, произнёс Щавель. - Озаряющая своим светом великое княжество, сияй всегда для нас, светлейшая!
  Он выпил до дна.
  - Слава! Слава! Слава! - дружно и хрипло заорали за столами, гулко заклокотал алкоголь, разом вливаясь в сотню прожжённых спиртягой глоток.
  Щавель ничуть не покривил душой. Сорок лет и семеро детей не сумели избыть красы светлейшей княгини. Яркой внешности, Улита приковывала взгляд. Хочешь не хочешь, а глаза сами возвращались к ней, и ничего тут поделать было нельзя. Редкая сука, с детства избалованная мужским вниманием, светлейшая княгиня сознавала свою красоту и умело ей пользовалась. Щавель издавна ведал её гадские качества, но противостоять чарам не мог, а потому исправно сторонился Улиты. Она была аццкая сотона и дщерь погибели.
  - Ты как всегда вовремя, дорогой друг, - заметил князь. - Мы как раз собирались поднять второй тост.
  - Кто-то должен, - сказал Щавель.
  Он разместился промеж виденного давеча боярина в медвежьих сапогах и рослого пузатого волгаря с широким костистым лицом. Руки как лопаты и косая сажень в плечах выдавали в нём силу немереную.
  - Знакомьтесь, други, с командиром Щавелем, - продолжил князь. - Знакомься, Щавель: воевода Хват, - указал он на боярина. - А это знатный работорговец Карп, он пойдёт с тобой начальником каравана.
  Волгарь и Щавель переглянулись с интересом. "Нелегко придётся," - подумал Щавель. Пожали руки. Воевода Хват ручкаться погнушался, кивнул только, да засопел в кубок.
  - Сотник Литвин, - представил князь справного тридцатилетнего воина, сидевшего по левую руку от княгини. - Пойдёт с полусотней лучших моих дружинников до славного града Великого Мурома. Там губернатор выделит ещё сотню.
  - Конных али пеших? - уточнил Щавель.
  - Пеших. Откуда у него конные... - пренебрежительно обронил светлейший.
  "Чтобы свою долю не упустить, которую мы соберём за их землями," - не сильно обрадовался сборному войску Щавель, но и не огорчился. Хлопотный обратный путь каравана ложился на плечи знатного работорговца Карпа, да сотника Литвина, которому предстояло разрешать вопросы единоначалия с муромцами. Заслуженному княжескому товарищу, избавленному от организационных хлопот, предстояло всего лишь сунуть голову в пасть Железной Орды.
  Щавель ничего не говорил. Наблюдал. Думал. Взял столовый прибор светлого нержавеющего металла - вилку и нож с закруглённым тупым концом. То были изделия древней работы, о чём свидетельствовали буквы НЕРЖ на клинке. На всех столах были такие ножи, иных в присутствии князя не допускалось. Придвинул блюдо с финской салями. Освежевал колбасу, воткнул в ея вилку, порезал не ахти каким острым лезвием. Закусил. Посмотрел на общак. Примеченный давеча боярин Волокита подманил случившегося поблизости халдея, пробубнил ему в ухо приказ. Халдей умёлся к холопскому столу.
  - Лузгу тоже со мной отправляешь? - как бы невзначай поинтересовался Щавель.
  - С тобой, - легко разменял князь давнего приспешника. - Тебе ружейный мастер пригодится. Он, к тому же, края ордынские знает.
  - Не страшится снова на промзону угодить?
  - Страшится, да кому его забота интересна?
  Князь словно усовестился и, призвав к себе виночерпия, отправил за Лузгой. Тот не замедлил явиться, держась возле стола, однако же на почтительном расстоянии, не оскверняя смрадным дыханием чистейших явств.
  - Какая птица к нам залетела, - отметил светлейший.
  - Чтоб я видел тебя на одной ноге, а ты меня одним глазом! - поприветствовал его Лузга.
  Гости заржали. Даже Щавель против своей воли улыбнулся. По знаку светлейшего, виночерпий бросил Лузге сочный кус, в который тот жадно вцепился. Тем временем от холопского стола отделились три барда, среди которых Щавель не без удивления приметил Филиппа. Они стали в ряд, дружно ударили по струнам и грянули песню про греческого матроса, приплывшего на Русь дурь показать. Грек не умел ничего и вечно попадал то впросак, то в тухлую яму. Даже спать на русской печи ему не удавалось.
  В три глотки барды легко перекрывали трапезный гам, донося до самых дальних ушей истинную правду о заморских мореманах:
  
  Эх, моряк, с печки бряк!
  Растянулся, как червяк.
  Головою на пороге,
  А елдою на дороге.
  Вся трава в инее,
  И елда аж синяя!
  
  - Что за раздоры такие у боярина Волокиты с купцом Попадакисом, что тот ловчит его достать при каждом удобном случае? - осведомился Щавель у неразговорчивого воеводы.
  - Развёл по своему обычаю мерзость, - неохотно отозвался Хват. - Симпозиумы всякие. Ладно бы с рабами, а то заманивает новгородских парней, поганец. Вот Волокита и хочет его купчество в Новгороде Великом прикрыть.
  "И его дело себе забрать, - догадался Щавель. - Однако симпозиумы это явный перебор. Попадакис, видать, крупный делец, если позволяет такое на чужбине, а Волоките победа не светит, раз их обоих князь на пир пригласил. Светлейший мудр, как всегда. Разделяет, дабы самому властвовать безраздельно."
  Он по возможности старался вникать в местные расклады. Город предстояло вскорости покинуть, но знание подоплёки деловой жизни никогда не бывает лишним.
  - Двинь к нам Бояна, - распорядился князь.
  Когда к первому столу подвели дряхлого барда с трухлявыми гуслями, светлейший даванул косяка на Щавеля и обратился к Бояну:
  - Поведай нам, достойный, о хане Беркеме и его басурманском княжестве.
  - Хан Беркем огромный как гора, - старец тронул шёлковые струны, гусли отозвались мягким негромким звоном. - Голова его как пивной котёл. Бежит, земля дрожит, упадёт, три дня лежит. Когда говорит, изо рта дым валит, а храпит, аж гром гремит.
  "Как с таким справиться? - закручинился Щавель, слушая старый боян старого Бояна. - Действительна ведь народная молва! Народ, он врать не будет. Надо самому на хана посмотреть, пробраться в ставку и глянуть. Хоть краем глаза."
  Медовуха незаметно оплела его мозг ядовитой лозой, источающей в кровь сладкий дурман затмения разума. Старец вещал о непобедимом царстве тьмы, огня и железа, утопающем в зловонном тумане, который можно почуять издалека. Захотелось накатить ещё. Щавель совершил неожиданный для самого себя поступок - воздел длань и громко щёлкнул пальцами.
  - И то верно! - одобрил воевода.
  Виночерпий засуетился, сохраняя видимость напыщенности. Князя окружила заботой самолично супруга.
  - Отведай, милый, - проворковала Улита, - елду на меду.
  Княгиня налила в княжеский кубок духмяной медовухи, вывалила в глубокую миску притаившуюся на дне кувшина елду, любовно глянула на князя. Светлейший расправил плечи, поднял кубок:
  - За нас с вами! - зычно отвесил он.
  - За нас с вами! За нас с вами! - подхватили за общим столом и понеслось по залу до самого дальнего конца, привычно меняясь в дороге: - И чёрт с ними! И чёрт с ними!
  Радушные новгородцы и гости выпили.
  Князь навернул смачной елды. Ему сразу захорошело.
  - Пей, Лузга, - приказал он. - Последний день в Великом Новгороде. Послезавтра в Орду идёшь. Напейся вдрызг!
  - А то, светлейший князь! Мы по обычаю жрём: как мёд, так ложкой, как добро, так половником. Дозволь отпить из твоего кубка?
  - Вот уж хрен тебе, - рассмеялся князь. - Из крухана помойного тяпнешь.
  - Я тяпну, - согласился Лузга, - что я, не русский человек? Всю жизнь так пьём, привыкли.
  Он подставил свою запомоенную кружку виночерпию, который с видом величайшего недовольства наполнил её медовухой.
  "Третий тост - не чокаясь," - машинально подумал Щавель, но прикинул, что гости активно пили между тостами, и не стал заморачиваться.
  Третью, впрочем, опрокинули молча и, не сговариваясь, все разом. Медовуха шла гладко, била сильно.
  - Устроим состязание бардов, - заявил светлейший.
  - Рано ты сегодня, - заметила Улита, но князь не слушал:
  - Желаю, чтобы все!..
  - Ты пей, да Бога разумей! - напомнил Лузга.
  - Какого из...? - усмехнулся Щавель.
  - Какая те разница, поганый язычник? Тебе что солнце, что колесо, лишь бы круглое.
  Княжеская воля явила себя пред честным народом в лице статного дружинника посредь зала.
  - Несрравнееенная Агузар! - зычно протянул он.
  На его место выскочила гибкая смуглянка с узкими хитрыми глазищами. Повела гузкой, топнула ножкой, зазвенели монисты. Ей подали гитару.
  
  - Солнце светит ярко над моею головой.
  У моего мужчины встал передо мной.
  Откройте двери, эльфы, подползите ко мне.
  Вы всё равно, как черви, копошитесь в гнилье.
  
  Нас встреча окрылит.
  И вновь, и вновь, и вновь.
  Вы будете пищать:
  "Что за сука любовь?"
  
  Мужчины в моей жизни!
  Мужчины в моей жизни...
  
  Зал притих. Мужчины оторопело слушали.
  "Экое чудо! - оценил Щавель. - Ни фига не понять, а все замерли будто примороженные. Светлейший, как всегда, умеет удивить, знатно подготовился. Теперь его победить будет трудно. С бабой кому тягаться..."
  - Пляшет и поёт. Во даёт, колба малафейная! - восхитился Лузга.
  Танцовщице похлопали. Выпили. Настал черёд гостей. Минуту выжидали, кто первый ответит на вызов князя. Своих бардов привели немногие. Над общим столом выросла пшеничная копна. Двухметровый швед протянул руку к холопскому столу, указал на кого-то, звонко щёлкнул пальцами.
  - Ларс!
  Вызванный бард оказался упитанным мужичком в зелёной шляпе с пером. Он сноровисто повесил на грудь лютню, забренчал воровато и предательски:
  
  Вот ныне взбирается Вещий Олег
  На дикий Кавказ, где укрылся абрек.
  Но грозного града руины страшны,
  Не ждут там Олега, мы там не нужны.
  
  Ударил, что было дури, по струнам и заблажил истошно:
  
  Тили-тили, трали-вали,
  Мы кровищу проливали!
  Тарам-пам-пам...
  
  Ларса проводили аплодисментами, но было заметно, что несравненная Агузар осталась несравненной. Припомнив её песнопения, эльфийский купец подал знак своему барду. Из-за холопского стола поднялся тощий весёлый эльф с греческой кифарой. Его заскорузлые уши украшал длинный венчик светлых волос.
  Дружинник, объявляющий претендентов, пошептался с ним, вышел на середину зала.
  - Движущийся навстречу судьбе менестрель Йа... Иэ... э... Эльтерриэль, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра! - с трудом закончил детина.
  - Надо выпить! - сказал князь.
  Эльф тронул струны:
  
  Бывает так, бывает,
  Никто ты и ничто.
  О чём напоминает
  Тебе последний чёрт.
  
  А ты и не скучаешь
  И вдаль себе идёшь.,
  Не ведая дороги,
  Не слушая нудёж...
  
  Затяжная баллада эльфа позволила слушателям не торопясь опустошить пару кубков, когда, наконец, переливчатая мелодия стала подводить к завершению:
  
  Когда сойдутся звёзды,
  Мы встанем в тот же час.
  Молитвою все встретят
  Пиндец, постигший нас!
  
  Глаза Эльтерриэля закатились, пугая фиолетовыми белками, пасть изрыгнула:
  - Ph'nglui mglw'nafh Cthulhu R'lyeh wgah'nagl fhtagn!!!
  По спине Щавеля пробежал холодок. Хмель как ветром сдуло.
  - Затмение эльфов! - крикнул он, вскакивая и загораживая князя. - Всем творить крестное знамение!
  Гости повскакали из-за общака. Кого-то толкнули, нездешним голубоватым светом блеснул нож.
  - Стража! - проревел воевода. - Мочи! - и ринулся разнимать.
  В трапезную ринулась охрана с заготовленными вёдрами. Сверкнула вода. Свалка рассыпалась, оставив недвижно повалившееся на блюда тело. Кому-то крутили руки. Пара дюжих дружинников уволакивала прочь обезумевшего барда, а он корчился и голосил:
  - Wgah'nagl fhtagn! Wgah'nagl fhtagn!
  Улита сидела, заткнув уши, дабы не оскверняться эльфийской мерзостью. Благость, исходящая от эльфов, была сравнима с податью Отца Небесного, но также и пакость их превосходила человеческую безмерно.
  - Вот, - воевода вернулся, бросил на стол окровавленный скин-ду. - Купец дунайский Штефан. Пронёс под мышкой, дурило.
  - Кого зарезал? - спросил князь.
  - Доктора Пантелея, - сообщил воевода и почему-то виновато посмотрел на караванщика. - Лепилу твоего.
  
  Глава Седьмая,
  в которой караван собирается в поход, а Щавель использует ситуацию в своих интересах.
  
  - Батя, зачем он так? Эльфы же хорошие!
  Жёлудь был пьян и чуть не плакал.
  - Эльфы разные, сынок, как люди, только сильнее, - Щавель вёл парней к постоялому двору не самой короткой дорогой, чтобы выветрился хмель и остатки морока. - Кто знает, какие козни они плетут... В большом городе всё иначе. Тут свои расклады, другие законы, иные боги. Может быть, он хотел накормить своего Хранителя чувствами толпы благородных людей.
  - Ктулху фтагн! - ухмыльнулся Михан. - Мне понравилось.
  - Кто бы сомневался, - обронил Щавель. - Только, когда ты кормишь своего Хранителя, нещадно коверкая речь, это остаётся между вами, а когда эльф, да ещё бард, оглашает символ веры на чистом Изначальном языке, только сильные могут не подпасть под затмение разума. Такое делать нельзя. Если бы не заготовленная вода, гости впали бы в ярость берсерка.
  - Я видел кровь, - признался Михан. - Разом всё сделалось красным, захотелось плясать, убивать и... Воистину фтагн!
  - Что с эльфами будет? - спросил Жёлудь.
  - Проведут дознание. Купца, скорее всего, отпустят, - рассудил Щавель. - Движущегося навстречу судьбе менестреля Эльтерриэля, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра, мы навряд ли когда увидим.
  - Движущегося навстречу судьбе менестреля Эльтерриэля, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра, убьют? - голос Жёлудя дрогнул.
  - Движущийся навстречу судьбе менестрель Эльтерриэль, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра, прилюдно творил злые козни. Ты знаешь, как подобает поступать со злокознённым колдуном.
  - Может быть, эльфы заплатят выкуп и увезут движущегося навстречу судьбе менестреля Эльтерриэля, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра, далеко-далеко, в Серебристые гавани?
  - Вряд ли, - уронил Щавель хладный камень безнадёги. - Движущийся навстречу судьбе менестрель Эльтерриэль, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра, творил смертоносное колдунство пред лицом светлейшего князя, светлейшей княгини, пред всеми боярами и собранием достойнейших людей Великого Новгорода. За такое подобает наказывать смертью. Продать злокознённого колдуна значит согласиться получать оскорбление за деньги. Никто из благородных не отважится на такое. Лишиться чести мало чем лучше смерти. Как потом жить среди людей? Обесчещенный будет словно Лузга, которого ты сегодня видел. Червь, которому дозволено подъедать за нормальными людьми.
  - Ты его давно знаешь, дядя Щавель? - осторожно поинтересовался Михан и на всякий случай уточнил: - Обесчещенного Лузгу.
  Они долго шагали в молчании по малолюдным улочкам, опустевшим к позднему вечеру. Парни уже не здоровались с каждым встречным, обвыклись, да и приветливость как-то смыло кровавым цунами эльфийского колдовства.
  Щавель подумал, что удобнее случая ознакомить парней с историей Лузги не представится. Пока они пьяные, запомнят не всё, а быть в курсе дела полезно. С этим спутником придётся топать до самой Орды и обратно. Уместнее ведать, чем не ведать.
  - Я знаю Лузгу около двадцати лет, - сказал Щавель. - Я тогда служил в войске светлейшего князя и водил свою тысячу против Орды. В ту пору был ещё хан Ирек, который посылал конных автоматчиков на запад, север и юг. Тогда они чуть не взяли Нижний Новгород и стояли под стенами рыбинской цитадели. Басурман мы прогнали, но светлейший князь явил величие мудрости и наводнил Орду своими лазутчиками. То были самые разные люди. Лузга был сподручным светлейшего князя. Не товарищем, как я, но близким человеком, сидевшим по левую руку. Лузга устроился в самом Белорецке. Он переслал оттуда много сведений, пока псы хана Керима не устроили облаву. Они что-то пронюхали. Лузга ликвидировал своих связников, чтобы его не выдали под пытками, был арестован и осуждён за убийство. Он отсидел восемь лет среди уголовников в Белорецке. Работал в железных цехах Орды. Своими руками делал огненное оружие, и с тех пор разбирается в нём, но столько лет в заточении... Не прошло даром. Лузга свихнулся.
  - Можно было выкупить, - сказал Жёлудь.
  - Нет. Предложить выкуп, значит признать, что Лузга наш лазутчик, иначе зачем за него торговаться? А с лазутчика семь шкур спустили бы, выяснили всю подноготную и предали жуткой смерти. Мы не могли его выкупить даже как дальние родственники. Лузга убежал, когда выдался случай. Он добрался до Великого Новгорода, но это был уже не тот человек. Он стал рабом. Сам себя им считает и не желает ничего иного. Князь держит его при себе из милости. Лузга блюдёт в порядке стволы на оружейном складе, но он... лишний человек. Кто знает, что с ним сотворили в местах лишения свободы? Надёжных доказательств нет, но есть подозрения, так что будьте с Лузгой настороже, парни. Из одного котла не ешьте, из одной кружки не пейте. Впрочем, он сам всё это понимает и знает своё место.
  - Лузга с нами пойдёт? - изумился Михан.
  - С нами. Ему известен путь до самого сердца Орды.
  Утром Щавель повёл ватагу в кремль и увлёк за собою доктора. Почтенный Альберт Калужский не имел чётких планов на будущее, а повадки странствующего лекаря заставляли держать нос по ветру.
  К удивлению Щавеля, его пропустили к светлейшему, не отобрав ножа. Цербер в тамбуре настоял на том.
  - Эльфа пытали всю ночь, - под глазами князя залегли тени, но привычка подолгу не спать брала своё, он выглядел бодрым. - Подвешивали его за яйца, ковыряли в заднем проходе калёной кочергой и даже обрили уши, а он, зараза, молчал.
  - С кочергой совершенно напрасно, - заметил Щавель. - Эльфу только в кайф. Заговорил в итоге?
  - Только когда мы не давали ему читать, - похвастался князь. - Иоанн молод, а сметлив!
  - Начитан, - поправил Щавель. - Как объяснил движущийся навстречу судьбе менестрель Эльтерриэль, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра, своё странное поведение на пиру?
  - Сказал, что хотел как лучше. Дескать, желал произвести сильное впечатление на почтеннейшую публику и завоевать победу своему хозяину.
  - Заказчику, - уточнил Щавель. - У эльфов нет хозяев. Что ж, произвёл. Сильнее всех впечатлился Штефан. С убийцей лепилы что будешь делать? На тяжёлые работы?
  - К чему с албанским сатрапом ссориться? Пока в темнице сидит. Заплатит компенсацию в казну за нарушение порядка, да пусть в Новгороде не показывается. Дело помощнику передаст. Зачем бизнес губить?
  - Ты мудр, светлейший, - признал Щавель. - Как поступишь с движущимся навстречу судьбе менестрелем Эльтерриэлем, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра?
  - Палач отрубил ему голову. Я судил прямо в темнице. Учитывая непреднамеренность причинения тяжкого вреда, я позволил приговорённому встретить восход солнца.
  - Как поступишь с заказчиком, идущим в ногу со временем купцом Галантериэлем, отмеряющим полною мерою? - бесстрастно спросил Щавель.
  - Купец Галашка будет изгнан из Новгорода до наступления темноты и лишён права торговать в пределах княжества на год... - Лучезавр запнулся. - Ты его знаешь?
  - Он родственник моей супруги, - обронил Щавель. - Но это не имеет значения.
  - Вот как, - молвил князь. - Ближе к делу тогда, а то мне сейчас с караванщиком тереть. У тебя нож какой?
  - Булатный.
  - С собой?
  Щавель отогнул полу безрукавки.
  - Воткни его к вуду-пиплу, буду знать, что с тобой случилось в далёких землях, если заржавеет, - велел князь и направился к шкафу с расходными реликвиями. - Вчера дары не раздал из-за этого проклятого барда!
  - Менестреля, - Щавель отошёл в козырный угол и глубоко всадил свой заслуженный нож в дубовую панель. Африканская маска, тёмная, блестящая от наслоений засохших приносов, поглядывала на него пустыми глазницами из-под тяжёлых деревянных век.
  - Вот, держи.
  Князь протянул товарищу старинный нож в новеньких кожаных ножнах. Рукоять пожелтевшего рога завершалась скошенным вниз навершием из полированной стали. Длинный нижний конец гарды был отогнут под указательный палец, короткий верхний оканчивался завитком.
  - Достану? - спросил Щавель, принимая подарок.
  - Конечно! - сказал князь.
   Щавель вытянул нож. Клинок был не попорчен временем и владельцами. Длиною в полторы ладони, он имел долу возле обуха и короткую пятку.
  - Работа мастера Хольмберга из Экильстуны, - разглядев клеймо, Щавель обрадовался как ребёнок.
  - Легендарная шведская сталь, - подтвердил Лучезавр. - Не ржавеет, не тупится, если меру знать. Не ломается от пустяковых нагрузок.
  Щавель распустил мошну, выудил монетку, протянул князю.
  - Суеверный ты, - князь принял символический выкуп. - Носи на здоровье!
  - Лучше перебдеть, чем недобдеть, - заметил Щавель. - Кстати, по поводу убитого доктора в караван. При мне есть целитель по прозванию Альберт Калужский, он лечит солями и по разговорам лепила сведущий. Хочу взять его с собой.
  - Альберт Калужский? - удивился князь. - Коли он пойдёт, бери с собой непременно. Долю посули прежнюю, начальник каравана знает. Сейчас явится Карп, поставлю его в известность. Да он, наверное, уже заждался в приёмной. Иди в канцелярию, получишь карту и требования на склад и в арсенал, если имеешь нужду в оружии.
  - Имею, - сказал Щавель.
  В приёмной и в самом деле восседал знатный работорговец, выпятив косой могучий живот. Они сдержанно поздоровались, и Щавель подумал, что стычка за власть в походе неминуема.
  В канцелярии Щавель решительно нырнул в конторское болото. Клерк изучил предъявленную грамоту, сверился с учётным журналом и составил требования в секретную часть, на вещевой склад, в арсенал, а также выписал разовый пропуск на трёх сопровождающих лиц. Секретная часть располагалась за стенкой. Клерк-секретчик, проверив грамоту и требование с ещё не просохшими чернилами, выдал под расписку пергаментный свиток. Щавель развернул карту западных владений Орды и приграничных земель, подивился тонкому рисунку. Раб-картограф постарался на славу, начертив столько мелких деталей, что карту можно было читать долго и с упоением, как хорошую книгу. Об особой её значимости свидетельствовали семь дырочек в нижнем правом углу. Сквозь дырочки хитроумным зигзагом был продёрнут шнурок, что говорило посвящённым о высокой должности владельца карты. Шнур был искусного плетения и пёстрой боярской расцветки. Он был завязан узлом доверия и скреплён висячей свинцовой печатью с номером учётчика. Вверху карты рукой князя было начертано: "Выдано Щавелю в служебное пользование под его личную ответственность."
  Щавель оценил чёткую работу сложного бюрократического механизма. Убрал карту за пазуху в особый карман и вышел из кремля к ожидающим его спутникам.
  - Ты нанят, - сообщил он доктору. - Поступаешь в моё распоряжение. По возвращении из похода получишь долю врача. Служи исправно и будешь вознаграждён достойно.
  - А мы? - у Михана спёрло в зобу. - Мы как?
  - Сомневаешься в чём-то?
  - Есть децел, - признался молодец. - Вдруг князь отказал.
  - Был о тебе разговор. Этого дурака в красном платке с собой не берите, наставлял меня светлейший, ибо дурь показать он горазд. Возможно, по молодости лет. Подождём, говорит князь, годков десять, посмотрим, если не поумнеет, то никогда в войско не возьмём.
  Зрачки Михана расширились.
  - Еле уболтал светлейшего князя включить тебя в отряд. Пока на нижних основаниях: убирать, готовить, ночную стражу нести.
  - Спасибо, дядя Щавель, - пролепетал молодец. - Век помнить буду.
  - Я запомню, - сказал Щавель.
  - Не могу я домой вернуться ни с чем, пустобрёх, скажут...
  - Хорош ныть, - оборвал Щавель, уже не довольный своей шутке. - Ты на службе. Теперь пошли на склад. От щедрот светлейшего князя Великого Новгорода нам положена одёжа и оружие.
  На вещевом складе их встретил заносчивый ключник с бородою лопатой.
  - Одень нас по-походному, - Щавель бросил на стол требование, не удостоив завсклада приветствием.
  - Одевай тут всяких.. - ключник смерил взглядом просителей с головы до ног, как помоями облил.
  - Не блатуй, Никишка, - негромко сказал Щавель.
  В глазах завсклада вспыхнуло удивление, он всмотрелся и сбледнул с лица.
  - Прости, боярин, не признал, - ключник склонил голову, согнуться в поклоне мешало пузо, - Не гневайся...
  - Делай дело, - приказал Щавель.
  Прогнав из кладовой досужего раба, дабы не позориться, ключник самолично приодел командира и его людей, выдал каждому по добротной вместительной котомке из кордуры. Прочная синтетическая ткань была легче кожи, так же крепка, но боялась огня. Впечатлённый давешним торгом, Щавель брал с запасом. В Орду переться - все ноги стопчешь. Потому, углядев сундук с греческими берцами, зацепил себе и молодцам по паре. Заморская обувь, хоть и тяжёлая, сносу не имела, в отличие от кожаных подмёток сапог домашней выделки.
  - Дозволь спросить, лесной человек, - пропыхтел доктор, когда гружёная добром ватага покинула склад. - Откуда ты знаешь почтенного ключника Никифора?
  - С невольничьего рынка, - ответствовал Щавель. - Я купил Никишку для хозяйственных нужд: полы мыть, посуду. Когда отъезжал селиться в Тихвин, дал ему вольную и при войске пристроил, а он, смотри-ка, выслужился как. Важный стал, стервец.
  - Дух с него ядрёный пошёл, - ухмыльнулся Жёлудь.
  - Помнит, знать, - отметил Щавель. - А вообще, парни, никогда не давайте воли рабам, чтобы не пришлось жалеть.
  - Вот эльфы покупают с торга рабов, особливо, семьями, и сразу отпускают. Да и ты выписывал вольную, батя.
  - То забота эльфов. У них свои понятия и свой ответ. А у меня в ту пору не было мудрого наставления, какое имеется у вас. Знал бы, не отпускал. Потому что рабская суть есть пресмыкание перед сильным и попрание слабых, а также злобная зависть и ненависть к своему хозяину, пускай и хорошему. И вообще ко всем, кто выше стоит. Раба из себя не выдавишь, даже по капле, хоть каждый день тужься. Не бывало таких рабов, что становились бы милостивыми господами. Если кость стала чёрной, её ничем не отмоешь.
  Они шли мимо служебного хода, когда во двор вывалил Карп. Щавель немедленно развернул к нему ватагу.
  - Познакомься со своим новым лекарем, знатным лепилой Альбертом Калужским, сведущим в солях, - представил доктора Щавель. - Знакомься и ты, Альберт, с начальником каравана Карпом.
  - Очень приятно, - ладошка целителя утонула в лапе работорговца.
  - Долю в рабах от общего дела получишь драгоценными металлами, - поставил условие начальник каравана. - Остальное, что утащишь, твоё.
  - Своих рабов я хотел бы получить живыми, - упёрся лекарь.
  - Чтобы погубить их? - недобро зыркнул караванщик. - Новгороду рабочих рук не хватает, а ты взялся опыты над людьми ставить! Получишь за рабов по розничной цене.
  - Это мой сын Жёлудь, стрелок, а это Михан, вольный боец. Они пойдут со мной в головном дозоре, - пресёк раздор Щавель.
  - По-за Клязьмой ещё лучников тебе добавлю, - громко окая известил Карп и утопал на конюшню.
  - Характер показывает, - пробормотал Альберт Калужский.
  - Обломаем, - сказал Щавель. - Ты в моём подчинении, и помни это.
  - Я понимаю, - закивал доктор. - Но с рабами как быть?
  - Тебе действительно живые рабы нужнее серебра и золота? - поинтересовался Щавель и, получив утвердительный ответ, спросил: - Вздумал хозяйством обзавестись или, в самом деле, для опытов?
  - Ну-у... надо проверить некую перспективную теорию, - замялся доктор. - Не крепив горькой солью практики высокомудрые гипотезы древних, не добьёшься величия.
  - Чую, твои гипотезы хуже симпозиумов, но ты однозначно прославишься, - предрёк Щавель. - Останешься в памяти потомков великим целителем или тебя сожгут за погань колдовскую.
  Альберт захихикал.
  - Иди в канцелярию, - распорядился Щавель, - жди свою грамоту. Оформишь портрет, получишь требование на медицинский склад. Бери запас на семьдесят рыл до Великого Мурома. Туда пройдём без боёв, но учитывай стёртые ноги и дрисню, впрочем, не тебя учить. Тащи на конюшню, найдёшь, где формируют обоз, и грузись, а мы подойдём.
  В арсенал пустили одного Щавеля, да и то придирчиво сверив грамоту с личиной предъявителя. Сидевший за столом стражник в мятой синей форме был немолод и своё дело знал крепко.
  - Где найти Лузгу? - спросил Щавель.
  - Боярин имеет нужду в огнестреле? - заинтересовался страж.
  "Не боится узнавать. Случись что, напишет в отчёте о постороннем, сующем нос не в своё дело," - оценил Щавель качество поставленной службы и пояснил:
  - Я по личному делу.
  - Придётся обождать здесь, его сейчас вызовут, - вежливо, но непреклонно ответил стражник, зацепил проходившего мимо работника и услал за поручением.
  О проходе Щавеля вглубь арсенала, пусть даже в бронную, речи более не шло. Стражник задержал любопытствующего посетителя, невзирая на его звание.
  Торчать под его пристальным взором пришлось недолго. Лузга объявился споро. Был он одет в синий комбинезон, собран и деловит.
  - Пропусти со мной, - попросил он.
  Стражник умакнул перо в чернильницу, вывел запись в гроссбухе, придвинул Лузге. Лузга накарябал пояснение. Страж набросал на бланке данные из грамоты, протянул разовый пропуск Щавелю.
  - Идём, - Лузга потянул толстую, ладно пригнанную дверь, обитую железными полосами.
  Они окунулись в атмосферу неслышной снаружи складской работы: по коридору сновали умельцы, из помещений доносился стук, бряканье, клацанье. Тревожаще и вкусно пахло начищенной сталью и оружейным маслом, доносило похабную вонь керосина.
  - Строго у вас тут, - одобрил Щавель.
  - Наш солнечноликий сам не свой до огнестрельного оружия, - съязвил Лузга. - Спит и видит захват кремля вооружёнными соратниками. Да ты сам знаешь, как оно бывает. Собрались молодцы на Софийской стороне, подвезли телегу стволов, построились и вперёд, прокладывать в царство свободы дорогу.
  - Ты об сём только со мной треплешься или со всеми подряд? - спросил Щавель.
  - Одичал ты в своей деревне, - зыркнул на него Лузга. - Здесь столица и речи здесь столичные, окстись!
  - Что, неужели светлейшему не доносят?
  - Наушничают, козлы, - не стал отрицать Лузга.
  - Смотри. Познакомишься с чёрными врачами.
  Лузга гмыкнул и торопливо пригладил с боков ирокез.
  - Щас тебе ружейку покажу, - увлёк он Щавеля в проём.
  В большой комнате за длинным столом копошились бабы в комбинезонах и косынках, сноровисто протирая ветошью детали. Ближайшая к вошедшим некрасивая грудастая девка закончила собирать облезлый добела АК-74. Нажала на спусковой крючок, кинула вверх флажок предохранителя, отложила почищенный калаш в сторону.
  - Бабы? - не поверил глазам Щавель.
  - Как в Орде! - похвастался Лузга. - Они усерднее мужиков на тупой работе. Стволы начищают на совесть. В каждую щель залезут, никакой тебе халтуры. Молодец, Наталья! - похлопал он по заду некрасивую девку и деловито увлёк спутника в дальний край комнаты, где помещался зарешёченный проход.
  - Неплохо устроился, гарем по месту работы организовал, - отдал должное Щавель. - Сам придумал?
  - Ну, а кому ещё дотукомкать? - оскалился Лузга. - Чай, в Белорецке никто больше не обучался.
  - Чего ж тогда плачешь, раз наука из Орды на пользу пошла?
  - Я давно не плачу, я радуюсь, - Лузга оскалил зубы ещё пуще, сдвинул губы, посуровел.
  Он стукнул кулаком в решётку.
  - Отпирай, Степан!
  Пожилой усатый страж выполз из полутьмы. На боку у него Щавель с изумлением узрел оттопыренную кожуру. Впервые за много лет он видел вооружённого короткостволом человека.
  Внутренний стражник оказался не в пример покладистее наружного. Должно быть справедливо полагал, что, если через внешний пост пропустили, значит лицо доверенное. Он вставил ключ в замок, провернул дважды, распахнул решётку. Гладкое движение хорошо смазанных металлических частей ласкало слух.
  Лузга ступил за порог, потянулся направо к полкам. Достал фонарь с клеймом в виде мифической птицы Гру, хранительницы тайн, запалил фитиль, задвинул стекло.
  - Пошли, чего покажу, - позвал он.
  В помещении не было окон. "От пожара заложили, - сообразил Щавель. - Чтобы тяги не было." Лузга подвёл его к пирамиде, повесил фонарь на крюк, достал калаш.
  - Зацени.
  - Что в нём такого диковинного? - судя по нетронутому воронению, калаш был изготовлен недавно, либо им не пользовались. - Добыли под стенами кремля или доискались допиндецового схрона?
  - Отобрали у басурман под Казанью, там Орда часто шарится. Казанские нам прислали пяток и себе оставили. Диковинного в нём то, что он сделан не позднее трёх-четырёх лет назад. Но, главное, что он заточен под натовский патрон пять-пятьдесят шесть на нитропорохе.
  - Что за зверь?
  - Он длиннее нашего патрона пять-сорок пять, заряд поболее... У нас чёрный порох, у них синтетический, оттого на стволы идёт сталь другая. Да что тебе объяснять, валенок чухонский! Этот патрон шведы используют. Он в наш калаш не пролезет, а вот этот натовские патроны хавает. Непростые это патроны. Порох в них серьёзный, дыма почти не даёт, зато силы в нём немеряно, пуля летит быстрее, по отлогой траектории, оттого дальше. Такие калаши делали на Руси до Большого Пиндеца, но этот свежий.
  - Как определил?
  - На клейма смотри, - Лузга поднёс оружие к лампе. - Видишь, полумесяц рядом с номером? Это печать Орды, сам такие ставил. У старых калашей имеется клеймо в виде треугольника со стрелкой, здесь этого нет. Ну, и номер. Очень далеко ушёл от тех, что при мне набивали. Верняк, при хане Беркеме калаш изготовили.
  - Под шведский патрон, значит... - пробормотал Щавель. - Что говорит светлейший?
  - Что нужно Щавеля в Орду послать. Пусть с производством ознакомится, - ухмыльнулся Лузга. - На промке Белорецкого комбината.
  Щавель перевёл взгляд со зловещих клейм на глумящегося Лузгу. Лузга сник.
  - Да чё ты бычишь? Зачехли рога... Князь тебя за этим в Орду посылает. Разведать вопрос варягов в Белорецке. Он тебе сам не говорил?
  - Говорил, - обронил Щавель. - В связи с этим, пойдём, поможешь оснаститься стрелковым припасом. Волос драконовый, стрелы осадные, наконечники запасные и далее по списку. В Орду идём. Путь не близкий.
  
  Глава Восьмая,
  в которой свершается первый шаг большого пути.
  
  Утро выдалось ветреное. На площади перед кремлём собирался караван. Привели лошадей, запрягли попарно в гружёные с вечера телеги. Верёвки, ошейники, походный горн, кузнечный инструмент и всяческий скарб занимали три воза, которыми управляли шестеро подручных знатного работорговца. Полусотня копейщиков, а с ними Щавель, Жёлудь и Михан седлали коней. Целитель Альберт отошёл в обоз, где хранился его медицинский припас. Там же, возле телег, крутился паскудный бард Филипп, взятый караванщиком увеселения ради. Сам Карп взнуздал здоровущего тяжеловоза с пышной огненной гривой и огромными мохнатыми копытами. Конь рычал, по привычке пробовал цапнуть хозяина и успел получить кулаком по морде, такой сложился меж ними ритуал.
  Когда на крыльце показался князь, конь радостно заржал, стукнул копытищем, задрал хвост и навалил дымящуюся кучу.
  - У, скотина! - промычал Карп.
  Щавель выбрал себе сивую кобылу смиренного нрава. Гарцевать он не собирался, в бой намеревался идти пешим, а ехать желал без хлопот. Жёлудю достался мерин, о котором, кроме того, что он гнедой, сказать было нечего. Михану подогнали норовистого жеребчика разбойничьей породы. Малорослый, он имел травяной момон до земли, по слухам, охотно пил пиво и жрал сырое мясо. Михан скормил ему солёную горбушку и сразу завоевал конское расположение.
  К крыльцу подвели белую кобылицу с прозрачными красными глазами. Светлейший прыгнул в седло, не коснувшись ногами земли.
  - Строиться, ёпта! Выходи строиться! - гаркнул Карп.
  Затопали каблуки и копыта. Всё заскрипело, задвигалось, словно допиндецовая игрушка, в которую вставили энерджайзер.
  - Ста-новись, - негромко скомандовал сотник Литвин.
  Полусотня конвоя быстро разобралась в одну шеренгу, держа коней под узцы. Литвин оказался на правом фланге, в центре Щавель с парнями, на левом фланге - обоз.
  Знатный работорговец Карп взгромоздился в седло, встал перед строем. Кобылица, косясь на построение вампирическим глазом, поднесла к нему седока.
  - Светлейший князь, ловчий отряд к походу готов! - отрапортовал Карп.
  Зелёная куча навоза пАрила поодаль, ветер сдувал с неё мух. Зоркий Жёлудь углядел в яблоках жёлтоватые вкрапления овса.
  "Зерном кормит посредь лета!" - подивился он зажиточности новгородских людей.
  Князь приосанился в седле, раздвинул плечи, обвёл строй орлиным взором.
  - Здорово, братва!
  - Здрррам жрам свешш княсь!!! - рявкнула полусотня.
  "Во натаскал дружину! - подивился Щавель. - В бою они так же хороши?"
  На лицо князя с налёту села навозная муха, передав от коня поцелуй. Мелькнул язык. Муха исчезла.
  - Смотрю и вижу опору земли новгородской! - зычно сказал князь. - Дорога долгая, ехать придётся быстро. Ловите быдло в полон без опаски, в низовых землях людей нет. Хватайте чаще, берите больше. Семь раз об дверь, один раз об рельс! Кто не выдюжит обратного пути - лох! Нас - рать! В добрый путь!
  - Урр-ррааааа!!! - выдохнула полусотня глоток.
  Михан тоже заорал "Ура!", не слышный за кличем воинов. К нему присоединился Жёлудь. Как сговорившись, ударил ветер, на маковках кремля громко захлопали флаги.
  "Молодчина светлейший, - заметил Щавель. - Умеет завести стихию."
  Князь, довольный собой, проехался вдоль строя, завернул к крыльцу, ловко спешился на ступеньки, скрылся в кремле.
  - По коням! - скомандовал Карп, начальник мирного времени.
  Из ворот конюшни выглянул Лузга. Осмотрелся, увидел, что князя нет, вывел оседланного греческого мула. Лузга был одет в драный свитер и замызганные портки, на ногах болтались ободранные чоботы. Зеленоватый ирокез с утра был взлохмачен и напоминал петушиный гребень. Он сплюнул на дорожку, забрался на спину скакуну, свесившему длинные уши с видом покорного педераста, и подвалил к арьергарду.
  - Все в сборе? - Карп цепким взглядом осмотрел обоз и пристяжь, удостоверился, что проспавших нет, и отпустил: - В походную колонну... становись!
  Отворились массивные ворота кремля. Строем по трое раболовецкий отряд выдвинулся бодрым шагом и, набирая скорость, направился на выездную дорогу. В Низовую Русь. Где не было людей и жило сплошное быдло.
  
  Глава Девятая,
  в которой ликуют Звонкие Муди.
  
  Когда выехали из Великого Новгорода, парни заметно повеселели. Позади остался городской муравейник с его удушливой атмосферой жадности, суетливой преступности и интриг.
  "В покоях княжеских сладко, а на природе вольно," - Щавель вздохнул полной грудью и отпустил поводья, предоставив кобылке самой выбирать темп.
  От кремля до обеда двигались ровным строем в полном облачении. После обеда брони и пики перекочевали на возы. Михан повязал на голову красный платок. Раболовецкий отряд выстроился в колонну по двое, более уместную на тракте, и резво двинулся в путь.
  - Не растягиваться! Шибче ход! - сотник Литвин проскакал к арьергарду, выписал красивую оплеуху зазевавшемуся возчику и завернул коня. - Будем под крышей спать, если до темноты успеем. Ночуем в Звонких Мудях!
  - В Звонких Мудях! В Звонких Мудях! - разнеслось по колонне.
  Ратники воспряли духом. Даже кони прибавили шагу, уловив в человеческой речи ободряющее сочетание звуков.
  Щавель с парнями ехал впереди, как бы в головном охранении, но на самом деле возле командирского места. На тракте надобности в дозоре не было, двигались споро, сгоняя на обочину крестьянские телеги, то и дело огибая мелкие заторы, вытесняя в канаву встречных сиволапых, да те и сами торопились убраться, видя, какая сила прёт.
  Погода выдалась самая для верхового марша кузявая. Небо было высокое, синее, ясное, временами прохватывал крепкий свежий ветерок. Над головой кругами вился корвус-коракс. Вился, вился, сел на дерево, вытянул шею поперёк движения каравана и хрипло выкрикнул:
  - Кра! Кра!
  - Соловушка! - улыбнулся Жёлудь.
  Почтенный Карп радости лесного парня не разделял.
  - Вот я тебя, тварь! - замахнулся кнутом на корвуса знатный работорговец.
  Соловушка покосился на него фиолетовым глазом, взъерошил бороду и удивлённо спросил:
  - Крук?
  - Каюк! - буркнул Карп.
  Он проехал мимо, однако соловушка сорвался с ветки, аж дерево закачалось, взмыл в небо и принялся нарезать круги с только ему ведомой целью.
  Михан как бы невзначай оказался рядом с работорговцем и угодливо подпел:
  
  Корвус-коракс, что ж ты вьёшься
  Над моею головой?
  Ты добычи не дождёшься.
  Корвус-коракс, я не твой.
  
  Знатный работорговец, казалось, не реагировал. Он влился в седло, как каменный, на тяжеловозе его кряжистую тушу совсем не качало. Замер, будто наливаясь силой, задрал голову, глянул ввысь, где вился корвус-коракс, предупредил грозно:
  - Ты насри мне ещё, гадина!
  В ответ с выси слетела маленькая белая бомбочка, шлёпнулась на холку тяжеловоза, смачно чвакнула и разлетелась, забрызгав красную рубаху работорговца и огненную гриву.
  Светлейший князь вернул навозный поцелуй.
  - Ах ты, падла! Ебит-твою налево! - Карп взмахнул кнутом.
  Соловушка сбился на крыло, его словно подкинуло ветром, перевернуло, он отчаянно пытался удержаться в воздухе, но не справился и рухнул под копыта.
  - Стойте!
  Жёлудь спрыгнул, рискуя быть затоптанным, метнулся, выхватил корвуса прямо из-под коней.
  - Стой!!! - скомандовал Щавель.
  Подчиняясь, ратники дёрнули поводья. Голова колонны стала, задние наезжали на передних, возникла сутолока. Жёлудь выскочил, прижимая к груди соловушку.
  - Ты чё раскомандовался? - Карп двинулся на Щавеля, но остановился, не приблизившись вплотную.
  - Кто-то должен, - отрубил Щавель.
  Подскакал Литвин.
  - Что у вас?
  - Парня чуть не стоптали, - объяснил Щавель. - Командуй, сотник, ехать надо.
  Жёлудь, держа соловушку, как младенца, взобрался в седло.
  - По какому поводу заминка? - с недоумением спросил Карпа Литвин.
  - Птицу спасал, - работорговец отвёл глаза. - Да ну его, поехали.
  Щавель обратил внимание, что кнут в руках работорговца вовсе не кнут, а короткая плётка о трёх хвостах, сработанная из чёрного человеческого волоса.
  И что за всю дорогу Карп ни разу не взбодрил ей коня, погоняя где поводьями, а где бранным словом.
  Чем дальше от Новгорода, тем просторнее становилось кругом. Поля и перелески сменились островками березняка, густого и бестолкового. Взрослые деревья сгинули на раз, да и молодой поросли встречалось всё меньше, куда больше виднелось пеньков, кучерявившихся юными побегами. На горизонте показалась грязная дымка. Звономудская стекольная фабрика изрыгала в небеса копоть, пожирая вокруг себя лес.
  В Звонкие Муди въехали к сумеркам. Свернули с тракта на главную улицу и быстро оказались перед закопчённым домом городского головы. Парни морщились - промышленным выхлопом в нос шибало так, что шуба заворачивалась. Сажа из заводских печей летела вверх и ровным слоем оседала на крышах, на стенах, на одежде и на лицах горожан. Грязное место были Звонкие Муди, и совершенно непонятно было, чему радовались ратники.
  Звономудский голова был извещён загодя, отряд ждали и приготовились. Полусотню Литвина расселили частично в казарме пожарной команды, частью же на постоялом дворе, где однозначно намечалось веселье: подтягивались девки, заводские парни надрачивали об портки массивные стеклянные кастеты и чугунные гирьки в кожаных мошонках. Работорговцу с обозом выделили задний двор лабаза купца Крепостничего, знатно огороженный, с охраняемым складом. Там должно было составить телеги, чтобы за ночь поклажу не растащили ушлые фабричные пацаны. Щавелю отвели дом на окраине, зато сообразно чина, дабы расселить весь боярский отряд, к которому примастырился Лузга.
  Улочка, на которую свернула ватага, упёрлась в стадо роившихся подле сарая баб и мужиков. Доносились крики "Вампир!", "Огня!", "Нахрен огонь, спалимся нахрен!" и "Батюшку зовите!" Дверь на сеновал была распахнута, рядом с ней косо торчал неумело кинутый дротик. Из чёрного проёма выглядывал парень с окровавленным ртом и блажил размеряно и виновато: "Я не вампир!" За его спиной металась голосисястая девка, потеряв стыд от страха, и голосила: "Он не вампир, у меня менструация!"
  Принесли огня. В плечо парню воткнулась стрела. Он сверзился, пересчитав рёбрами ступеньки, свалил приставную лестницу и грымнулся на копёшку соломы. Щавель опустил лук.
  - Отставить! - приказ вернул на улицу тишь. - Все назад!
  Он направил кобылку через толпу прямо к сбитому, который уже начал шевелиться. Парень сел в соломе, вырвал стрелу. Ударила струя крови.
  - Он не вампир, он живой, - зычно рассудил Щавель. - Вампиры, они мертвецы. У мертвяков кровь не течёт, а у этого течёт.
  - Надо же, не упырь, - дивились сиволапые, - а могли сарай сжечь.
  Щавель двинулся дальше, за ним потянулась ватага, разрезав пополам рой мужиков. Парня уже заботливо подымали под белы рученьки, винились перед ним, сердобольно причитали бабы.
  - Фу-х, пронесло! - заметил Михан и надменно взял протянутую стрелу.
  Жёлудь демонстративно втянул ноздрями воздух, скривился.
  - Заметно.
  Всю дорогу он баюкал на груди корвуса, как кота, а тот уютно устроился и глядел поочерёдно фиолетовыми глазами, поворачивая клювастую башку и прислушиваясь, что бормочет ему лесной парень. Только возле дома Жёлудь счёл, что жертва бессердечного работорговца оправилась от ушиба, и подкинул корвуса в воздух. Соловушка ударил крыльями, аж чёлка у коня взвилась, взмыл в небо, сделал прощальный круг в вышине, каркнул во всё горло и лёг на обратный курс.
  - Пригрел? - ядовито осведомился Михан.
  Жёлудь снисходительно промолчал, спрыгнул с коня.
  Щавель въехал во двор верхом и спешился на крыльцо. В чужом краю приходилось подчёркивать чин. Кинул поводья набежавшему холопу, поздоровался с дородным хозяином, который вышел встречать в сопровождении стаи ребятишек.
  - Мирон Портнов, - у купца была знатная ряха, окладистая борода и могучий момон, опоясанный малиновой верёвочкой.
  "Лжечник, - сообразил Щавель, представляясь. - Однако, далеко забрались. Жёлудь пригрел корвуса, а князь сектантов. Торговля прежде всего у светлейшего. Впрочем, ему рулить."
  - Слыхал о тебе, боярин, - заявил купчина. - Почту за честь умакнуть вместе лжицу.
  - Да будет твоя лжица всегда жирна, - ответствовал Щавель.
  Дорогих гостей провели в горницу, где девки сноровисто накрывали поляну.
  - Сам понимаешь, - напомнил Щавель Лузге его место.
  - Да без обид, чё ты! На обиженных воду возят, - угрюмо согласился опомоенный спутник и отвалил в людскую.
  За столом расселись гости, хозяин с супругою и детки мал мала меньше, все подпоясанные малиновыми шнурками. Упреждённый о прибытии высокого постояльца, Портнов лицом в грязь не ударил. Скатерть убрали блюда с цыплятами, обмазанными выпаренным греческим вином с толчёной брусникою и зажаренные оттого в такой хрустящей корочке, что дух бил столбом, когда ею сокрушали, а слюни текли в три ручья. К цыплятам подавали печёный картофель с мочёной брусникой, артишоки на пару, черемшу сибирскую солёную, кулебяку с налимьей печёнкой, сыр козий острый и сыр бабий мягкий, маринованные свиные уши и клюквенную наливку - пищу простую и полезную.
  С дороги гости разохотились и навернули как следует. Портнов, видя, сколь почтил боярин его нехитрые потуги угодить, занял внимание гостей разговором. Как коренной звономудец, он торговал изделиями стекольной фабрики, но как истый лжечник забирался далеко на юг, за море, разделяющее земли, впрочем, богатства особого в тех краях не снискал.
  - По-за морем живёт народу густо, но бедно, хуже наших голодранцев, прямо край, - Мирон шуровал картофан своей заслуженной ложкой из красного дерева, умело ведя беседу с набитым ртом. - Зовётся та сторона Ебипет, потому что здорово в тех местах плодится люд. Селятся вдоль реки, а дальше пустыня. По обеим берегам у них одна сплошная деревня и можно год по ней идти до самых истоков, а она не кончится. Поклоняются там Аллаху и древним царям, что живут в домах размером с гору. Видал я эти дома. Они островерхие, сложены из могучих кирпичей.
  - В горах кавказских есть пещера глубокая и сидит там царь драконов без света и туалета, - поведал Щавель в свой черёд. - Имя же ему есть Сякаев. Звери почитают его как царя дорог, из железной Орды везут ему кокс. Сякаев правит зверями, а за людей там стоит шаман Генералов.
  - Был в тех краях? - с нескрываемым уважением посмотрел купчина на путешественника.
  - Пил воду из Терека, - многозначительно заметил Щавель.
  - Ты понимаешь язык зверей?
  - Так получилось, - разговор свернул в нежелательном направлении, ещё немного и впереди замаячат корпуса энергоблоков с кладкой яиц и убитой Царевной.
  Лжечник проявил то ли такт, то ли выработанную в путешествиях осторожность и продолжил про дольние страны.
  - На закате лежит страна Магриб. Живут в ней скрытные, недобрые люди, средь них изрядно мошенников и предсказателей. Случилось мне попасть в Танжере на всю наличку. Развёл меня хитрован (да будет его стол пуст, а стул твёрд, комковат и зело велик для прохода!) на стопроцентную предоплату. Я свой товар давно скинул, в кармане пусто как в сиротском саду, поставок нет. Искал этого чёрта три дня по всему торжищу, но лукавые магрибцы только отводили глаза, да хихикали в бороду за моей спиной. Даже базарный кадий, да ниспошлёт ему Проверка неподкупного прокурора по надзору, ушёл в отказ. Понял я, что все они при понятиях, и прокинуть залётного барыгу для магрибских пацанов не грех, а доблесть. Вот такие в тех землях рыночные отношения, замешанные на круговой поруке. Тогда я пошёл к предсказателю. Он выпил ядовитой воды, в него вселился дух Мандельштама и предрёк на чистом литературном русском: "В самом маленьком духане ты обманщика найдёшь". Я прошвырнулся по всем крошечным трапезным и, действительно, в самом гумозном кабаке обнаружил плута. Стервец был укурен в дым. Я выволок его на причалы и окунул в море. Когда он очухался, я пообещал погрузить с головой и больше не вытаскивать, если он утаит хоть грош. Разумеется, денег при нём не было, но пройдоха знал, у кого перехватить. Я напоил его ядом и мы поехали в город. Стояла чёрная-пречёрная ночь, только звёзды сверкали с тропического небосклона волчьими глазами. Я крепко держал за пазухой обережную свинцовую лжицу и приготовился дорого продать жизнь, если что. По счастью, обошлось без разбойников, коих немало водилось в портовом городе. Бесчестный кидала занял денег, рассчитался сполна, и мы поехали на мой корабль, где этот терпила заплатил отдельно за противоядие. У меня была лучшая тосканская вода, с которой часто сопровождают сделку купцы Скумбрии и Сардинии. Вряд ли в Танжере нашёлся бы к ней действенный антидот. Ещё до рассвета я вышел в море и причалил только в Марракеше, где купил кофия, злата и аленьких цветочков.
  - Аленьких цветочков? - вырвалось у Михана.
  - Для забав девичьих, - с благосклонной снисходительностью отвесил купчина. - Не могут окаянные дуры из богатых семей без чудищ заморских для утех с извращениями.
  - О как! - только и сказал Михан, похвалив сам себя за правильно выбранный путь, первым шагом по коему стал платок греческого моряка. В голове добра молодца завертелся хоровод магрибских мошенников, отчаянных похождений в портовых трущобах, диковинных товаров и разных тропических сокровищ, продаваемых с немалой прибылью.
  - Здрав будь, боярин! - Мирон Портнов поднял во славу гостя кубок.
  - И тебе, добрый купец, всего самого наилучшего, - ответствовал Щавель.
  Выпили.
  В горницу заглянул ражий детина. Поймал взгляд хозяина.
  - Кони накормлены, раб напоен, - доложил он.
  - До усрачки? - спросил Мирон.
  - В сопли.
  - Дело! - отпустил работника Портнов.
  Знаменуя сытный обед, хозяин от души пёрнул.
  У Жёлудя глаза полезли на лоб.
  "Так положено," - сказал ему взгляд отца.
  За главой дома последовали домочадцы. Над столом повеяло.
  У гостей защипало в носу.
  Спали в светелке при открытых окнах.
  Поутряни после сытного завтрака собрались в путь. Жёлудь подвёл к крыльцу кобылу, Щавель запрыгнул в седло. Из конюшни вышел Лузга, одной рукой держа за повод мула, другой любострастно скребясь в паху. Вослед ему глядела затуманенным взором растрёпанная поломойка. Дворовые распахнули тяжеленные ворота. Щавель прижал руку к груди, отвесил неглубокий поклон вышедшему на крыльцо хозяину. Мирон Портнов ответил тем же. Ватага неспешно выехала со двора.
  У ворот терпеливо поджидал фабричный парень с толстой повязкой на левом плече. Бледный, он действительно был похож на вампира. В здоровой руке парень держал что-то напоминающее замотанный в тряпку огурец. Завидев старого лучника, он шагнул наперерез, подобострастно заглядывая в глаза спасителю.
  - Вот, возьми, - он неловко размотал свёрток и протянул Щавелю. - Хрустальный. Сам сделал. Хрусталь варили из импортных ядохимикатов.
  Щавель принял дар. Лузга подъехал, заглянул и заржал во весь рот, оскалив частокол гнилых зубов. Из пасти у него воняло как из помойки. На тряпице лежал хрустальный уд. Толстый, с яйцами, длиною в две ладони.
  - На, спрячь, - Щавель протянул сыну искупительное подношение и дал шенкеля. За ним тронулись остальные.
  Парень стоял и смотрел ему вслед. Поодаль торчала столбом давешняя деваха, к которой отныне и довеку прилипла кличка Валька-Менструация. После вчерашнего суждено им было стать мужем и женой.
  У лабаза купца Крепостничего собирался отряд. Ратники выглядели помятыми, но весёлыми и бодрыми. У некоторых на лицах красовались синяки, но куда фабричным работягам против дружинников княжеских! В эту ночь девки достались витязям, как это всегда случалось при проходе отряда через Звонкие Муди.
  Сотник Литвин оглядел раболовецкий отряд, сосчитал мигом, недостачи не нашёл.
  - По коням!
  Щавель занял место во главе колонны, куда чуть погодя пристроился Карп. Провожаемый сверкающими из фингалов взглядами гостеприимных звономудцев, караван вышел на тракт.
  
  Глава Десятая,
  в которой знатный работорговец Карп страдает от детских страхов и терпит фиаско, а Щавель берёт бразды правления в свои руки.
  
  За городом сразу прибавили ходу. До Валдая, если шагом плестись, то часов тринадцать без роздыху, с роздыхом же поболее, за день можно не успеть. Быстрым шагом - часов десять. Не всякая крестьянская лошадка сдюжит, но для княжеской конницы нормальный ход. Быдло еле поспевало увернуться из-под копыт раболовного отряда, сигало на обочину, да отряхивалось. "Небось, по важному делу спешат, - смекала чёрная кость. - Неужто на войну?" Сотник Литвин выслал тройку дружинников поперёд каравана на полёт стрелы отгонять сиволапых, а витязи и рады стараться. Копья мельтешат, пихают древками мужичьё в горб: пшёл в канаву, сучий потрох, дай дорогу людям!
  Ободрённые весёлой ночёвкой витязи ржали как жеребцы, обмениваясь впечатлениями. Михан с завистью прислушивался к долетающим сзади голосам. Тонкий слух лесного парня позволял разобрать каждое слово.
  - Подваливают ко мне такие, пальцы пыром, бивни через раз, окружили. Девок наших портить вздумали, говорят. А тут все наши подтянулись.
  - Кобыла тебе невеста, говорю, иди в денник, присунь.
  - Я так с правой дал, у него нос к щеке прилип!
  - Он мне хрясь, я ему хрясь. Он мне бац! У меня искры из глаз. Я ему дынсь промеж рогов. Как пошёл его буцкать!
  - Жердину с забора оторвал и попёрла кожа дикая! По горбу давай лупасить, по горбу. В пруд их загнал. Охлоните, грю, горячие финские парни.
  Любо было дружинникам наезжать в Звонкие Муди!
  Михану захотелось поступить на службу в княжескую рать, жить в коллективе, поддерживать порядок, чувствовать локоть товарища. Одним словом, выполнять свой воинский долг и безнаказанно творить добро. Парень так увлёкся, что осадил жеребца и заметно приотстал.
  - Куда выперся, блядин сын! - осерчал Карп, пихнув его конём. - Краёв не видишь, дичина? Стань в строй.
  Михан опомнился, дёрнул повод, жеребец отпрянул. Карпов конь тряхнул башкой, зубы клацнули возле жеребячьего крупа, промазал. Вороной зареготал. Полурык-полуржание был страшен, аки глас льва. Михан шарахнулся, засуетился, нагнал своих. Жёлудь глядел настороженно, а Щавель и ухом не повёл, покачивался на кобылке, будто зноем сморенный. Ветер разносил перед ним пыль, гоня прочь слепней и всякую летающую нечисть.
  И как с такой подачей вписаться в коллектив?
  На привале заморосило. Сойдя к опушке, отряд встал на перекус, но радости от того не было. Похмельные ратники давились сухомяткой и роптали промеж собой, что пожрать можно было бы в седле, не задерживаясь попусту, а до темноты поспеть к Валдаю. Кони? Да ничего им не будет. Дотянут. Ночью пожрут, сейчас время дорого.
  Щавель прошёлся по каравану, прислушиваясь, приглядываясь, прикидывая, насколько боеспособны ражие витязи. Не нравилась ему княжеская рать. По всему выходило, что дружинники горазды мужичьё по сёлам гонять, против разбойничьего войска сдюжат, но выставлять их супротив басурман бесполезно. Столкнутся в чистом поле с конницей, и побегут. Ни оружия воевать ханских драгун, ни духовитости нет. А, ежели башкорты налетят, то и вовсе без единого выстрела саблями порубят в капусту и помчатся дальше с волчьим воем, будто никакой дружины на пути не стояло.
  Уличное это было войско. Сторожить кремль, гнобить для порядочка безропотных селян, да собирать дань по городам и весям, вот на что оно годилось. Впрочем, рассудил Щавель, светлейший не Орду воевать отправил, а ловить рабов. Да ещё вразумить в окрестностях умом попутавшихся. Здесь дружинники себя проявят с лучшей стороны. Более ничего от них не требуется.
  Стараясь быть на виду, Щавель приблизился к телеге, возле которой спорили Карп и сотник Литвин. Караванщик на чём-то настаивал, толкая пузом собеседника. Сотник, привычно не сдвигаясь ни на шаг, лениво отпирался, заедая речь печёным яйцом и ломтём белого хлеба.
  - ...Дружно рысью пойдём, - на последнем слове изо рта сотника вылетели крошки, а сам он отёр усы ладонью.
  - Чё ты плюёшься, чёрт, - отряхнулся Карп, плётка человечьего волоса была бережно заткнута за пазуху, только рукоятка краем торчала. - Это ты рысью, а телеги отстанут. Все вместе будем двигаться быстрым шагом. Вместе ушли, вместе пришли. К ночи поспеем в Валдай и встанем на день. Подождём, когда распогодится, да оттянемся не хуже, чем в Звонких Мудях.
  - Сам поспевай к ночи, - упорствовал Литвин, косясь на пасмурное небо.
  Начальники отвлеклись на постороннего и недовольно примолкли, как бы на краткое время, чтобы перевести дух. Давая понять, что их отвлекли от важного и лучше так не делать. Сотник даже доедать не стал. Приготовился захавать хлебушка, но как бы выжидал с брезгливым нетерпением.
  Щавель постоял напротив них, бесстрастно изучая каждого по очереди.
  - Гнать коней не будем, - постановил он, заткнув на вдохе собравшегося к неприветливому вопросу Карпа. - Дождь нам не помеха, не растаем. Заночуем в лесу. Днём проедем Валдай, там нам делать нечего. У повёртки со старого тракта станем на ночёвку. С утра свернём, до Бологого двадцать вёрст по насыпи. Идти будем ровно, в Бологом кони отдохнут, а для нас дело найдётся.
  - Ты чего тут раскомандовался? - забуровил караванщик и натолкнулся на встречный взгляд бледно-голубых глаз Щавеля, стылый, как талая вода...
  ...и льдины. Льдины плывут по реке. Мальчик стоит у самой воды, а река широкая, другой берег теряется в дымке. Река чёрная, у кромки льда сидит ворона. Голос невидимой бабы тянет песню: "Издалека до-олго течёт река Во-олга". Мальчику зябко, он один на широком поле, ни родни, ни дома. Только холодная природа разговаривала с ним.
  "Ты умрёшь, умрёшь," - шелестели ивы.
  "Ты умрёшь, умрёшь," - журчала вода.
  - Отпусти, - выдавил караванщик. - Не держи...
  - Я не держу, - миролюбиво согласился Щавель. - Ты сам себя в капкан загнал.
  Карп протяжно выдохнул и поник, словно сдулся.
  Щавель обратил взор на Литвина. Сотник потупился.
  - Мне за движением назначено смотреть. Ты знаешь, я князем поставлен, - упорядочил отношения старый командир, чтобы у начальников более не возникало сомнений. - За Арзамасом я вас оставлю, уважаемые. Карп займётся своим делом, а ты, сотник, своим. И все будут довольны.
  - Будем, - сказал Литвин, не смея спорить.
  - И ты, Карп, тоже будешь доволен, - обронил Щавель, переведя внимание на караванщика.
  - Да, - не осмелился прекословить знатный работорговец, когда-то мальчонкой утащенный злыми татарами в полон, а потом выдвинувшийся на руководящую работу за счёт тяжёлого характера, могучего здоровья и выпестованной кнутом злобы.
  Щавель вернулся к своим. Парни, почтенный Альберт Калужский и Лузга кучковались наособицу, причем, последний что-то рассказывал, оживлённо жестикулируя.
  - Там у них есть моцотыкл. Садишься в седло, хвать за рога, ногой по стременам как пнёшь, и давай ему роги накручивать, а он рычит и мчится как бешеный.
  - Не, у нас такие не водятся, - степенно ответствовал Жёлудь.
  - Да он железный, как шведский пароход. Мчится, как ветер, и воняет будь здоров.
  - Тьфу, срань, - сплюнул парень.
  - Прости и помилуй, - осенил себя святым знамением Альберт. - Не может Господь милосердный допустить в мир такую пакость, разве что в наказание нам грешным.
  - Не веришь? Руби мой уд на пятаки! - страшно забожился Лузга, обращаясь сразу ко всем. - Суйте в зад мне наждаки, если я вру!
  - В Орде водится много престранных зверей, - примирительно воздел ладошки целитель. - Не все они от Творца, иные вышли из рук человеческих, покоряя бренную плоть торжеству научного разума.
  - Вот бы на таком промчаться, - мечтательно вздохнул Михан. - Быстро он бежит?
  - Галопом. Да что там галопом, любого скакуна обгонит вмиг. Летит как вихрь.
  - Много жрёт?
  - В городе шесть-семь литров, на трассе - четыре-пять, - скороговоркой выпалил Лузга.
  Его никто не понял. Что за скакун, который только пьёт? Увлекательный разговор про басурманскую скотину прервал Щавель.
  - Сегодня ночуем в поле, - поставил в известность командир своих ближних. - Завтра обедаем в Валдае и идём дале. Послезавтра стаём на постой в Бологом, переночуем под крышей.
  Парням было не привыкать к отдыху под открытым небом, а Лузга тут же сунул руки в брюки и с любопытством воззрился на Щавеля, спросил с подначкой:
  - Это как же, Валдай проедем? Там девки с бубенцами на причинных местах. Сотник такого не упустит.
  - Сотнику только и делов что до девок? - равнодушно кинул Щавель. - Двинем, как я сказал.
  - Войско-то не взропщет?
  - Войско подчинится приказу командира, а Литвин - мне.
  - Чё, и Карп согласен?
  - Очень даже.
  Лузга мотнул башкой, пригладил зелёноватый ирокез.
  - Хэх, тебе решать, ты начальник, а я дурак, коли сразу такой расклад не просёк. Совсем забыл, что ты старший по званию и как есть командир.
  - Помни, - сказал Щавель.
  
  Глава Одиннадцатая,
  в которой отряд доходит до Середины, а справедливость до края.
  
  С Московского шоссе Великий Новгородский тракт сворачивал на насыпь - каменистую дорогу среди лесов и болот, проложенную в незапамятные времена, ещё при царе, и называемую почему-то железной, хотя ни единой железки на ней днём с огнём не сыщешь. В Святой Руси железо на дороге не валяется. Насыпь вела в обход городищ Торжка и Твери, которым пришёл пиндец.
  По старому шоссе почти никто не ходил, кроме китайских гастарбайтеров, прозванных в народе ходями. Оно и понятно, китайцев радиация не берёт, а нормальным людям в тех краях делать нечего. Обстановку на другом берегу реки Тверцы точно отражало бабье напутствие "Гвозди тебе в руки и ноги, ни пути тебе, ни дороги", часто применяемое как порча. Словом, люди тех мест избегали, а за нечистое пепелище Твери и вовсе соваться не следовало, ведь впереди ждала Москва.
  За Валдаем Великий тракт терял гордое имя Новгородский, однако сильно хуже не становился. При светлейшем князе он превратился в торный путь к Рыбинской цитадели, крепко севшей на волжско-беломорскую торговую жилу. Со времён крайнего посещения Щавелем дорога претерпела значительные изменения к лучшему. Колеи в самых разъезженных местах замостили брёвнами, с обочин холопы дистанционной службы то и дело подсыпали щебень, которого тут водилось немеряно. За состоянием насыпи следили, но всё равно это было не Московское шоссе, галопом не поскачешь, да и рысью-то, честно признаться, не везде.
  До Бологого шли пять часов и, наконец, пришли. Городок не произвёл на парней впечатления. Это был не оживлённый промышленный Валдай, покрытый копотью из труб литейных мастерских, наполненный звоном чеканщиков и малиновым пением колоколов и колокольчиков, лить которые там издавна водились большие искусники. Бологое оказался совсем незвонкий, серый. Насыпь вывела на Вокзальную площадь, оттуда караван развели на постой. Ватаге уготовили большой дом грека Аскариди, хозяина краснописной артели.
  Жилистый, с плотным круглым момоном грек был рад не упустить выгоду, приняв на ночлег посланцев светлейшего князя. Посетовал только, что обед уже съели, однако тут же порекомендовал трактир своего соотечественника и подробно объяснил, как туда добраться. Ужин Аскариди обещал после заката, когда в мастерской стемнеет и художники отложат кисти до утра.
  Щавель повёл парней в чудесное место, коим славен был город Бологое. С ними увязались Лузга и Альберт Калужский. Дело стоило того, чтобы пожертвовать отдыхом.
  - Некогда Бологое был очень важным центром, - поведал парням Альберт и воздел к небу перст. - Центром!
  - Центром чего? - осведомился Михан лишённым всяческого почтения тоном.
  - Центром мироздания для многих и многих. Центром пути. Пока не наступил Большой Пиндец, ежечасно толпы путешественников жаждали прибытия к этому месту, дающему уверенность в благополучном завершении странствия. Ныне купцы предпочитают речной путь. Летом, пока есть возможность идти по воде, здесь тихо, зимой будет людно. Почнут свозить на санях товар из Великого Новгорода, Рыбинска и Великого Мурома, устраивать торг и веселиться. Зимой тут хорошо рвать зубы и врачевать раны. Однако и на сей скудный день всяк проезжающий Бологое стремится почтить Полпути.
  - Кого? - не сразу сообразил Жёлудь. - Куда полпути?
  - От Питера до Москвы, от Питера до Москвы, - медвяным тоном пропел Альберт.
  Место располагалось на улочке за складами огромного, но запустелого во внесезонье Гостиного двора. Дом снесли, площадь замостили и обустроили с удобствами для паломников: скамеечки, тумба для подношений, алтари всем богам. Сразу было заметно, что место козырное, чтимое, намоленное. Тут шароёбились возчики с каравана, но они поспешно ретировались с непривычной для них застенчивостью.
  - Вот здесь, - указал Щавель на каменные бруски, отделяющие прохожую часть от проезжей части. Один брусок заканчивал линию серого гранита, соседний - коричневого. - Здесь бордюр переходит в поребрик.
  Все присутствующие благоговейно замерли.
  - Раньше пассажиры радовались как бараны, - буркнул Лузга. - Говорили: "Полпути проехали, полпути!" Мол, теперь, верняк, докуда надо доберёмся. Как же! Раскатали губу. Пиндец им пришёл.
  Щавель с укоризной посмотрел на него и обратился к парням:
  - Если встать одной ногой на бордюр, а другой на поребрик и загадать желание, связанное с путешествием, оно сбудется. Прислушайтесь к себе, представьте, чего вы на самом деле хотите. Сбудется только загаданное от чистого сердца. Место само выберет правильное.
  - Короче, делай как я, - ободрил Лузга, встал на Полпути и мысленно пожелал вернуться из Орды в Новгород здоровым и до первого снега. Он отчаянно не хотел задерживаться на Урале, рёбра помнили кастет начальника сборочного цеха.
  Лузгу сменил Альберт Калужский и загадал наловить здоровых рабов, которые достанутся ему в добычу.
  Михан - устроиться в дружину.
  Жёлудь - не опозориться в походе.
  Щавель - увидеть хана Беркема.
  Он чётко знал, что сделает в этом случае.
  Совершив ритуал, ватага бросила монетку на счастье в тумбу для монеток на счастье и, воздав должное своим богам, освободила место для делегации пахнущего рыбой купечества.
  - Некоторые называют это волшебное место точкой сборки нашего мира, - пустился на пути до постоя склонный к отвлечённым мудрствованиям Альберт Калужский.
  - Какой ещё точкой! - от слова "сборка" Лузгу передёрнуло.
  - То ведомо лишь эльфам, пропитанным солью знаний. Они объясняли мне по книгам некоего карлика, а, как вы знаете, карлики иногда рождаются готовым вместилищем мудрости, карлика по имени Каштановая Роща, индейца из давно исчезнувшего мира. Я слушал, но толком не понял и сам растолковать не могу. Точка сборки, так говорят эльфы, в том числе стоящий в очереди за хлебом кандидат технических наук Рафаэль, за которым просили не занимать, известный своей учёностью.
  Выходцы из Ингрии почтительно склонили голову пред именем великого авторитета, только Лузга рывком сунул руки в брюки.
  - Пусть эльфы, знаешь, что говорят, - он зябко поёжился. - Пусть они язык в дупло засунут, дятлы! Думают, что умные очень, а у самих что ни толкуй, всё будет... Да чего там! - Лузга махнул рукой. - Эльфы, они и есть эльфы.
  - Трудно не согласиться с тобой, - обронил Щавель. - Эльфы есть эльфы, чухна есть чухна, а шведы - шведы и есть. Этаких мыслей, ты знаешь, Лузга, в моей голове не счесть.
  Лузга тряхнул гребнем.
  - Лады, уел. Больше слова не услышишь, на хер не пошлю.
  И в самом деле молчал всю дорогу до постоя.
  Управляющий мастерской Аскариди привечал гостей по-артельному. Сели ужинать за общим столом со старшими мастерами, мужами патлатыми и мечтательными, с въевшейся в пальцы краской, пахнущие льняным маслом и скипидаром. Все они были блаженными и говорили вроде по-русски, но непонятно.
  "Не оскоромиться бы," - подумал Щавель.
  Мастера поели, обсудив работу на завтра и отправились по домам. Воздавая должное высокому гостю, Аскариди выставил пузатый графин с хрустальными лебедями на ручках. Надо ли уточнять, что выдут он был в Звонких Мудях!
  В графине была метакса.
  Гости примолкли, таращились на картины, коими были увешаны стены. Дивные полотна изображали природу в лучшие её моменты, важных людей, разодетых в пух и перья, и приготовленную к пиршеству снедь, выглядящую так аппетитно, что на сытый-то живот слюнки текли, а на голодный и вовсе смотреть было боязно.
  - Нравится? Моя школа, - похвастался грек. - Кого сам выучил, кто ко мне на заработки пришёл, но всё, - обвёл рукой, - из моих стен.
  - Из твоей мастерской? - льстивым тоном вопросил Альберт Калужский.
  - Вон, во дворе пристройка, - небрежно бросил хозяин. - Там всё и пишут. Я им темы подкидываю, у меня опыт и глубокое чувствование рынка. Аскариди всегда в курсе, что возьмут. Он неликвидный товар выпускать не будет!
  - Истинно так, - поддакнул Альберт.
  - Все тонкие знатоки и ценители прекрасного знают полотна из мастерской Аскариди! - грека раздуло от собственной важности. - Аскариди не делает какую-то мазню, как этот маляр Автоном и сын его Суверенитет. Нет, Аскариди не гонит фуфло на рынок и потому его товар всегда в цене.
  - Сам я в искусстве не разбираюсь, но много слышал о твоей краснописной фабрике.
  Грек сверкнул глазами.
  - Прибыльное должно быть дело, - продолжил лепила с целью одобрения.
  - Весной третью жену взял себе в дом, - похвалился Аскариди. - Она из хорошей, хотя и обедневшей семьи. Досталась девицей, родители блюли, чтобы сделать достойную партию. Я с пониманием отнёсся. Лошадь им дал, двух коров и пять тысяч рублей деньгами.
  - Красиво жить не запретишь, - отметил Лузга.
  - Ай, Аскариди всегда красиво жил, - причмокнул губами грек. - Никогда не было такого, чтобы Аскариди жил плохо. Он сам доволен и художники его довольны.
  - Хорошо им платишь? - поинтересовался Щавель. - Я видел, у тебя творцы какие-то драные, лапти, и те обносились. Почему не в сапогах?
  Аскариди унялся. Помолчал. Начал вкрадчиво, глядя вдумчиво на заехавшего из глухомани боярина.
  - В большинстве случаев плата, поощряя усердие, мешает подойти к работе творчески. Когда платишь художникам меньше, они пишут дольше, с ленцой, но искуснее, чем тупые маляры, которые делают простую, но скучную работу: подмалёвывают за кем-то или просто гонят продукт на расхожий сюжет. Малярам надо много платить, тогда они будут работать усерднее, им сдельщина катит. А художникам усердие только вредит.
  - Вот как? - Щавель отставил бокал.
  Управляющий пригубил метаксы. Соблазн дать урок боярину был настолько велик, что Аскариди не устоял перед искушением, а поведал само сокровенное, о чём говорил только с редким гостем при закрытых дверях. Сейчас был аккурат такой случай: завтра путники уедут и никому в Бологом не расскажут секретов эксплуататорского ремесла.
  - Если художник своё дело любит, пишет умело, талантливо, ему можно самый мизер платить. Влюблённому только еда нужна, чтобы он от голода не мучался. Деньги для таланта, увлечённого творчеством, лишние.
  - Что ж он, не заслужил награды? - вырвалось у Жёлудя. - Не по правде это.
  - Так это правда и есть, - рассмеялся грек, довольный, что сможет поучить уму-разуму боярского гридня, а через него и всю свиту с командиром во главе. - Такова правда жизни, юноша! Маляру можно денег дать побольше. Каши маслом не испортишь, а холст загубишь, и не ототрёшь потом. Настоящему художнику башляй-не башляй, мастер своё дело сделает. Платить важно ученику. Он тогда быстро и лучше учится. Я беру ученика, смотрю на него, какой он - сообразительный, старательный - и денег даю. Потому ко мне тянутся, издалека приходят учиться, знают, что я щедрый. Настоящие художники, которые от души, от Бога художники, без всяких денег хотят добиться успеха, заслужить похвалу или сделать работу хорошо, по совести. Зачем им платить лишнее, если они прутся от одной работы? Я по уму щедр!
  - А ведь ты эффективный управляющий, - задумчиво произнёс Щавель, стылым взглядом облизывая хозяина краснописной артели. - Ты, наверное, с манагерами знаешься?
  - Знаю некоторых, - с разгона оттарабанил грек и только потом прикусил язык.
  - Ты, наверное, в Москве учился, - поставил точку в приговоре Щавель.
  Таким злым отца Жёлудь не видел давно.
  Аскариди опомнился, но поздно.
  - Наговариваешь, боярин, в какой Москве? Не учился я в Москве...
  - А речи московские, - сказал Щавель.
  
  ***
  - Пиндец пиндосу, - констатировал Лузга, глядя на качающееся тело Аскариди.
  Эффективного управляющего вздёрнули утром на площади. Наспех сколоченную виселицу окружили конные ратники с копьями наизготовку. Горожане, стянувшиеся поглазеть на казнь, супротив ожиданий Щавеля, не роптали. Должно быть про свою популярность грек наврал.
  Когда управляющий отплясал в петле и люд потянулся по насущным делам, Щавель скомандовал строиться в походную колонну. Обоз был готов и находился недалече под хорошей охраной.
  Приказ командира разнесли по своим подразделениям Литвин и Карп. Застучали по мостовой копыта и ободья. К Щавелю на муле подвалил Лузга. Исполняя приговор, он выбил табуретку из-под ног московита, а потом запустил руку в котомку и не вынимал, пока всё не кончилось, настороженно зыркая по сторонам.
  - Художника всяк обидеть норовит, - ввернул он, косясь на обделавшегося висельника, вокруг которого начинали полётывать мухи.
  - Что с обиженными делают, сам знаешь, - обронил Щавель.
  - Свой приют для бедных художников он из Вышнего Волочка перенёс. Должно быть не ужился там.
  - Ты знал и не сказал?
  - Я думал, ты его за столом зарежешь, - признался Лузга. - А ночевать потом с трупом в доме?
  - Мы ж не разбойники, хозяев резать, - смиренно возразил Щавель. - По закону надо, по правде.
  - По правде покойный жил, - напомнил Лузга.
  Щавель только на виселицу кивнул:
  - Он по пользе жил и оттого со временем края перестал видеть. Хорошо, ума не хватило в правду пользу вытянуть, а ведь мог, с его-то размахом... Кабы свинье рога, всех бы со свету сжила.
  - Да, ты знатно воздал добром за добро, - как на духу выложил Лузга.
  Щавель окинул взглядом старого приятеля и получилось свысока. Так уж их расставила жизнь, некогда разлучив и установив каждого на своё место.
  - Художники натура сложная, - хотел пошутить Щавель, но рядом с неостывшим трупом рачительного хозяина сбился, - вон у них как всё. Свои счёты, свои расклады. Правда и та своя. А мы люди простые и правда у нас, как у всех. При столкновении с реальной жизнью оригинальная натура художника зачастую испытывает непреодолимый диссонанс и разрушается в прах.
  - Эк ты загнул, по-эльфийски.
  - У меня жена из эльфов.
  Лузга хлопнул себя по лбу.
  - Так вот Жёлудь кто! Я-то смотрю, вроде человек по всем параметрам, а что-то не так.
  - Ты ещё не видел, как он из лука стреляет, - сказал Щавель.
  - Проверим! - заявил оружейный мастер.
  
  Глава Двенадцатая,
  в которой пируют пролетарии водного транспорта, а Щавель творит справедливость.
  
  За озером Бологое Великий тракт уходил через болота на Рыбинск. Дорога к Вышнему Волочку была совсем гадкой: мокрой в сушь, топкой в дождь и непролазной до схода вешних вод. Двадцать вёрст до Заречья были дорогой конских костей. В этих краях для передвижения во все времена года, кроме зимы, купцы выбирали каналы и реки. Пусть медленнее, зато надёжно и дешевле в десять раз.
  В деревне меж двух озёр встали на обед. Трактир не вместил всех караванщиков, многие устроились возле телег.
  К Жёлудю словно невзначай подошёл ратник.
  - Твой старший-то всегда так дела ведёт?
  - Он мой отец, - Жёлудь не спеша прожевал, собрался с мыслями.
  - Довольно крутенько начал.
  - Он всегда такой.
  Ратник удовольствовался ответом и отошёл к своим. Дружинники принялись оживлённо совещаться.
  - О чём спрашивал? - подскочил Михан, жадно искавший знакомства с дружинниками.
  - Об отце, - во всём, что касалось бати, Жёлудь был сдержан.
  - Эвон! А чего спрашивал?
  Жёлудь вместо ответа сунул в рот кусок и основательно заработал челюстями.
  - Что ты молчишь, дурень? - не выдержал Михан. - Говори давай, чего спрашивал-то?
  - Чего пристал как репей? В дружину тебя всё равно не возьмут. Ты сначала жрёшь без ума, потом серешь без памяти. Куда тебя в княжье войско, чтоб ты в строю набздел? Тебе дело не на рати, а срати.
  - Тебя, дурака, слушать уши вянут, - Михан скорчил козью рожу и отвернулся с чувством глубокого разочарования.
  В парне боролись гордость и жгучее любопытство. Последнее победило, Михан оглянулся, но деревянная морда Жёлудя, косящегося на него с плохо скрываемым ехидством, отбила охотку интересоваться. "Довелось в кои-то веки попить из меня крови? - погнал гурьбой обидки уязвлённый в самых чистых своих честолюбивых помыслах Михан. - Валяй, куражься, гниль. Разошлись наши пути". Он изобразил равнодушие и упругой походочкой направился к обозникам, возле которых бард Филипп расчехлял свои гусли.
  - Сытое брюхо к учению глухо, - подначил бард мужиков. - Коли потехи час наступил, делу время потом найдётся. Что вам дёрнуть для лучшего пищеварения?
  - Давай "Смугляночку", - сообразились промеж собой обозники, - а мы подпоём.
  Филипп влез в шлею, поудобнее устроил гусли, для разогрева проверил лады. Длинные пальцы барда проворно забегали по струнам, рождая бойкую мелодию.
  
  Как-то утром, на рассвете,
  Заглянул в соседний сад.
  Там смуглянка-лесбиянка
  Подтирает пальцем зад.
  Я хренею, цепенею,
  Захотелось вдруг сказать...
  
  Бард замер, мужики набрали воздуха, хором грянули:
  
  Что ж ты, сука,
  Во все щели тебя драть!
  
  И заржали оглушительно, как четвёрка коней Водяного царя.
  Весёлые были песни у барда Филиппа. Михан аж заслушался. Бард, приметив его интерес, подмигнул, поманил в круг.
  - Давай к нам! Жги, паря, не робей.
  От такой чести у Михана словно крылья выросли. Обозники дали ему место и парень влился в коллектив. К концу обеда он знал все куплеты "Смугляночки", а бард и караванщики всё про Щавелев Двор и тихвинские расклады.
  Дошли засветло, однако умаялись. От Заречья дорога пошла в гору, сделалась суше и на лучших своих участках напоминала Московское шоссе. Из края озёр и болот поднялись в город плотин, каналов и шлюзов, стоящий на великом водоразделе.
  Вышний Волочёк встретил путников гомоном и ядрёным духом пивной слободы. В нос шибало, ажно кони ушами пряли и, ободрившись, мотали головой. С обеих сторон дороги потянулись солодовни, овины, склады, поварни, уксусный и пивоваренный заводы. Проезд запрудили телеги. Деловые мужики тягали с возов мешки, катали бочки, сновали целеустремлённо и весело, но на ихних харях не было деревенской благожелательности. Здесь в силу вступал город, богатый, серьёзный. Даже звонкий смех русалок с заводи лесозавода не умалял впечатления охватившей горожан предприимчивости. Отряд поднялся по главной улице до центра, а зоркие лесные парни не приметили ни одной праздной рожи. Вместе с тем, Вышний Волочёк не был окаменевшим в державной красе Великим Новгородом. То был город беспрестанной речной движухи, кипучий, проникнутый до корней земли добровольной тягой к труду, исполненный осознания собственной важности основной водный узел Верхней Руси, но нисколько тем не кичащийся. Здесь без остановки вкалывали: чинили изъезженные телегами торцы, разбирали крышу нестарого ещё полукаменного дома для надстройки третьего этажа, что-то подкрашивали, ремонтировали. Видно было, что денег тратится немеряно, однако с каким-то особым умыслом. Даже растянутое меж коньками поперёк улицы огроменное алое полотнище с непонятной надписью "Все на благоустройство Тверецкого бечевника!" тоже для чего-то служило.
  Отряд встал на площади у Обводного канала, а Щавель с Литвином и Карпом промчали три квартала до угла Цнинской и Тверецкой набережных, представляться директору водяной коммуникации.
  Дом водяного директора, роскошные каменные хоромы высотой четыре этажа, занимали весь квартал, небольшой, но крепко вцепившийся в землю корнями наследственного правления. Само присутственное место, Путевой дворец с фасадом коричневого гранита, где размещались дом собраний, архив и канцелярия, смотрело на Тверецкий канал, словно принимая стянутые с Низовой Руси кладные барки. Сбоку, лицом на Цну, к дому собраний примыкал детинец, пониже, но поосновательней. Во дворе, обнесённом кирпичной стеной, расположились клети, хлева и прочие хозяйственные постройки. Командир, работорговец и сотник вошли во дворец через главный вход и уселись ждать в приёмной, потчуемые заботливой секретаршей чаем с пряниками.
  Водяной директор вышел из кабинета слишком свежий для конца рабочего дня, должно быть проник из опочивальни подземным ходом. Был он обряжен в короткий тёмно-синий кафтан и порты тонкой шерсти иноземной выделки, под кафтаном поддета белая рубаха с удавкой в горошек. Директор мигом узнал Карпа и Литвина, многажды бывавших проездом, раскланялся со Щавелем. Дорогие гости проследовали в апартаменты. Просторный кабинет водяного директора был украшен величественными пейзажами речных берегов и плотин. Дабы подчеркнуть, что хозяин не чужд культурных традиций родного края, промеж окон висела картина с оборотнем "Преображение братца Иванушки у копытного следа", не иначе как из краснописной мастерской покойного Аскариди.
  - Как дела в городе почтенный? - осведомился Щавель. - В порядке ли твои шлюзы, не заилились ли каналы?
  - В порядке, в порядке, - торопливо заверил директор, он ждал делегацию и явно трепетал, как недужный с грязной раной при виде целительной головни. Равно как больной, он тщился уклониться от лечения, понимая его пользу, но не принимая кратких страданий. - Поддерживаем систему коммуникаций на должном уровне. Своевременно укрепляем створы. Гатим плёсы Тверцы ударно!
  - Нет ли проблем с транспортными средствами? - знатный работорговец Карп вырос на Волге, разбирался в вопросе лучше, знал больше, мог копнуть глубже.
  - Никаких проблем! - директор забегал глазками, сцепил пакши и закрутил большими пальцами. - Все поступающие барки своевременно проходят переостнастку со взводного судоходства на сплавное...
  - Князь ждёт караван, - уронил Щавель, будто камень в глубокий колодец - гулко булькнуло, плеснуло и наступила глухая тишина. - Заморские купцы в непонятках. Почему не отправляешь суда?
  Водяной директор замер, как мышонок под веником. В кабинете аж звуки с улицы перестали доноситься.
  - Поссорился с Водяным царём?
  - Нет, нет, - скороговоркой отозвался директор, он совершенно не держал взгляд.
  - В чём помеха? - испросил Щавель, выждав. - Кто не пускает?
  - Едропумед... - выплюнул директор, будто стыдливо сквернословил.
  - Это что?
  - Ростовщик.
  - Есть такой богатей, - пояснил Карп. - Едропумед Одноросович Недрищев. Деньги даёт в долг под проценты кому ни попадя, однако ухитряется исправно взимать долги, потому не прогорел. Хитрый как лиса. Весь город своей паутиной оплёл.
  - С караваном это как связано? - задал Щавель вопрос директору.
  - Брали в рост. Купцы. Много лет, - директор заёрзал, ещё быстрее закрутил пальцами. - Многие, многие брали, проценты наросли. В этом году Едропумед Одноросович сказал, что ждать не будет. Пока там прибыль с Новгорода вернётся... Больше не может ждать. Ему сейчас средства понадобились... Его приставы аж с бедняков собирают. Вот он товары и арестовал.
  - Товары арестовал? - протянул Карп в некотором обалдении.
  - Ты здесь директор, - отчеканил Щавель. - Договориться с ростовщиком мог. Нельзя торговлю в Великом Новгороде подрывать, а ты подрываешь.
  - Едропумед Одноросович кредиты на строительство даёт, - на городского главу было жалко смотреть. - С его денег поддерживаем в порядке основные коммуникации.
  - А сборы как же? - удивился Щавель. - Вам для этого дозволено взимать в городскую казну подати с купцов.
  - Сборы идут на покрытие задолженности по предыдущим кредитам.
  - А вы берёте всё новые?
  Директор обречённо кивнул.
  - И проценты по ним растут, - заключил Щавель.
  Директор затряс головой.
  - А когда совокупная величина приблизится к оценочной стоимости коммуникаций, ростовщик их себе в личную собственность заберёт? - ядовито осведомился Карп.
  - Сколько лично ты ему должен? - ледяным тоном осведомился Щавель. - Меня не интересует, сколько ему должен город, меня интересует, сколько ты брал для себя.
  От услышанного гости переглянулись. Литвин с удивлённой улыбочкой, Карп злорадно, а Щавель испытующе, словно дистанцию мерил.
  На постой расположились в бараках льняного завода практически за городом. Витязи не должны были смущать обывателей, да и не находилось возле центра свободного места для каравана. Вышний Волочёк был запружен понаехавшими купцами, гребцами, водоливами, коноводами, бурлаками и сволочами, не считая самих горожан, коих здесь проживало немало. Город пучило. Он зрел, как нарыв. Человеческий гной копился в нём, не находя выхода. Резался по кабакам ножами, в кости и карты; ещё немного, и неминуемо должен был прорваться пожарами, грабежами и пьяным разгулом озверелой от скуки толпы.
  
  ***
  Наутро Щавель наказал ватаге отдыхать в меру собственного разумения, а также сил и приличия. Сам же, надев парадную рубаху, отправился в сопровождении пары видных дружинников в Путевой дворец, где собрались на совет купцы речного каравана.
  - Приглядывай за парнями, - нагрузил он Лузгу. - Возьми за компанию лепилу, да пройдись по городу.
  - Добро! - тряхнул тот зелёным ирокезом.
  На прогулку с ватагой увязался Филипп. Бард прихватил гусли, должно быть, хотел подзашибить деньгу на торговой площади.
  Ватага двинулась вверх, к центру. Неширокие улицы были добротно замощены торцами, исправно подновляемыми в тех местах, где железные ободья телег прокатали колеи. Шли за народом и незаметно оказались на торжище.
  Базар раскинул свои тухлые крылья на прилегающие задворки и проулки. Его было слышно издалека, а запашина доставляла лесным парням разнообразные впечатления.
  - Фрукты с гнильцой, с гнильцой, все очень дешёвые! - кричала торговка.
  - Стильные кишки! Налетай, примеряй и лавэшку максай! - блажил ражий детина у лотка с тряпками.
  - Ни черта себе, как всё дёшево, - отметил бард Филипп, сунув рыло в суконный ряд. - Надо было деньги не пропивать, а тратить здесь с целью. Слышал, но не верил, что такая халява.
  Ватага выдралась из торгового муравейника и отступила за Тверецкий канал.
  - Никогда здесь такого не видел. Что за столпотворение? - поинтересовался Альберт Калужский.
  - Караван в Великий Новгород не уходит, вот и сдают товары за бесценок, пока не испортились.
  - А не отправляет чё? - прищурился Лузга.
  - Купцы с головным кредитором договориться не могут. Он им кредитную историю портить не хочет, а они против капитализации процентов стоят, - казалось, бард знал все перипетии в любых местах, а где не знал, мог мигом разведать.
  Парни слушали раскрыв рот. Мудрёные слова влетали в уши, но не задерживались в голове.
  - Всё у них попуталось, ни старшего, ни младшего, - констатировал Лузга.
  Бард пожевал губами.
  - У кого деньги, тот и прав, - смиренно заявил он. - Кто платит, тот и заказывает музыку.
  - Понятно всё с вами: богаты, так здравствуйте, убоги, так прощайте. Вы тут что, по московскому времени живёте? - оскалился Лузга.
  Филипп хотел было срезать собеседника добрым словом, но лицо у Лузги было похоже на улыбающийся топор и бард утаил отклик в сердце.
  Нездоровая сутолока возле дома, где под окнами стоял гружёный барахлом воз, заставила парней навострить уши. Трое молодчиков в чёрных кафтанах шурудили возле крыльца. Из окон таращились соседи. Первым на бабский плач дёрнулся чуткий к несправедливости Жёлудь. За ним жаждущий приключений Михан.
  - Не лезли б вы, ребята, не в своё... - пробовал придержать их Альберт Калужский, как Михан ответствовал ему:
  - Ты что! Видел и не пресёк, значит соучастник, а это петля, - и устремился следом.
  Лузга только крякнул, мотнул головой и прибавил шагу, запустив руку в котомку.
  У воза разворачивалась драма местного значения. Молодцы выносили со двора и кидали на воз домашний скарб. Выглядели они ровно мытари у тракта, только поглаже и поновее.
  - Чего творите? - осведомился Жёлудь.
  - Те чё надо?
  - Ты сначала ответь.
  - Я те щас так отвечу, мало не покажется.
  - Уверен в своих словах? - подскочил Михан. - Ты кто такой, добрый молодец?
  - За доброго ответишь...
  - Вышибалы они недрищевы, вышибают последнее из нас, - баба с красным зарёванным лицом была рада любому. - По миру ведь пойдём. Куда я с детишками...
  Сотоварищ в чёрном кафтане заступил ей дорогу, третий вышибала набычился и двинулся на выручку подельнику.
  - Паря, не суйся, - молодец в чёрном кафтане зажал в кулаке свинчатку, а Жёлудь схватился за нож, когда к ним подвалил Лузга.
  - Шакалишь борзо, - приметил он, цыкнул зубом, обвёл жлобов поганым тухлым взором.
  - Конфискуем имущество по кредитной задолженности, - хмуро ответил добрый молодец, убирая свинец. - Всё по закону, они договор подписывали.
  Жёлудь ничего не понял из сказанного вышибалой, но за эти слова хотелось воткнуть в него нож.
  - Щас вам батюшку позову, - пригрозил добрый молодец и скрылся в доме.
  - Ты нас батюшкой-то не стращай, - задиристо тряхнул головой Михан. - Видали ужо и не таких. Пуганые...
  Двое вышибал встали плечом к плечу перед возом. Стороны буровили друг на друга, казалось, дыхни кто не так и мигом дойдёт до нехорошего. Даже баба притихла.
  На крыльцо вышел гривастый поп в рясе, пошитой из той же материи, что кафтаны молодцов. Батюшка окинул надменным взглядом табунок защитников, вразвалочку снизошёл до них по протяжно скрипящим ступенькам. Был он не стар совсем, годов тридцати пяти, но ряха и момон прибавляли дородности.
  "А рожа у него как совковая лопата, - подумал Лузга. - За целый час с похмелья не удобришь."
  Из дверей в сопровождении доброго молодца появился мужичок, видимо, отец выселяемого семейства, не отчаявшийся, не забитый, а какой-то смиренный и сонный.
  - Непричастных очень прошу покинуть место исполнения правосудия, - густым басом скомандовал батюшка, уверенно идя на ватагу, однако никто не сдвинулся с места. Он сбавил ход, остановился, упершись в Жёлудя пузом. - Ступай, сын мой, подобру, поздорову, и не греши. Праздное любопытство есть тяжкий грех, ибо от любопытства сгорает душа и обращается в прах, и прах тот разносит ветер и развеивает его над водами, и есть то смерть вечная и всяческое умаление Господней славы, ибо создал Господь человека по образу Своему и подобию, а ты неразумным своеволием бесчестишь замысел его. Богу внемли и ему покоряйся. Всякая власть есть от Бога. Всякая! И идёт против Бога тот, кто идёт против власти.
  - Э, уважаемый! Ты вообще чего тут делаешь? - голос Лузги вернул Жёлудя в чувство. Парень встряхнул головой и словно проснулся.
  - Направлен для увещевания должников, - батюшка обошёл парня и важно приблизился к новой жертве, он совершенно не страшился тех, кого поставлен был окормлять. - Лишение имущества есть главное из скорбей человеческих, и слабые духом претыкаются на пути сём, и впадают в отчаяние и ярость, и низвергаются в ад.
  - Ты мне зубы не заговаривай, - вызверился Лузга. - Я таких терпил в белорецкой промке на уду ловил.
  - Пострадать за правое дело не боюсь я, - лениво улыбнулся батюшка. - Бог терпел и нам велел. Поставлен я стоять щитом на пути бессильной ярости и не убоюсь зла. Блаженны миротворцы, ибо их есть царствие небесное. Всякая власть от Бога, а кто идёт против власти, тот идёт против Бога. Должников выселяем по закону. Они кредит брали? Брали. Договор подписывали? Подписывали. Читать надо было, прежде чем закорючку ставить. Долговые обязательства не выполнили - вот результат. Имущество конфискуется по закону. Захотят, могут попытаться оспорить в суде. А вмешиваться и кулаками решать совершенно не дело. Виновного в своих бедах, - мотнул гривой батюшка на осоловелого мужичка и замершую бабу, - пускай в зеркале ищут.
  - Понял! Сбавляем обороты, парни, - распорядился Лузга. - Харэ борзеть. Двинули отсюда.
  Он увлёк за собой присмиревших парней, а потом развернулся и догнал попа.
  - Слышь, почтенный, как тебя зовут?
  - Зимой Кузьмой, летом - Филаретом, - уклончиво ответил жрец.
  - Благословите, батюшко, - Лузга обнял было попа за плечи, но тот резво отстранился.
  - Не так, дурило, - снисходительно пробасил он и протянул руку для поцелуя. Лузга торопливо приложился.
  - Во спасибо, родной! - воспрял духом Лузга и напоследок подмигнул вышибалам.
  - Доброго дня вам, воины, - пожелал им Филипп.
  Вышибалы привычно съели душевное напутствие.
  Ватага свернула с проклятой улочки, на которой снова послышались причитания выселенной хозяйки.
  - Ещё говорят, что в рясе карманов нет, - Лузга разжал кулак, на ладони тускло блеснули дешёвые бабьи серёжки. - А у этого есть.
  Парни только рот разинули.
  - Ничо-ничо, пацаны, обвыкайтесь в городе, здесь вам не Тихвин - первым встречным гадам бошки мозжить. Этому змею не головку надо рубить, а голову.
  - Какому? - Жёлудь совсем запутался.
  - Поймёшь, - Лузга метнул быстрый взгляд на барда. - Всё в своё время. Скоро. А про беспредел... Забудьте сходу встревать, в натуре вам говорю. Со старшими вначале советуйтесь. Тут в каждой хатке свои понятки. Потом начнёте просекать что к чему, тогда и будете своей головой думать.
  Чем выше поднимались вверх, тем больше встречалось пьяных. Странно было видеть такое количество в разгар дня, однако возле кладбища стало и вовсе стрёмно. За кладбищем жили жиганы, как поведал Альберт Калужский, и посоветовал обойти. Завернули в Лермонтовский переулок, да по широкой дороге имени Красных Печатников, которые должно быть развешивали по городу алые полотнища с лозунгами, двинулись вниз.
  - Не отобедать ли нам? - почтенный доктор плотоядно потёр живот, засматриваясь на богато расписанную вывеску "Краеедческий музей", украшенную с одного края золотистым караваем, а с другой цельной печёной свиной ногой.
  - А то, и зайдём, тут вкусно кормят! - вдохновился бард Филипп, который знал в Вышнем Волочке всё, и предупредил парней: - Не вздумайте только печено вепрево колено заказывать, что на вывеске нарисовано, за это здесь сразу бьют.
  - Почему? - изумился Михан.
  - Достала та фигня за долгие годы. Сразу дурня выдаёт с головой. Лучше говорите "жареная свиная рулька".
  - Зайдём, - решил Лузга. - Бабьи цацки надо пропить, они мне карман жгут.
  - Слышь, Лузга, а как так получилось, что поп у хозяйки украшения стянул? - не унимался Михан. - Я за попов слышал, что у них вроде клятва нестяжательства, а их бога вообще за серебро казнили, с тех пор они против сребролюбия.
  - Это для паствы, - серьёзно ответил Лузга. - У самих попов бог отдельно, жизнь отдельно.
  - Снова они показали свою сущность лукавую и лицемерную. Все это не бескорыстно, разумеется, - при этих словах Альберт Калужский сплюнул и переступил порог харчевни.
  В "Краеедческом музее" пахло сыромятной кожей, лошадьми и дёгтем. Туманной завесой болтался синий табачный дым и смердел так, что шуба заворачивалась. Всюду слышалась окающая речь. Кабак был битком набит водоливами и коноводами, рослыми, плечистыми, с руками-лопатами уроженцами низовий Волги. Филипп сразу почувствовал себя как карась в родном пруду. Глазки маслянисто заблестели, бородка распушилась, он приосанился, окинул взглядом залу и увлёк ватагу к дальнему столу, из-за которого поднялась большая компания. Расположился, подбоченился, поискал глазами холуя, громко щёлкнул пальцами:
  - Палаво-ой! - не дождался, повторил: - Половой... урод!
  Словно из-под земли возле стола появился рослый парень, навис над бардом улыбнулся угодливо и тупо.
  - Добро пожаловать, гости дорогие. Милости просим! Пища у нас грубая, зато простая и невкусная. Как говорится, сами бы ели, да семья голодная, - оттарабанил половой, уставившись в пол.
  - Пожрать и выпить, - распорядился Лузга, хлопнув об стол бабьими цацками. - Пива и рульку свиную на доске с хреном.
  Половой махнул ладонью, не прикасаясь к столешнице. Цацки исчезли.
  Парням стало понятно, почему холуй так себя вёл: хари вокруг мелькали откровенно каторжные. Казалось опасным поднимать глаза и смотреть на эту публику - того и гляди зарежут. Только Филипп чувствовал себя на своём месте, ибо происходил из деревни сволочей, что заламывают несусветные цены за перетаскивание через перевалок ладей купеческих, а, получив плату, тут же идут пропивать, порождая драки, смертоубийства и сволочных детей, становящихся бардами. Чтобы скрыть робость Жёлудь придвинул случившийся под рукою листок, украшенный пышным вензелем в виде строенной буквы "В". "Вестник Вышнего Волочка" сообщал жителям разные разности:
  "Нечисть завелась на старой поварне.
  Мимо старой поварни, что на Льнозаводе, бабы и девки боятся ходить по вечерам. Раздаются там нечистые голоса, а по ночам блуждают синеватые огоньки.
  Там, куда не доходят руки и доброе слово, разом заводится нечисть", - успел прочесть Жёлудь.
  - На чё ты там зыришь? - сунулся Лузга. - А... боевой листок. Пишут умельцы всякую шнягу, не бери в голову, паря...
  - Бери в рот, - мгновенно закончил бард.
  - По себе о людях судишь, Филя, - заметил Лузга. - Ты хрен съешь и два высерешь.
  - А тебя мама с детства учила: не пей, не кури, ходи на айкидо, вот ты таким и вырос.
  - За такую выходку твоё штрафное очко может быть передано в распоряжение зрительного зала, а это для мужчины хуже нет.
  - Ладно, давай признаем, что вышла дружеская ничья, - сдался Филипп.
  - Игра была ровна, играли два овна, - согласился оружейный мастер.
  - Воистину, бог дал попа, а чёрт барда, - пояснил Альберт Калужский ошалевшим от кабацкого дискурса парням. - Это ещё что. Вот когда сходятся на пиру подвыпившие барды, до утра бывает затягивается их поединок.
  - В конце убивают друг друга? - попробовал угадать Михан.
  - Кто повторится, тот и проиграл.
  - А что проигрывает?
  - Честь, - холодно прояснил Лузга.
  - Каждый артист и каждый инквизитор хочет признания, - сказал Филипп. - А честь... Что честь?
  Он расчехлил гусли красивого янтарного дерева, любовно уложил на колени, настроил лады.
  - Песня называется 'Мужик с топором', - объявил бард и затянул красивым баритоном:
  
  Выхожу я снова на дорогу
  В полинялом старом кимане.
  Жду возок, в лаптях на босу ногу,
  С топором в накачанной руке.
  
  Тишина, пуста везде дорога,
  Лишь цикада песнь поёт в траве.
  Ночь темна, пустыня внемлет Богу,
  Донося исправно обо мне.
  
  И когда архангелы под руки
  Отведут меня на Страшный суд,
  Снисхождения просить не буду,
  Претерплю в аду всё, что дадут.
  
  Песня кончилась. Отзвенел последний аккорд. Зачарованный исполнением Михан не сразу обнаружил, что в кабаке повисла тишина. Каторжные хари обратились к певцу, но взгляды были не страшные, скорее, умильные.
  - Ты, эта, братка, - обратился к Филиппу кряжистый седой великан. - Сбацай чего ещё.
  Бард встал, напыжился, позырил сверху-вниз на Лузгу, мол, твоё счастье, что прежде на ничью согласился, и выплыл на середину залы. Блеснул глазами по сторонам и, как бы исподволь, тронул струны, начал вкрадчиво, но так, что услышали все:
  
  Нам демократия дала
  Свободу матерного слова,
  И нам не надобно другого,
  Чтоб описать её дела.
  
  Приход Большого Пиндеца
  Принёс свободу в мир искусства.
  Творцы явили свои чувства,
  Открыв начало для конца.
  
  Зал одобрительно загудел, и тогда бард зажёг по настоящему.
  
  ***
  Жил кровопиец в собственном доме возле кладбища, на углу улиц Рабочей и Котовского. Нарядный трёхэтажный домина был обнесён глухим забором на полквартала. Возле ворот на невысоком гранитном постаменте стоял крашеный чугунный памятник Котовскому. Котовский, с длинными усами и пышным хвостом, сидел на цепи под дубом. 'Идёт направо - песнь заводит, налево - сказку говорит. Ас Пушкин' - поясняла вызолоченная надпись на цоколе. Глядя на умилительного Котовского, сложно было представить, как он выломал голыми руками решётку и убежал зимой с каторги. Ещё сложнее было вообразить, что заботящийся о русском культурном наследии обитатель особняка оказался ненасытным глистом, тянущим из простого народа все соки. Однако совет купцов не оставил в том никаких сомнений.
  Щавель во главе тридцати пеших дружинников быстрым шагом пересёк город, отослал десятку во внешнее оцепление, постучал в ворота.
  - Кто там? - распахнулось окошко в калитке, охранник недовольно выпялился на докуку. - Чего надо?
  - Я Щавель, - бесстрастно произнёс старый лучник. - Открывай.
  Привратник, узрев отряд витязей, захлопнул окошко и побежал докладывать, слышен был стук каблуков по утоптанной земле. Щавель отдал короткий приказ. Обученные тому ратники встали по паре с обеих сторон ворот, присели покрепче, сцепили в замок руки. На сцепку тут же запрыгнули товарищи, дотянулись до края стены, перевалились на ту сторону. Первая двойка, вторая, третья, четвёртая... Во дворе раздался короткий смачный удар. 'В затылок попали', - понял Щавель. Зашкрябал по скобам засов, воротины растворились.
  Отряд зашёл во двор ростовщика Недрищева. Шестёрка ратников уже стояла под окнами, карауля, чтобы никто не утёк из особняка. Двор был пуст, холопьё попряталось от греха подальше. У крыльца валялся оглушённый метко пущенной вдогон булавой привратник.
  'Не забыть наградить за удачный пуск булавы', - отметил Щавель.
  - Ищите лестницу, - бросил он ближайшей тройке. Ратники тут же умелись к сараю, а старый лучник постучал о дверь кованым кольцом-ручкой.
  Подошли не сразу. Наконец приоткрылось смотровое оконце с ладонь величиною.
  - Чего тебе надобно? - прокаркал старческий глас.
  Дружинники приволокли две лестницы, короткую и длинную. Меньшую приставили к окну первого этажа, большую - ко второму. Щавель жестом отослал им в подмогу тройку.
  - Я боярин Щавель, - сказал он. - Открывай.
  - По какому вопросу?
  - По важному.
  - Доложись сперва. Ходют тут... - страж был настолько стар, что не признавал чинов и уже никого не боялся.
  - Степаныч, это я, - подал голос доселе тихохонько державшийся за спинами водяной директор. - Ты б открыл, в самом деле.
  - Доложись, - упорствовал страж.
  Щавель подал знак. Ратники взлетели по лестницам, треснули в окна булавами. В дом влетели рамы, дорогие оконные стёкла звономудской выделки. Две тройки исчезли в зияющих проёмах. Послышались крики, удары, треск разрушаемой мебели и ошеломительные мантры Силы: 'Лежать! Работает ОМОН!'
  За смотровым оконцем возмущённо пискнули и отлетели. Клацнул откидываемый засов, дверь открылась.
  Отряд зашёл в дом. Натасканная княжеская дружина мгновенно навела порядок, подготовив поле для работы представителя государственной власти. Ведомый директором Щавель поднялся на верхний этаж, в комнатах которого валялись разложенные мордой в пол молодцы в черных кафтанах. Едропумед Одноросович Недрищев ожидал в кабинете, сидя за письменным столом под присмотром дюжего ратника.
  - Здравствуй, боярин, - без особой радости приветствовал он княжеского посланника, не вставая и вообще не делая никаких лишних движений. - С чем пожаловал?
  - Разговор к тебе есть, Едропумед, - сухо ответствовал Щавель, подходя вплотную к столу.
  Ростовщик оказался сложения субтильного, но в молодости был явно недурён собой, лик имел ухоженный, чисто выбритый, глаза голубые и умные.
  - З-здравствуй, - нерешительно проблеял водяной директор.
  - Привет, глава города, да пребудет с тобой речной патруль, - ростовщик на секунду переключил внимание, а потом словно забыл о присутствии своего должника. Он вперил взгляд в командира, решительно переступившего порог и дома, и приличий.
  Кабинет ростовщика был уставлен по стенам запертыми шкафами с врезным замком. Наверняка в них хранились долговые расписки, книги движения финансовых средств и прочие богомерзкие артефакты. Свободный участок за хозяйским креслом занимала огроменная картина 'Сталин с трубкой'. Казалось, он ждёт звонка. Под картиной занимал позицию Едропумед Одноросович, отгородившись недюжинным столом, на котором размещалась аккуратная стопа гроссбухов, бронзовый письменный прибор и чёрная чугунная статуэтка в локоть высотой. Он засел, как в крепости, и чувствовал себя уверенно.
  - Как так получилось, что речной караван отправиться не может? - испросил Щавель.
  Недрищев глядел на него не отрываясь, испытующе и спокойно.
  - Медлят чего-то купцы, - подумав, ответил он.
  - А светлый князь их заждался, - обронил Щавель.
  В глазах ростовщика мелькнул глумливый огонёк, он приосанился, а потом развалился в кресле поудобнее.
  - Тяжела княжья доля, - с деланной скорбью вздохнул он. - Лебедей вкушать приходится, в то время как другие жрут гусятину. А всё ради престижа. Я же человек незвонкий, мне много не надо, своё бы вернуть. Не лебедей, не гусей, цыплёнка бы добыл, и рад. Привык обходиться малым.
  Водяной директор расправил плечи, выдвинулся.
  - Ты-то малым привык обходиться, сотона? Ходишь по городу аки лев рыгающий, только и высматриваешь, у кого бы что урвать! В церкву ходишь, молишься истово, набожный, праведный, полгорода раздел, обыватели от долгов кровавыми слезьми плачут, да ещё попов на них натравил.
  - Я никого не заставляю на дармовщину зариться, - сказал Едропумед, не отрывая взора от Щавеля. - А деньги... Они как навоз, боярин. Если не разбрасывать, от них не будет толку.
  - Волочёк заметно ближе к Москве, чем к Великому Новгороду, - старый лучник покачал головой. - Но вот как-то слишком рядом с ней оказался. Так нельзя, Едропумед. Края надо видеть.
  - У меня всё по закону, боярин, - возразил ростовщик. - Я кредиты не навязываю, заёмщики сами приходят. Есть договор, в нём всё прописано. Даже настаиваю читать его внимательно прежде, чем закорючку ставить. Ну, кто ж виноват, кроме собственной дурости? Взаймы брать в очередь выстраиваются, успевай раздавать.
  - Мужики разбирают, да бабы тем паче, - пояснил директор, почуяв вдруг, что разговор может обернуться визитом вежливости. - Некоторые вроде беспроцентные, а потом как подобьют бабки, глядишь, с головой увяз.
  - А они берут кредиты, потому что трудно экономить, если сосед живёт не по средствам, - губы Едропумеда тронула усмешка. - У меня всё по честному. В долговую яму не тяну.
  Он ощущал за собой силу закона, но не возражал против вторжения, принимая боярские правила игры. Он даже бровью не повёл, когда Щавель развернул к себе литую скульптурную группу и внимательно её изучил. Огромный герой в островерхом шлеме с конским буланом вздымал правой рукою калаш, левую опустил на рукоять кривой сабли. Позади, держась за полы шинели, отиралось пятеро героев поменьше, едва ли достигая маковкой до пояса.
  - 'Камраду Едропумеду респектище! Хан Беркем', - прочёл Щавель гравировку на пьедестале. - Вот даже как... Ты сам в Орду ездил к хану на поклон или гонцы доставили?
  Выдержка изменила Едропумеду. Ростовщик подобрался в кресле, опустил глаза.
  - За что тебя хан наградил? - спросил Щавель.
  Едропумед молчал.
  - Что ты стяжаешь средства на железную дорогу, я знаю, - равнодушным голосом внёс ясность старый командир. - Купцы мне в красках поведали. Как занимали, как ты проценты к сумме долга причисляешь, как товары задарма сливаешь на торгу ради превращения в звонкую монету. Придётся тебе ответить, зачем понадобилось срочно собирать деньги прямо сейчас, в форсированном темпе выбивая долги у всех подряд.
  Недрищев сглотнул слюну.
  Из-за окна донеслись гневные вопли пьяной толпы. Директор встрепенулся, прильнул к стеклу, обернулся побледневший.
  - Народ поднялся, - пролепетал он.
  На губах Едропумеда расплылась торжествующая улыбка.
  
  ***
  Есть в графском парке томный пруууд,
  Служанки там гребууут.
  Служанки там гребууут.
  Гре-бууут...
  
  Струны задумчиво и печально стихли. Обеденная зала взорвалась рычаньем и криками речной сволочи. Барда хлопали по спине, каждый старался поднести ему пива, а Филипп только зырил на Лузгу и похабно скалился. 'Висельная баллада' имела успех у водников, которые были согласны даже на петлю, лишь бы не утонуть. Нельзя было не отметить конъюнктурное чутьё подлого музыканта. Воровка, отмеченная клеймом Водяного царя, закачалась на суку, а не попала в объятия волн, что привело в восторг коноводов и гребцов. Они тоже надеялись обмануть судьбу.
  Лузга приуныл. Бард умело растоптал победу в словесном состязании, умалив её донельзя. Хотелось пристрелить наглую тварь. Лузга протиснулся к Филиппу, подёргал за рукав.
  - Дай бухла, уважь нахала, - потребовал он и, получив от щедрот полную кружку, жадно присосался, осушив большими глотками.
  Когда в кабак ворвался молодец в чёрном кафтане, Жёлудь ощутил на лице ветер перемен.
  - Братва, выручай! - заблажил гонец. - Опору нашу гнобят злые гады! На Едропумеда Одноросовича наехали варяги и чурки с севера! Грабют, рушат святой Дом! Спасайте, бродяги. Всех награда ждёт!
  - Защитим кормильца! - зычно выкрикнул из-за стойки кабатчик. - Едропумед из наших, с Селигера! Он весь как есть наш. Мы даже брату его доверие оказали, да славятся Близнецы! Не допустим произвола. Все в Дом!
  Его приказа не ослушался никто. Знали, кто останется или замнётся слегка, хрен потом в кредит получит пойла. Бродяжня повалила на выход. Выкатилась, построилась и двинулась вверх по улицам.
  - И мы, рысью! - поторопил Лузга парней.
  Ватага присоединилась к арьергарду. Набирая попутно праздношатающийся люд, группа поддержки просквозила через город и встала у ворот Недрищева.
  - Открывай! - замолотил кулаками по доскам вышибала.
  - Отворяй! - загудела толпа. - Не дадим! Гады! Едропумеда к нам давай. Не сдадим батюшку! Бей чурок!
  - Щас, пацаны, ну-ка, дай-кось! Дай я поговорю, - протиснулся к воротам Лузга.
  Сволочь расступалась, поощрительно кивая самому борзому и сообразительному. Уж этот, мозговитый, верняк, всё разрулит. По заточке сразу видно, свой.
  - Узнал? - шепнул Лузга в окошко ратнику. - Калитку приоткрой.
  - Готов.
  - Щас, братва, я схожу и всё разведаю. Вернусь, расскажу, - объявил он самым ближним и протиснулся через щель во двор. Калитка захлопнулась, по ней застучали ногами, да поздно - засов уже лёг в петли.
  Лузга живо прошкандыбал к особняку.
  - Чё как? - спросил у ратника в сенях.
  - Третий этаж, найдёшь там.
  Лузга взлетел по ступеням, придерживая котомку. Вприпрыжку преодолел анфиладу до кабинета и застал разбор в самом разгаре.
  - Так не по закону же, - сетовал городской голова.
  - Вы со своими законами в яму себя загнали, - холодно отпустил Щавель. - По совести надо поступать, а не по букве закона.
  - По совести сам поступай, боярин, коли тебе воля дадена, - поспешил откреститься водяной директор.
   - Теперь я здесь Закон, - Щавель обернулся к вошедшему. - Ты очень вовремя. Кто пьян, да умён, пистолет при нём!
  - Да чё нет-то? - пожал плечами Лузга и покосился на окно, за которым бушевала толпа. - Хрена ли? С одной стороны, конечно, похрен, но, с другой стороны, ну бы его нахрен.
  - Не бзди, прорвёмся, - подмигнул старому приятелю старый командир. - Есть ещё скрытые резервы.
  Притаившемуся за столом ростовщику их разговор нравился всё меньше и меньше. Он уже не кипятился. Пар давно ушёл в гудок и в кабинете воняло.
  - Сейчас же двадцать четвёртый век, мы же цивилизованные люди, - зачастил Недрищев.
  - Исчерпали вы ресурсы, братья-близнецы, - ледяным голосом известил Щавель, казалось, не одного Едропумеда, а кого-то ещё, незримо находившегося рядом. - Придётся ответить за то, что встал в первые ряды железнодорожного хода.
  - Я не нарушал закон! - окрысился ростовщик, теперь уже по-настоящему почуяв края.
  - Чё ты зыришь, как змея из-за пазухи? - фыркнул на него Лузга, запуская руку в котомку. - Богатому и умирать не хочется, верно?
  Едропумед затравленно уставился на него и сжался. Невидящим взором скользнул по дружиннику, директору, остановился на лице княжеского посланца и заиндевел.
  - Дохапался, либеральный ты экономист, - с ноткой сожаления сказал Щавель всё понявшему Едропумеду.
  - Виновного в своих бедах ищи в зеркале, - напутствовал его Лузга.
  Когда в доме грохнуло, толпа у ворот прекратила гомон. Сволочь стояла, прислушивалась. И в тишине отчётливо разобрала приближающийся размеренный и тяжёлый стук копыт.
  В конце улиц Рабочей и Котовского строем по трое показались конные ратники.
  - Копья к бою! - зычно скомандовал Литвин.
  Первая шеренга опустила копья. До них было шагов пятьдесят, как раз разогнаться и вбить пики в толпу, насаживая на каждую по два неприкрытых бронёй тела. Бродяжня сразу очень хорошо почувствовала на своей шкуре место голытьбы в эпоху справедливости, и замерла.
  - Сюда, сюда, - зашептал Альберт Калужский, притягивая парней за локти, пятясь к домам на другой стороне. - Давайте расходиться.
  Его услышали. Потянулись по Рабочей улице вверх, сигая через забор на кладбище, прыгая через оградки, залегая за могилками на всякий случай, если конники начнут стрелять. Толпа у ворот рассосалась вмиг. С социально близкими смылся подлый бард Филипп. На тротуаре напротив ворот остались только парни, да прижавшийся спиною к стене лепила.
  - Заходите, - приоткрыл калитку ратник.
  
   ***
  - Находясь под тяжестью предъявленных обвинений, Недрищев выхватил из-под одежды обрез двуствольного ружья и выстрелил себе в голову.
  Лузга, пристроив лист шведской бумаги на заляпанном кровью столе, писал протокол под диктовку командира.
  - Огнестрельное оружие изъято для передачи в княжеский арсенал и доверено на хранение оружейному мастеру Лузге, - Щавель придвинул протокол водяному директору. - Подпиши.
  Директор трясущейся рукой принял перо, неловко выцарапал завитушку, накарябал в скобках расшифровку. Отступил, почувствовал под каблуком что-то скользкое и обнаружил, что стоит на пальцах трупа. Содрогнулся, отскочил.
  - Могу я идти? - взмолился он.
  - Топай, организуй какой-нибудь субботник для бечевника, - разрешил Щавель и приказал дружиннику: - Проводи. И дверь закрой.
  - Вот же ж гнида был покойный, - оживился Лузга, когда они остались одни. - Я б его в параше утопил.
  - Не тормози, - сказал Щавель, открывая шкафы снятым с трупа ключом.
  Лузга зашарил в ящиках стола.
  - Где ты лисой пройдёшь, там три года куры не несутся, боярин, - заметил он, выгребая на стол бумаги. - Светлейший князь, небось, жалеет, что тебя послал.
  - Кто-то должен наводить порядок, - ответствовал Щавель. - Сам видишь, что творится.
  - Волосы дыбом, командир, - согласился Лузга. - Чё-то денег ни хрена нет.
  - На полках тоже. Если я не восстановлю людской ход, никто по-человечьи не сделает. Будут как раньше с оглядкой, да со взяткой. Такими полумерами обойдутся, что лекарство окажется хуже болезни. Ага, есть! - Щавель сбросил на пол свитки, за которыми притаился ряд туго набитых мешочков. - Ну-ка, Лузга, сумку! Так вот, сам видишь, тут другое лечение нужно. Если гнилая рука заражает всё тело, руку лучше отрезать, а не набивать брюхо горькой плесенью в тщетном тщании впитать крохи пенициллина. Это всё, что ли? Да быть не может.
  - В подвале надобно поискать, - предположил Лузга. - Наверняка, там казна хранится, а тут так, для мелких расчётов.
  - Казну не утащим, её придётся оформить и светлейшему отправить под конвоем. Основные фонды у него в товарах, наверное. Он же у купцов товарами хотел долги забрать, да быдло грабил. Изъятое по описи имущество надо обратно раздать от имени князя, и будет светлейшему от народа любовь. А паразитов надо мочить. Желательно, в сортире. В параше топить кровопийц, с конфискацией имущества.
  - По живому ведь режешь, - высказался Лузга. - Смерть отца простят, но отобранную вотчину век не забудут.
  - По живому, - согласился Щавель. - Так надо. Справедливое добрым не бывает.
  
  ***
  В ста двадцати верстах полёта вороны, за Селигером, дворец повелителя Озёрного Края был погружён во тьму. Медвепут Одноросович застыл на резном стуле, невидящими глазами уставившись на крыши Осташкова за окном. Из большого красного пятна, самим собою вспухшего на виске, сочилась кровь. Она стекала извилистой струйкой возле уха и капала на светлый кафтан. Всё плечо было залито алым. Недрищев словно ополовинел. Он не хотел ни с кем говорить, не мог даже двинуться. Только побелевшие кулаки выдавали чудовищную боль потери, сковавшую повелителя в одночасье. Наконец тяжесть сломила его и выдавила из нутра пронзительный стон отчаяния.
  
  Глава Тринадцатая,
  в которой Щавель ведёт с достойными мужами беседу о странных обычаях Чёрной Орды и налаживает княжеский ход, а бард - гнилую движуху.
  
  В Вышнем Волочке пришлось задержаться для описи ростовщической казны и награбленного имущества. Раболовецкий караван переместился в Недрищев двор. Выгнали семейников и холопов, выставили охрану. Старого ключника, впрочем, удержали. Поначалу он запирался, но Щавель при подспорье Альберта Калужского и его чудесных средств уговорил показать тайные закрома.
  Три дня и три ночи счётная комиссия под предводительством Карпа сортировала и учитывала одни только монеты. Примечательно, что ордынского вольфрама имелся мизер, зато греческого золота и шведского серебра рачительный Едропумед припас для хана изрядно. В отдельных кубышках хранились бабские украшения, обручальные кольца и золотые зубовные коронки. Сокровищница ростовщика вобрала в себя море слёз. С реквизированным домашним имуществом Щавель поступил по совести. Он собрал на торговой площади люд, обратился к ним с краткой речью:
  - Мужики, бабы, ликуйте! По вашим кредитам всем скощуха вышла. Светлый князь Великого Новгорода милость явил. Завтра возле складов едропумедовых раздача начнётся. Будем по спискам изъятия смотреть, кому чего положено, и, что осталось, что ещё не продано, возвернём. Слава светлейшему князю Лучезавру!
  - Слава! Слава! Слава! - от души откликнулся народ.
  Под страхом смертной казни кабаки были временно закрыты. Лоцманы, гребцы, водоливы и прочая братва отдуплялась и усердно мастрячила матчасть. Речной караван готовили к отправке. Наконец, знаменательный день наступил. В Богоявленском соборе универсальные попы отслужили молебен. В часовне святого Николая заклали в жертву парня. Водяному царю кинули с моста девку. На Цнинской набережной заиграл оркестр. Медленно растворились ворота Нижне-Цнинского шлюза и вода с оглушительным шумом рванулась в Цну. Ударили вёсла, суда медленно стронулись и поплыли в Великий Новгород. Щавель простился с Литвином.
  - Жги к светлейшему, не спи, смотри в оба, - проинструктировал сотника старый командир. - Отвезёшь казну и догоняй нас. Верхами, без обоза ты быстро успеешь. Мы торопиться не будем, всяко подождём тебя до Москвы.
  - Будет исполнено! - рьяно выпалил Литвин. Ему нравился командир. От боярина исходила благость мудрости и надёги. Столько знаменательных дел сразу сотнику творить ещё не приходилось, а свершения княжеского посланника неизменно удавались и удавались. Это внушало почтение и уверенность, что в дальнейшем тоже всё пройдёт гладко.
  - Тогда в путь, - отправил Щавель конвой из тридцати ратников.
  Конфискат раздавали по спискам, под охраной оставшихся витязей и руководством Карпа. Открыли ворота, поставили столы, разложили учётные книги. Парни и обозники принялись подтаскивать шмотки с бирками, выкликать имена. Толпа волновалась, гудела, но дружинники добрым словом неизменно призывали к порядку. Карп стоял в стороне, рядом со Щавелем и лепилой, сердито глядя на беснующуюся чернь.
  - Бог даст денежку, а чёрт дырочку, и пойдёт божья денежка в чёртову дырочку, - пробурчал знатный работорговец. - Это быдло не сломить. Пило, пьёт и будет пить, - он сплюнул под ноги. - Не на кредиты, так в кабак спустит.
  - Раньше-то сдерживались, - заметил Щавель.
  - Раньше не было разгула потреблятства, а ныне привыкли. Развращённое сердце, если не сможет утолить жажду в шоппинге, будет алкать азартных игр и шнапса. Это как с рабами. Если убежал, вкусил разок воли, всё - дальше можно голову сечь. Как ты его ни сковывай, найдёт способ смыться или неудачными попытками тебе всю малину удобрит. Опорочил городское население проклятый близнец.
  - Ты знал Близнецов?
  - Обоих, - вжал подбородок в грудь Карп.
  - И как тебе Медвепут?
  - Да такой же. В точности такой же.
  - Они ходили вместе, как один человек, часто в обнимку, - добавил Альберт Калужский. - Издалека даже виделось, что это двуглавый широкоплечий манагер. Неприятное, скажу тебе, зрелище.
  - Да, так и было, - признал Карп.
  - Понимаю, близнецы, - кивнул Щавель. - Что ж они вместе править на Селигере не остались?
  - С ханом, как ты говоришь, вступили в сговор. Пришлось разорваться ради исполнения генерального плана по сбору средств. Беркем уболтал, он может. Колдун... Нет в нём ничего святого, светлого, - Карп помрачнел, насупился, припомнил из своих походов в ордынские земли нехорошее, кашлянул в кулак. - Басурманское в нём одно, да-а... Знаешь, бывает такое, что русскому не понять, не принять душою. Совсем оно на другой стороне. Лепший кореш хана - светящийся орёл Гафур. Неведомой басурманской волшбой заточил хан Беркем дух Гафура Галямова в орла из Пятигорска. Поговаривают также, что Гафур сам заточился, но не это важно. Хуже, что летает Гафур и тянет из людей дыхание. Узнать его можно во тьме по зелёному призрачному свету. Когда свет мерцает, Гафур кушает.
  - Тьфу, - в сердцах сплюнул Альберт через левое плечо. - Тьфу. Тьфу! - и обвёл вокруг сердца обережный круг.
  - Вот такая вот положуха, - злорадно зыркнул на него караванщик.
  'Лузга об этом ничего не рассказывал, - подумал Щавель. - Надо будет расспросить в дороге', - а вслух сказал:
  - Как же в Белорецке волшба прокатывает, если там повсюду электричество?
  - Почём я знаю, что орёл этот в ставке у хана живёт? - буркнул Карп. - Говорят, что он вообще живёт на этажерке, а этажерка та стоит в доме старого колдуна. Беркем его, наверное, навещает. Да кто их, басурман, разберёт, что у них там за порядки в Орде, - и заключил: - Там всё такое. Недаром Железная Орда ещё зовётся Чёрной, а Русь возле неё Проклятой. Только на нашем берегу Волги Русь становится Великой.
  - И только под крылом светлейшего князя - Святой, - поставил точку Щавель.
  - Да-да, - подтвердил Альберт. - От басурман чем дальше, тем лучше. Ты ещё башкортов не видел, боярин.
  - Видел, - обронил Щавель. - Гоняли мы их от Великого Мурома.
  - Ты был в Муромских клещах? - выпалил Альберт, потом сопоставил что-то, сообразил и замолк с приоткрытым ртом.
  - Я и был клещами, - губы старого командира тронула мечтательная улыбка, от уголков глаз разбежались морщинки. - Перед залпом тысячи лучников бессилен даже эскадрон конных автоматчиков. Наше дело напор и тактика, как говорит светлейший князь. Напор и тактика. Обход, охват и комбинированный способ. А также бой из засады.
  - Это ты когда, при хане Кериме? - выпятил губу, вспоминая череду басурманских правителей, Карп.
  - При хане Иреке. Беркем пять лет назад на должность заступил, до него восемь лет правил Керим, до него хан Равиль.
  - Странные они какие-то, - Альберту не терпелось вступить в разговор на важную тему политики. - Сменяются раз в четыре года или опять на четыре заступают.
  - Не сами заступают, их народ выбирает, - прогудел Карп.
  - Вот это считаю глупостью, - обронил Щавель и сокрушённо покачал головой. - Как может какая-то чернь решать, кому править? Как она вообще может прилюдно высказывать своё подлое мнение о достойных людях? Как могут вот они, - указал он лёгким кивком на теснящуюся у раздачи толпу, - выбирать из таких, как я? Они живут, как скот, руководствуясь низменными устремлениями, ведомые чувствами, не знают грамоты, не говоря уж о тонком искусстве власти и сложнейшей расстановке сил. Как они могут правильно выбирать, если бродят во тьме? Уму непостижимо. Я слышал, что в Орде принято узнавать о будущем хане мнение каждого и считаться с ним. Но ведь это же скотство и чистой воды безумие, они даже мнение баб учитывают.
  - По-ихнему, по-басурмански, это называется охлократия, когда охломоны всякие голос имеют, - гулко хохотнул Карп. - Но, чтобы бабы выбирали хана, об том даже я не слыхивал.
  - Если мы признаём, что в Орде хана назначает на престол любая чернь, то можем допустить, что и бабы выбирают наравне с мужичьём.
  - Дикари, - рассудил высокоучёный лепила.
  - Странно, что они при таком раскладе ещё барда себе не выбрали в управители, - отпустил Щавель.
  - Басурмане, они басурмане и есть. Умом их не понять, - сказал Карп. - Вводят заположняк какие-то чудные ограничения на женитьбу. У них там в Орде больше четырёх жён иметь нельзя, сколь бы ты ни был богат и знатен. Хоть ты сотню с детьми можешь содержать, а всё равно. И наложниц иметь нельзя. Дурь.
  - Четыре года, четыре жены. Нет ли в этом чародейного умысла? - Альберт Калужский глядел в глубины тайной науки. - Прискорбно, что не сыскать здесь ни одного ученика школы греческого мудреца Платона. Он бы просветил нас в нюансах нумерологии. Наверняка не просто так связаны вместе основы семейного и государственного управления.
  - У шведов тоже есть запрет брать больше и меньше двух жён, - задумчиво сказал Щавель. - Или две, или ходи холостым. Ихняя семья называется шведская тройка.
  - С жёнами? - удивился лепила. - А я думал, с конями.
  - С конями - русская тройка, - уточнил сведущий в гужевом транспорте Карп.
  - Дикарские порядки, - ледяным тоном отчеканил Щавель. - Если здраво судить, то почему я не могу иметь столько жён, сколько способен прокормить? Это ведь глупость - препятствовать мне множить род, коль я деятелен и успешен.
  - Возможно, всё дело в потенции, - предположил лекарь. - Так называют греки мужскую силу, коя гнездится в череслах. Их национальные особенности физиологии сформировали культурную, религиозную и политическую традиции, которые были впоследствии узаконены.
  - Не может быть, - сказал Карп. - У шведов две жены и король, который правит, пока не передаст престол старшему сыну. Две! Даже не четыре, как у басурман, но никаких тебе калифов на час. Бабы в Орде кого-то выбирают не потому, что ими дорожат. Дело тут не в череслах, а в чём-то другом.
  - Дикари, что с них взять, - пожал плечами Альберт.
  - А у светлейшего князя сто пятьдесят пять жён, не считая наложниц, - напомнил Щавель.
  Достойные мужи одобрительно посмеялись могуществу Лучезавра и пришли к единодушному мнению, что за Камой делать нечего, а Орду как гоняли, так и будут гонять, возвращая басурман в их дикие земли к их нелепым обычаям. Да и шведы, в общем-то, странноватый народец, достойный прозябать на краю света, в стране голого камня и снегов.
  О том, как поступить с едропумедовыми приспешниками, достойные мужи порешали тут же, не откладывая в долгий ящик. Раздав народу кровно нажитый конфискат, Щавель отправил по адресам ратников. В учётных книгах хозяйственного ростовщика имелись поимённые списки работников с обозначением должности и оклада. Щавель приказал брать всех разом, подключив к делу Карпа с подручными, Лузгу и парней. Шайку повязали в один заход. Чернокафтанные молодцы после смерти Едропумеда попрятались, но их никто не искал, и через три дня они возвернулись по домам. Там-то их и взяли всех тёпленькими.
  Утром пленников вывели из амбара, поставили в ряд на колени. Михан суетился вместе с ратниками, приводя в чувство замешкавшихся тычком палицы. Жёлудь с луком наготове замер поодаль, зорко глядел, чтобы никто из пленников не пустился наутёк, а, если отважится и дёрнет, не добежал до ограды. Желтоусый десятник Сверчок, оставшийся в дружине за старшего, исчез в ростовщических хоромах. Ждали недолго. На крыльцо в сопровождении Сверчка вышли Щавель, Карп и водяной директор.
  Над двором повисла тишина. Солнце ясное било в глаза приспешников, и они опустили головы, словно каясь в содеянном. Щавель стоял недвижно, держал паузу. Наконец во двор даже уличный шум перестал доноситься.
  - Суди нас, боярин! - не выдержал самый матёрый из чернокафтанников. Он склонился, ткнулся лбом в землю.
  - Суди, суди, - загудели вышибалы, падая ниц.
  В дверях сарая уже переминались обозники Карпа, все шестеро в полной амуниции - кожаных фартуках до колен, толстых крагах. Копошились у телег, бряцали чем-то жутко нехорошим, распаляли уголья в походном горне, готовили инструмент. Потянуло дымом. Вышибал пробрал мороз.
  - Светлейший князь вас судить будет, - бесстрастно обронил Щавель. - За добро добром воздаст. Заковать в железа, - бросил он Карпу. - В Новгород Великий пусть городская стража ведёт, - приказал водяному директору. - На суд светлейшего князя. Головой за них отвечаешь.
  - Да-да, - торопливо закивал водяной директор, сбежал с крыльца и посеменил к воротам. Там его дожидался отряд вышневолочских стражников, изготовленный к походу.
  Карп вальяжно сошёл по ступеням, махнул своим. Зазвенели цепи. Опытные конвойники выдернули правофлангового молодца, потащили к наковальне. Бросили наземь, надели на руки оковы, просунули в дырку наручника раскалённую заклёпку. Ковали по-простому. Дорогие замки берегли для живого груза, когда придётся вести колонну в дальних землях, наспех сортируя по ходу больных, здоровых и дохлых. От потемневших, протёртых маслом кандалов тянуло мертвящим духом нечеловеческих мук, невыносимых тягот и страшных лишений. Кто-то из молодцов зарыдал в голос, едва ему на руку лёг конвойный браслет. Михан ухмыльнулся и поволок к горну следующего, жалея только, что нет среди пособников давешнего попа.
  - Кобыла готова твоя, - Лузга подошёл крадучись, встал рядом с командиром. - Смотрю и не нарадуюсь, как добро тайное вознаграждается явно.
  - Умный ближнему добра не делает, а, сделав добро, не кайся, - ответил Щавель, которому хотелось поскорее покончить с вышибалами и отправиться в путь. - В Новгороде теперь пускай на тяжёлых работах грехи замаливают.
  - Там такие лбы не помешают, - Лузга утёр соплю, залихватски пригладил ирокез, харкнул с крыльца.
  - Этих ковать закончат, кобылу приведёшь, - распорядился Щавель.
  - Бутсде, - тряхнул гребнем Лузга и пошкандыбал на конюшню, где в чересседельной суме хранилась заветная котомка. И хотя в отряде шарить по чужим пожиткам было не принято, он старался не спускать глаз с ценного имущества, и вообще держался поближе к навозу, исповедуя древнюю правду: слаще пахнешь - крепче спишь.
  Лузга подвёл кобылу к самому крыльцу. Щавель взлетел в седло, проехал мимо вышибал, не удостоив горемычных взглядом. Ратники распахнули перед ним ворота. Кобыла вынесла Щавеля на улицу Котовского, где ожидала городская стража. Подошёл начальник конвоя, поклонился боярину.
  - Возьми. Передашь в канцелярию Иоанну Прекрасногорскому лично, - Щавель протянул скреплённый сургучной печатью свиток.
  - Сделаю, как прикажешь, боярин, - страж затолкал увесистый цилиндрик за пазуху и отправился принимать контингент.
  Под смешки Михана, по такому случаю повязавшего на башку сикось-накось свой любимый красный платок, бывшие едропумедовы вышибалы покинули двор. Бряцали цепи, падали наземь горючие слёзы.
  Начальник пересчитал подопечных, выстроил невольников на улице имени каторжника перед памятником, зычно произнёс древнюю формулу Охраны:
  - Граждане задержанные, вы переходите в распоряжение конвоя. За время нахождения под стражей запрещается курить, разговаривать, нарушать целостность крыши, стен, пола, допускать нарушения внутреннего распорядка. При невыполнении требований конвой имеет право применить физическую силу и спецсредства. При побеге конвой применяет оружие без предупреждения. Слава России!
  - России слава! - в один голос выдохнули бедолаги, повинуясь силе заклятия.
  Начальник конвоя вопросительно глянул на боярина, безмолвно наблюдавшего за процедурой. Щавель кивнул.
  - Нале-во! - во всю глотку рыкнул начальник. - Разобрались по парам, сучьи дети. Шагом марш!
  Чернокафтанники под звон кандальный отправились на княжеский суд, а Щавель заехал во двор и, не слезая с седла, провёл развод. Карп с людьми готовили обоз к завтрашнему выходу. Охранять их осталась десятка Фёдора, а десятка Сверчка, лепила, бард и Михан оказались предоставлены сами себе.
  Всё это время бард Филипп прятался неизвестно где. Вероятно, якшался со сволочью и социально близким людом. Когда он явился, то видок имел такой, будто всё это время лежал в обнимку с бочкой браги. От него разило дрожжами и кислятиной.
  "В солодовне спал", - принюхался Щавель. И хотя запрет на кабачное дело кончился только сегодня с восходом солнца, пьянки на пивоварнях прекратить можно было только спалив их дотла. Вышний Волочёк нуждался в прополке, но выдирать из грядки полезные культуры Щавель не планировал. Закинув за спину налуч и колчан, вышел со двора, сопровождаемый оружным Жёлудем и Лузгой, который был нагружен котомкою. Он поначалу шкандыбал рядом, но потом стал отставать, припускать, нагонять, запыхался и взмолился:
  - Подождите, кони, куда вы гоните!
  - Да мы вроде никуда не торопимся, - удивился лесной парень.
  - Возьми у него котомку, - приказал Щавель сыну и добавил, обращаясь к Лузге: - Развивайся. Тебе с нами в Белорецк идти.
  - До Белорецка как до Китая раком, - огрызнулся Лузга. - Я ноги до жопы сотру.
  - Князь приказал, значит, дойдёшь, - обронил Щавель.
  - Верхом доеду, - заверил Лузга.
  - До Белорецка, как до Китая раком, научишься ходить, - старый командир увлёк спутников за собою с умеренной скоростью, постепенно перерастающей в уверенную. - Хватит на чужой спине ездить, пора на своих двоих уметь.
  Щадя Лузгу, он сдерживал прыть, но тот даже налегке ныл и отставал от привыкших к пешедралу лучников:
  - Куда вы шпарите без атаса?
  - На старую поварню, - бросил Щавель. - Осмотреться там надо, засидку сделать и до рассвета обернуться. - Покосился на сына: - Ты узнал, где она находится?
  - Да, батя. За выселками, что у Льнозавода, по тропе в лес. Там у прудов, где раньше лён мочили, давно всё запущено. Я подходы разведал. Нормально можно устроиться.
  - Огоньки видал?
  - Видал, батя, - вздохнул Жёлудь. - Дюже поганые.
  - Будем гасить, - сказал Щавель.
  Улицы Вышнего Волочка после отправки речного каравана преобразились, сделались чище и, как будто, добрее. Сплывшая на ладьях сволочь унесла с собой серый налёт порочной мерзости, которую привносят в город массы людей с богатым жизненным опытом. А, может, просто меньше стало попов, да вышибалы в чёрных кафтанах повывелись. Тверёзые мужички ловко мастрячили кровли на пристройках, бабы шныряли с корзинами на базар и взад, ихние детишки разом обрели весёлый, ухоженный вид. Двигаясь тротуарами, Жёлудь зырил по сторонам и не уставал удивляться всеобщему преображению, случившемуся, стоило бате волевым решением раздавить насосавшегося паука. Об углах улиц Парижской Коммуны и Вольфрама Зиверса на гранитном постаменте красовалась ещё одна культурная ценность литого чугуна, воздвигнутая на городское благо щедрым ростовщиком. На фоне избушек родного поместья, за которыми громоздилась буровая вышка, кучерявый гений в сюртучке шаловливо присел на вертикальный столбик. "Сегодня с божией помощью отымел керн. Ас Пушкин", - хвастался золотыми буквами блудливый ас. Жёлудя передёрнуло. Памятники, которыми украшал город покойный Едропумед, отчего-то не облагораживали окрестности, как, например, эльфийские скульптуры Мандельштама и Цветаевой в Тихвине, а привносили явственно ощутимую душевную пакость.
  - И это наше всьо? - Лузга харкнул на постамент, гневно тряхнул ирокезом, сунул руки в карманы.
  - Какая культура, такие кумиры, - обронил Щавель.
  - Это ж надо придумать. Того, кто это ставил, самого бы на кол.
  - Того, кто это ставил, уже черви едят, - напомнил старый лучник.
  - А, ну да! Вот же урод был, пидорас его понюхал, - Лузга стрельнул глазами в сторону Жёлудя, сдержался, помолчал, добавил в его сторону: - Едропумед христианином был. Теперь, по ихнему согласию, за самоубийство в аду горит. Ну, да по вере воздастся.
  - Как бы, - сказал Щавель.
  - А чего там такое в кабинете ростовщика вышло, батя? - Жёлудь всё не решался как следует выведать о кончине Едропумеда. Подкатывал несколько раз с расспросами, но отец отмалчивался.
  - Разговор вышел, - сказал Щавель. - По факту Едропумед не вынес тяготы вины, достал незаконно хранимый огнестрел и вынес себе мозги.
  - И чего? - эту версию Жёлудь уже слыхал.
  - Завтра двинемся в путь. Впереди Москва.
  - Боязно, батя, - признался парень.
  - Ленина бояться - в Москву не соваться. Что теперь, через Рыбинск на восток ходить?
  - Эх. Да всё равно не по себе.
  - Есть такая профессия - Родину зачищать, - отрубил командир. - От шпионов, от ереси, от повального пьянства и всякого иного внутреннего врага, подрывающего безопасность государства. Быстро и аккуратно, как опытный ветеринар помогает плохому танцору. Кто не прав, кто против нас, тот пусть думает о вечном.
  - А как правого отличить и не ошибиться?
  - Слушай сердце, оно не обманет. Сердце напомнит, но думай всегда головой и поступай по рассудку. Чему я тебя учил? Не предавай, своих не бросай, спрашивай за беспредел и косяки, не лги ради выгоды.
  - Помню, батя, - сказал Жёлудь.
  - Как просто всё у тебя, - усмехнулся Лузга.
  - Правда всегда проста и понятна, потому она и правда, что прямая, и видно по ней сразу всё. С правдой жить куда лучше, чем жить не по лжи, как эльфы, или ради эффективности, как манагеры.
  - А вот Филипп говорит, что тот, кто первый увидел трещину в стене четвёртого блока, того и радиация, - вставил парень. - Мол, изловчиться надо в жизни и успеть ухватить прежде ближнего, в том заключается доблесть быстроты ума и телесного проворства.
  - Не слушай всякую сволочь, - Щавеля достала ядовитая стрела барда, пущенная гадом издалека в душу командира, дабы через родного сына отмстить за причинённые унижения. - Нам ещё далеко идти вместе, многое придётся перенести, и сам повидаешь всякое. Его, вон, слушай, как меня, - кивнул он на Лузгу. - Князя слушай, если придётся. Больше никому не верь.
  - А маму? А братьев?
  - Живи своим умом, - одёрнул, как отрезал, Щавель. Пора было окончательно отделять младшего от семьи, иначе никогда не повзрослеет, - Твоя жизнь, значит, и ответственность твоя. Сам решай, как поступить. У тебя есть право выбора, и тебе ещё не раз крепко придётся подумать, куда и с кем пойти.
  - А ты когда самый большой выбор делал, батя? - понял Жёлудь, что наступил редкий момент откровенного разговора, на который почти никогда не расчувствовался отец.
  - Было такое, сынок, давно, когда мы нашу Родину спасали от нашего правительства.
  Лузга оскалился полной пастью гнилых зубов.
  - И что было потом?
  - Потом любезный Лучезавр стал светлейший князем, а ближних своих сделал боярами. Посадил их новгородскими землями управлять.
  - А тебя в Тихвин?
  - Кто-то должен эльфов стеречь и за шведами присматривать. Там передний край, как в Ульяновске перед заставами Орды. Если что, первый удар по нам. Мы тоже на острие. Первыми ударим, если что.
  - А что может быть?
  - Князь может начать войну против шведского королевства. Или против Орды. Как светлейший скажет, так и будет, а мы должны приказ выполнять.
  - Да, батя, - кивнул Жёлудь. - В лесу шведам с нами не сладить, на воде разве что. Как с воды в лес сунутся, так и края им.
  - Верно мыслишь, - одобрительно сказал Щавель и мягко ткнул в плечо Лузгу: - А ты что думаешь?
  - Вопрос не по окладу, командир. Моё дело в оружейке сидеть и стволы чинить. По лесу вы сами бегайте. Угораздило же меня подписаться на этот мутный поход в Белорецк!
  Лузга помотал блевотным ирокезом, сокрушаясь о собственной глупости и проявленном в Новгороде малодушии.
  - Без тебя никуда, - сказал Щавель. - У тебя в Белорецке кореша остались.
  - Какие там кореша! Все суки, за осьмушку пеклеванного сдадут.
  Дошагали до старой насыпи, спустились с неё и оказались за границей города. По тракту мимо Газовой деревни дошли до Льнозавода, свернули в лес, чтобы не отсвечивать на дороге, двинулись, ведомые Жёлудем, к цели. Льнозавод остался за спиной, а по правую руку завонял Новотверецкий канал. Под ногами хлюпало, пахло тиной, замшелой корой и сочной болотной травой. Жёлудь сразу приободрился, котомка перестала тянуть к земле, шаг сделался упругий, мягкий.
  - Какого чёрта мы тут попёрлись? - возмущался Лузга, который сразу увяз и начал плестись в хвосте. - Шли бы как люди по дороге.
  - Заметят на дороге, - Щавелю лес тоже придал сил. - Нам чужие глаза не нужны, обвыкайся ходить с нами. Жёлудь, возьми его на буксир.
  Парень зацепил Лузгу за ремень, повлёк за собою. Лузга отбивался и шипел, но бесполезно.
  - Михана-то почто не взял, батя?
  - Каждому своё, - только и сказал Щавель.
  - Михан, он кто? - спросил Лузга.
  - Сын мясника Говяды.
  - Первый мясник в Тихвине, что ли?
  - Да.
  - Поняа-атно, - многозначительно протянул Лузга, резво шевеля копытами на молодецкой тяге. Дыхалка его стала сдавать. - Может, хорош, командир?
  - Пришли, практически, - доложил Жёлудь.
  Встали.
  - Где? - спросил Щавель. Жёлудь указал левее и вперёд. Медленно двинулись, вскоре за деревьями возник просвет. - Люди были там?
  - В тот раз не приметил, а по времени было так же как сейчас.
  Деревья расступились, подлесок стал жидким.
  - Ни хрена себе поварня, - сказал Лузга.
  
  ***
  Витязей на драку подначил подлый бард Филипп.
  Когда Щавель, Жёлудь и Лузга покинули в неизвестном направлении двор, у Михана ажно щёки запылали от обиды. "Обесчещенного взяли, а мной пренебрегли?! - надул губы молодец, а потом стиснул зубы. - Ну и пусть! Я-то друзей найду. А если Жёлудь станет изгаляться, по сусалам въеду".
  -Э-гей, паря, - тронул за рукав бард Филипп. - Гляди веселей. Чего понурился?
  Михан всхрапнул, аки конь, набрал полон рот харчей с соплями, сплюнул в пыль, растёр сапогом.
  - Вот так! Насрать и размазать, - одобрил бард. - Ты орёл, паря. Айда с нами в кабак, развеешь грусть. Вишь, Скворец с Ершом подтянулись, компания что надо собирается.
  Этих двоих Михан уже знал, сблизились за время освоения едропумедова наследия. Ёрш и Скворец всюду держались вместе. Ёрш, жилистый востроносый, с мелкими движениями; Скворец - рослый, с мясистой ряхой, вальяжный не по чину, был старшим в боевой тройке и метил в десятники.
  - Айда, что ли? - собрал их вместе Филипп.
  - Идём, накатим как следует, - Скворец обозрел лесного парня, будто одаривая милостью, и четвёрка двинулась в кабак.
  Бард нацелился на греческий низок "Исламская сельдь", в котором они ещё ни разу не были. Накануне Филипп пропился вдрызг, хорошо, хоть гусли уберёг. Теперь он рассчитывал похмелиться за счёт собутыльников, полагая, что у Михана сохранилось сколько-нибудь из взятых в дорогу средств.
  Яркая рыбина над входом в корчму переливалась всеми оттенками зелени, дескать, в какой цвет хочу, в такой и покрашусь, а полумесяц её жаберной крышки кагбэ намекал игриво отворить дверь забегаловки и пуститься во все тяжкие. Держал низок грек Ставриди, бывший купец и клеймёный гребец с турецкой галеры.
  Компания спустилась по пропитанным многолетней блевотиной ступеням в барный зал. Несмотря на ранний час, возле стойки толпился досужий народец, втюхивая за чарку розданное от щедрот барахло. Было ещё не слишком людно, но уже шумно.
  - Нацеди-ка, хозяин, нам четыре чарки сердитого для разгона! - перекрыл своим певческим баритоном общий гам Филипп, доставая из кошеля завалящую медную монетку, и запустил по стойке к корчмарю.
  Только один лишь Михан услыхал, как бард сопроводил её едва различимым шёпотом: "Катись, грош, ребром, покажись рублём". Грек ловко перехватил монетку, припечатал к доске, рассмотрел, удовлетворённо кивнул и наполнил стопари мутно-зелёного звономудского стекла. Отсыпал сдачи как с рубля.
  - Ну, за нас с вами! - провозгласил бард, молодцы ухнули.
  - А вон и нам место, - распорядился Скворец, указывая на ближний стол, за которым скучились соотечественники Ставриди.
  Расположились с пустого края. Михан, слегонца разжившийся на едропумедовом хозяйстве серебром и медью, притаранил кувшин красного. Дубовые кружки сдвинулись вровень, лязгнули коваными ободами. Весьма довольный собой Филипп достал гусли, положил на колени, откинулся, будто на невидимую стену.
  - Нет лучше небольшой импровизации, потешной, как колдун в канализации, - он тронул струны, гусли подхватили цепляющий внимание и затягивающий в себя напев. Молодцы сразу развесили уши, даже пиндосы в своём краю притихли и развернули копчёные хавальники.
  
  Нет повести печальнее на свете,
  Чем повесть о знакомствах в интернете.
  Сегодня я для дорогих гостей
  Поведаю одну из повестей.
  
  Манагер жил в Москве с потухшим взором.
  Он в офис как на каторгу ходил.
  И встретился ему на блядском сайте
  Такой же, только женский, крокодил.
  
  Они сошлись в сети: волна и пламень,
  Добро и ёршик, почечка и камень.
  Был март, она в манагера влюбилась
  И кошкой якорной в него, козла, вцепилась.
  
  Раскрутка чувств пошла как от пружины,
  Но понту нет от офисной скотины.
  Манагер телефон не оставлял,
  А вожделенно тёлку представлял.
  
  Бухгалтерша с наплыва чувств взбесилась,
  Рвалась на встречу, только что с того -
  Манагер малохольный ждал зарплаты,
  Да кризис секвестировал бабло.
  
  Тогда она серёжки заложила.
  На вечер у подруги одолжила
  От хаты ключ заветный, стол накрыла.
  Они сошлись в реале - два дебила.
  
  Не знает промаха Амура лук,
  Но юмор зол его, манагерам каюк.
  Контрольным выстрелом, так, чтоб поржать ему,
  Он свёл на хате мужа и жену.
  
  - Подымем кружки, братия, за трудолюбивых пахарей, без устали бороздящих девственные лона... За мужиков! - закончил бард и залпом осушил кружку.
  Сальное выступление Филиппа имело успех. Скворец распустил мошну и заказал второй круг. Ёрш пустился в разглагольствования о том, как отлёживался у молодки в Звонких Мудях.
  - Мы разбойников на болотах зачищали, пострадал я тогда за дрот. Грудь огнём горела, думал, сдохну. Ничего, отлежался. Спустил только всё, пока болел. От коня седло осталось, в кармане блоха на аркане, в другом вша на цепи. Надо, думаю, двигать в Новгород, на базу. Ребята первое время помогут, там и жалование дадут, да ещё за боевые выплаты причитаются. Собрался кое-как, а баба говорит: "Куда ты пойдёшь, воин, с раной недолеченной?" Я слабый, слушаю вполуха, и мнится мне, будто она изгаляется, мол, куда ты, пиздёнышь вонький, сраный, недалече? Типа, ещё вчера под себя ходил, а нынче со двора отважился ступить, да недалеко уйдёшь. Понял так.
  - А ты что на это? - гадко ухмыльнулся Филипп.
  - Не простил обиды. Собрал всю злость в кулак, ка-ак дал ей в зубы. Объяснились потом, конечно, но после такого как остаться? Взвалил седло на горб и уплёлся. Иду и вижу - навстречу змей болотный тащится, вехобит недобитый. Глазки жёлтые, щёки впалые. Отчерпнул я тогда у него жизни пикой, в печёнки попал. Думал, наглушняк сделал, а он выжил.
  - А ты что?
  - Седло скинул, и за нож. Он свой заголенник достал. Стоим напротив, меня ноги не держат, у него руки трясутся. Встретились, называется, два вялых друга - волчий уд и колбаса. Не знаю, чем бы кончилось, но тут гопота фабричная со смены шла. Взяли вехобита под микитки и к себе на малину уволокли.
  - Они там одного поля ягода, - смекнул Михан. - Этот рассадник надо калёным железом выжигать!
  - Тогда в петлю придётся каждого третьего, - объяснил Скворец, - а из оставшихся половину на тяжёлые работы. Это если окончательно вопрос решить. Но так всё производство встанет. За это князь нас самих не помилует.
  - Но если они разбойника укрывают, то делаются пособниками. Может и сами в разбойники идут! - вспыхнул парень.
  Скворец поглядел на него снисходительно.
  - Откуда, по-твоему, разбойники берутся? - дружинник развернулся поудобнее, Ёрш и Филипп многозначительно отмалчивались, испытующе зыря на Михана. - Они ведь не из Орды к нам перебегают разбойничать, а из нашего же народа исходят. Они - срез нашего общества, - блеснул осколком эльфийской мудрости Скворец. - Вчера такой гусь на фабрике работал, а сегодня взял отпуск за свой счёт, и с кистенём на большую дорогу. Пограбил, покуражился, отдохнул и завтра снова в цех. Думаешь, мы в дружине не знаем, откуда разбойники берутся? Знаем. Лупим гопоту фабричную, как только случай представится наехать в Звонкие Муди. Прессуем их по полной программе, но не до смерти, до смерти пока не за что. Вот, если на болотах доведётся сойтись, тогда пощады не жди. Они нам той же монетой платят.
  Филипп, которого на старые дрожжи основательно забрал хмель, погано осклабившись, мазнул тухлым взором скопивших возле стойки мужичков, да так, что они начали оборачиваться, будто их поманили. Бард не унялся:
  - Шта, рассияне? С утра в кабак припёрлись зенки залить? Расслабились, быдлы. Кончился сухой закон на вашу голову. Нет, нету на вас басурманской плётки! Попали бы в полон, научили бы вас в Орде шариату. Там всё в дом, всё в дом тащат, с завода каждый гвоздь. Там вам не тут, там трудовая дисциплина и производственное соревнование с непременным взятием повышенных обязательств. Там быдлу не дают разгуляться, а тут от князя вольному воля.
  Заважничали мужички:
  - Да, мы, быдлы, такие. Нас на мякине не проведёшь. Чай не лаптем щи хлебаем.
  Скворец нахмурился, но сказать не успел. Животом вперёд, руками махая, выступил бойко бодрый мужичок.
  - Ты откель такой прошаренный взялся, что метёшь нам тут за Орду?
  Филипп оглядел его с головы до ног, как помоями облил.
  - Таких, как ты, люди называют беспонтовыми урысками, - надменно выплюнул он.
  - Урысками? - мужичок обернулся к товарищам. - Нас?
  - Он гонит. Чёрт тупой... Кто тут урыски? Чё за люди из Орды? - нестройно принялись мобилизовываться вышневолочане.
  Греки снялись со своего края и поспешили убраться из низка.
  Коварный греческий бог Бахус уже настолько завлёк в свои чарующие объятия Филиппа, что бард не выказал никакого испуга. Он только повернул свою лоснящуюся ряху к лесному парню и похабно подмигнул:
  - Как думаешь, Ктулху фтагн или не фтагн?
  - Думаю, что фтагн, только нескоро. - Михан не был готов к религиозному диспуту.
  - Зацени тогда, паря, чего стоят все эти питухи, - по оловянным глазам и вытянувшейся роже стало ясно, что у барда кренилась-кренилась, да прямо сей момент упала планка; он смело перевёл внимание на недобрую толпу у стойки, даже Скворец не решился его остановить, такая могучая попёрла из Филиппа пьяная сила. - А вы там слушайте! - чистым концертным голосом приказал он и дёрнул струны.
  Гусли загудели мелодично и убедительно.
  - Дождик! - остановил он словом борзого мужичка, тот замер, будто наткнувшись на стену. - Мерзкий дождик... И бог Пердун!...
  В кабаке всё стихло, все заслушались, пусть даже паузой. А бард выждал миг и обрушил на присутствующих песню раздора.
  
  Пёрнул мягкий гром,
  И веселье мутною, тягучею волной
  Раскатилось с неба в душу,
  Потащило меч из ножен за собой:
  
  "Выходи во двор и по лужам крови
  Бегай с криками: "Ура!"
  Посмотри как мечется
  Глухая и слепая детвора."
  
  Капли на лице... Может это кровь,
  А может плачу это я.
  Бог простил мне всё, и душа, захрюкав,
  Показала, кто свинья.
  
  Позабыв про стыд и опасность
  На кол за грехи свои попасть,
  Люди на огне плясали,
  Славя Ктулху, и кричали:
  Пнглуи мглунафх Ктулху Рлайх угахангл фтагн!
  
  Скворец молниеносно перегнулся через стол и врезал Филиппу по морде. Бард грянулся спиной об пол, вдуплив ногами по столу и опрокинув всю выпивку. Из толпы вылетела кружка и попала Ершу в затылок. Ёрш клюнул носом столешницу, но тут же взвился, как подброшенный пружиной, выхватил нож и прыгнул на обидчиков. Скворец ринулся на помощь другу, ловко дав по репе не сумевшему увернуться борзому мужичку и тут же, без всякой раскачки, пнув каблуком в грудь ближайшего вышневолочанина. Михан поднялся и поспешил на помощь, схватив пустой кувшин. Скворец успел отоварить ещё двоих, когда молодец разбил посудину об башку мужичка с финкой, сунувшегося дружиннику за спину. Витязь обернулся, кивнул и сразу переключился обратно метелить вышневолочан. Ёрш со своего края крутился, лягаясь как бешеный мул. Подойти к нему на вытянутую руку вялым мужичкам не представлялось возможным. Михан одолел ещё одного, как драка кончилась.
  Мужики повалили из низка, словно пчёлы из разоряемого улья, жаля по пути всех встречных и поперечных. Лютая песня скрутила им мозги и не отпускала ещё краткое время, за которое они натворили дел.
  Первым опомнился Скворец.
  - Остынь-ка, - плеснул он в Михана из чудом уцелевшей пивной кружки.
  Ёрш ещё пинал кого-то, корчившегося под стойкой, но без фанатизма. Сила пьяного барда не шла ни в какое сравнение с могуществом эльфов. Настоящего затмения не получилось, но и вспышки ярости хватило, чтобы потерять голову. Виновник содеянного мертвецки храпел под лавкой. Объединённое влияние Бахуса и Скворца уберегли его от зова Ктулху.
  
  ***
  - Она всю жизнь называлась Больница.
  Щавель из зарослей изучал длинную трёхэтажную домину с провалившейся крышей. С дальнего угла потемневшие брёвна разошлись, но окна были надёжно заколочены досками, местами, свежими. Возле входа рамы даже хвастались стёклами.
  - Люди так говорят, - стал оправдываться Жёлудь. - Давно-давно приходил из-за Уральских гор какой-то дед. Выстроил себе избушку и давай лечить травами и заговорами. Народ из города ажно тропу через лес протоптал. Хорошо лечил, пока не умер, потом власти в честь него больницу построили, а название прижилось.
  - Я тут своих после тверской бойни лечил, - задумчиво вымолвил Щавель. - Хорошая больница была, всего треть наших на погост ушло.
  - Когда дом обветшал, больницу в центр Волочка перевели, а сюда со льнозавода на танцульки ходить начали.
  Лузга нетерпеливо мотнул головой.
  - Мы-то чего припёрлись? Не вечер, рано ещё танцевать.
  - Говорят, - Жёлудь понизил голос. - Здесь недавно появились манагеры.
  - Манагеры? Здесь? - недоверчиво покосился Лузга. - Бре-ешут.
  - Да вот пишут об этом, - Жёлудь предъявил скомканный "Вестник Вышнего Волочка".
  Лузга разгладил бумагу, прочитал заметку.
  - Плохо дело, - сплюнул он. - Манагеров манагерами боится назвать. Совсем плохо.
  - Город прогнил, - с холодной злостью вымолвил Щавель. - Водяной директор своих распустил. Курочка вроде по зёрнышку клюёт, а весь двор в навозе: то ростовщик селигерский, то коммерческое духовенство. Поверить не могу, басурманам чуть оброк не заплатили! Неудивительно, что манагеры где-то рядом должны обретаться.
  - Да понятно, - Лузга окунул башку в плечи, метнул из-под бровей молнию в заброшенный дом. - Если бабы и девки стороной обходят, значит, место совсем пошло на удобрение. Баба, она не головой, она этой чует... как её? Интуицией.
  - Да. Бабы живучи.
  - Батя, а чем манагеры нехороши? - Жёлудь был уверен в правильности своего дела, но из любопытства решил уточнить.
  - Манагер мало того, что сосёт силу народную, так ещё своим появлением приносит несчастье. Ты знаешь, если тебе поп дорогу перейдёт, значит, можно назад поворачивать, пути не будет. А манагер, если рядом появится, так всё наперекосяк и ничего хорошего, один стыд и срам. Манагер, он как пиявка, раз вопьётся и год не сорвётся.
  - А чего ж делать?
  - Убивать их сразу как увидишь.
  - Откуда они взялись?
  - В старые времена было на Чёртовом острове, что за Швецией, такое царство, где из людей произошли клерки. Вначале клерки были очень похожи на свой народ, как в поэме: "Побрит, отглажен и надушен, учтив, надёжен и послушен". Потом клерки сели на корабли и уплыли в Пендостан, где начали вырождаться в манагеров. Потом приплыли обратно, в Мёртвые земли, когда они ещё до Большого Пиндеца были населены, оттуда обманом и коварством проникли на Русь. А манагеры, они как голуби, где обживутся, там и ведутся. Сначала в Москве устроили главный рассадник, потом по другим городам расползлись.
  - А как манагеров от людей отличить?
  - По запаху. Воняют не по-людски. По внешнему виду сразу узнаешь. Лицо мятое, опухшее, рыхлое, как блин. На лице глаза. Маленькие, гадкие. Под глазами круги, большие, тёмные. Голос дребезжащий, скрипучий. Речи завистливые, злые. Таков невымирающий московский манагер. Да сейчас сам увидишь.
  - А другие есть, кроме московских? - спросил Жёлудь.
  - Других перебили давно. Пойдём и этих перебьём.
  Щавель распустил устье налуча. Лук казался старым, как его владелец, но на самом деле ему не было года. Это был хороший лук, быстрый и точный.
  Лузга забрал у Жёлудя котомку, перекинул ремень поперёк груди. Перекосоёбился от тяжести сумы.
  Командир, а за ним его бойцы двинулись к зданию больнички, раздвигая траву, лесные люди - бесшумно, а Лузга как свинья по хворосту.
  - Да, ещё, - молвил Щавель. - Печень манагерскую не ешь и кровь не пей. Запомоишься и тем испортишь себе будущее.
  - Понял, батя, - лаконично ответствовал Жёлудь и тут же спросил: - А мясо можно?
  - Если на войне и с большого голода, то можно.
  Приблизились к домине. Лузга достал из сумки обрез, переломил, проверил патроны. Патроны были на месте. Взвёл оба курка.
  - Ты бы не шумел, - сказал Щавель. - Набегут с завода, отмазывайся потом, что манагеры по очереди не вынесли тяжести содеянного.
  - Да базар нанэ, - буркнул Лузга. - Базар тебе нужен...
  Он вернул обрез в котомку, приподнял край обтрёпанного свитера, под которым болтался на ремне нож, обнажил клинок. Знатный у Лузги был пласторез! Ножны из кордуры, клинок из кронидура, рукоять из микарты. На пороге бежал лысый мамонт со звездой на спине, вдоль обуха тянулось полустёртая гравировка "Хоботяра". Клинок был покрыт такой густой сетью царапин, что даже на вид казался неприличным.
  - Осмотримся, - рассудил старый командир. - Давайте-ка в обход с той стороны, я с этой, встречаемся за домой. Лузга, за окнами смотри, Жёлудь - за лесом, стреляй сразу, чтоб никто не убёг. Помнишь, как на охоте?
  - Помню, батя, - молодец приладил стрелу в свой новый красный греческий лук и, пропустив Лузгу вперёд, двинулся сторожко, метя в травяные заросли.
  Щавель подпёр жердиной дверь, чтобы никто не ушёл незамеченным, перекинул колчан на левый бок, вытянул стрелу, вложил в гнездо и, держа лук возле груди, пошёл с правой стороны, приглядываясь к опасности. Домина был тих и как будто пуст. Воины сошлись у заднего крыльца, дверь оказалась приотворена. Напротив, шагах в тридцати, торчала покосившаяся будка нужника на несколько посадочных мест. Туалетная живность процветала там в дебрях помойных. Росли дербень-колоды, жирные, мясистые, лопающиеся вдоль от внутреннего напора, истекающие зелёным соком. Такую съешь и сразу околеешь.
  Жёлудь пожал плечами, дескать, порядок полный и говорить не о чем. Щавель хотел кивнуть в ответ, но краем глаза уловил шевеление в толчке. Нужник заскрипел, заходил ходуном, воины мгновенно навели луки. Из сортира показалось зеленокожее существо в странных одеждах удивительных расцветок. Розовые обтягивающие штаны, голубая бесформенная куртка, под которой туловище облегала тонкая чёрная материя с аляповатым рисунком, на голове дыбом торчали волосы, глаза прикрывали огромные бесцветные квадраты, соединённые на переносице и держащиеся за уши толстыми дужками. Щавель мгновенно всадил в него стрелу.
  - Бей! - скомандовал он и пустил вторую.
  Обе стрелы до половины утонули в груди манагера. Жёлудь выстрелил и пробил до самого оперения. Манагер ринулся на них, выдёргивая из кармана что-то прямоугольное, чёрное. Третья стрела Щавеля утонула в его шее, но отвратительное создание вскинуло предмет к самым глазам.
  Выстрел саданул над поляной. Диковинное орудие и башка манагера брызнули под ударом картечи. Тело, не сгибаясь, упало, ляпнув во все стороны зелёной жижей. Лузга опустил дымящийся обрез.
  - Как дети, за вами глаз да глаз нужен, - по-волчьи оскалился он. Вынул стреляную гильзу, перезарядил.
  - Что это было? - Жёлудь побледнел. - Из дома же никто не выходил, мы сколько смотрели...
  - Он там и обитал. Это исчезающий вид - хипстер, работающий туалетным манагером. Менеджер по клинингу, говоря на старомосковском. Он так долго вёл растительный образ жизни ещё до Большого Пиндеца, что под воздействием радиации соответственно преобразился. Внутри гниль, снаружи пустая оболочка, - Щавель навёл лук на заднюю дверь больнички. - Хорошо, что он не успел полыхнуть зеркалкой. Снимок мыльницей крадёт душу, и человек остаток жизни бродит как тень, да потом особенно долго не живёт.
  В домине отродье пришло в движение. Зашаркали, затопали, в переднюю дверь ударили, но не открыли. "Стрелы из трупа не успел достать!" - пожалел Щавель.
  - Готовься! - скомандовал он. - Лузга, будь на стрёме.
  - Понял, не дурак, - пробурчал оружейный мастер. - Не полезу, пока вплотную не подойдут.
  Задняя дверь отворилась. Щавель и Жёлудь пустили в проём две стрелы. В доме заорали. Отец с сыном выстрелили снова. Мельтешение в коридоре прекратилось.
  - Пошли! - старый лучник, пригнувшись, ринулся на крыльцо.
  В коридоре на полу колотился в агонии гад в тёмно-синем костюме. Ещё одна мразота в строгой кофте и юбке чуть ниже колен хрипела и булькала - Жёлудь попал в горло.
  Щавель резко выдвинул руку, натягивая лук, на ходу целясь по наконечнику, и спустил тетиву. Высунувший башку манагер получил стрелу в глаз, крутнулся на месте, дико визжа, и свалился на пол. Новая стрела Щавеля уже была в гнезде.
  - Жёлудь, назад поглядывай, - приказал он. - Лузга, ближе держись. Сейчас полезут!
  Вопреки опасению, обошлось. Манагеры не успели заселить старую больничку под завязку, да и не было в них согласия, поддержки и взаимовыручки, только интриги да пафос. Ещё троих застрелили в их кабинетах порознь. Они не оказывали сопротивления, лишь один пробовал спрятаться под столом, и Жёлудю пришлось всадить стрелу в наетую задницу, чтобы убогая тварь засуетилась от боли и страха, и показала своё истинное лицо. Греческий осадный лук вонзил гранёный наконечник глубоко в пасть.
  Осмотрели этажи. Дорезали раненых. Вытащили стрелы.
  - Вот это называется "офис", - показал Щавель, когда всё было кончено. - Смотри, как тут обустроились, уже гнездо свили.
  - Тьфу, пакость! - лесного парня передёрнуло от вида холодных гладких стен безликой светлой расцветки.
  - Это называется "евроремонт", сынок. Манагеры без него не могут.
  - Теперь я понимаю, почему их надо уничтожать, - Жёлудь едва сдерживался, чтобы его не вывернуло. - Дух от них... вонький... Может, пойдём отсюда?
  - Обожди, ещё дело есть.
  Щавель выбрал в углу половицу погнилее, воины отодрали её, выкопали ножами яму. Лузга переложил в неё из котомки увесистые мешочки с деньгами. Закопали, накрыли обратно сырой доской.
  - Пошли за хворостом, - постановил командир, обозрев дело рук своих. - Надо этот гадюшник сжечь, чтобы духу от него не осталось. Заодно золото надёжно спрячем, тут никто рыться не осмелится.
  - Ты, как раньше, все задачи скопом решаешь, - заметил Лузга, когда Жёлудь поспешил за хворостом на свежий воздух. - Если ты такой многозадачный, может, и Пентиуму молишься?
  - Нет, - отрезал Щавель.
  - А прежде молился?
  - Нет.
  - А будешь?
  - Если Родина прикажет.
  - Уважаю, - только и нашёлся что ответить Лузга.
  
  Глава Четырнадцатая,
  в которой подлый бард Филипп даёт Лихославлю возможность оправдать название.
  
  До Лихославля шли по насыпи, в объезд испоганенного Торжка. Пятьдесят пять вёрст одолели за день - отдохнувшие кони бодро тянули телеги. На ночёвку остановились в Калашниково, деревне, живущей с путников. Жиреющей, когда сани катят по зимнику, и скудеющей в тёплую пору непроходимых дорог и судоходных рек.
  Неказистый трактир "Треснувшая подкова" вместил под низкие своды поредевший караван. Тридцать три богатыря расселись за отдельные столы. Витязи своими десятками, Карп - с шестёркой обозников, а ватага, к которой изворотливо примкнул бард, отдельно. Только Михан замешкался. Дружинники к себе не приглашали, как, впрочем, и барда, так что парень потянулся за Филиппом, окончательно запутавшись в выборе своих. Поколебавшись, подсел к Жёлудю. Молодой лучник ещё со вчерашнего был непривычно замкнут, будто его коснулась тень, намертво впечатавшаяся в лик отца. Что-то произошло накануне, Михан видел, как Жёлудь тайком отмывал в сарае наконечники стрел. Однако Михану и самому было что скрывать. Он только радовался, что Щавель не прознал о драке в "Исламской сельди". Это обнадёживало: в отряде доносчиков не нашлось.
  - Давай, колись, - шепнул Михан. - Где был, что делал? Опять кого-то порешил?
  Жёлудь покосился испытующе и промолчал. Глаза у него были как у коня, задумчивые, полные затаённых чувств.
  - Что за злодейство совместно с Лузгой учинили? - нападал Михан, опасаясь, как бы с него самого не стребовали ответа за вчерашний прожитый день. - Что молчишь, дурило?
  - Где уж нам, дуракам, в будний день чай пить, - невпопад ответил Жёлудь, впрочем, так язвительно, что Михан заткнулся. С малолетства знал, что при таком настрое парень ничего не скажет.
  Михан состроил равнодушную рожу и склонился к сидящим напротив барду с лепилой. Филипп, которому сия тема оказалась близка и как никому знакома, утверждал, что с похмелья борода и ногти растут лучше, поэтому девкам весьма полезен алкоголь смолоду.
  - У крестьян степных краёв, что по Волге, также ногти неимоверно длинные и крепкие. Прямо как у медведя. Происходит то от рытья в земле, богатой известковыми солями, - увлечённо объяснял Альберт Калужский. - Обычные ножницы те когти не берут, приходится кусачками стричь, а то и вовсе о точильный камень спиливать. Такова в тех краях крепость солей земных!
  - У мертвецов волосы и ногти тоже растут быстрее, чем у живых, - поделился наблюдениями паскудный бард. - Бывалоча, выкопаешь из могилы сорокадневного мертвеца, да поразишься, как вымахали космы да когти, а морда стала сытая, наетая, налитая свежей кровью.
  - И чего далее?
  - Договоришься с ним как-нибудь.
  - Ты ведаешь повадки мёртвых?
  - У них такие же заботы, как у живых - скука, неустроенность, стремление к лучшему. Бывает тяжко мертвецу среди людей не выглядеть лохом и позитивным притворяться, но надо, надо в тред вливаться, скрывая для карьеры стук костей, - бард профессионально извлёк из памяти подходящую цитату допиндецового менестреля.
  Михан придвинулся поближе - интересно было послушать о приключениях мертвеца. Чуткий к вниманию аудитории Филипп расчехлил гусли. Дабы показать командиру, что не зря едет в обозе, бард, под завершение обеда, когда достойные мужи насытились и благодарят хозяина громкой отрыжкой, переходя к пользительному для нутряного сала чаю, исполнил песнь о трансильванском упыре Драфе Гракуле, известном в лондонском свете под именем Брэма Стокера.
  Поучительная история о судьбе молодого манагера по недвижимости ажно выбила вздох умиления у скупого на чувства Карпа, а Филипп бодро закончил балладу:
  
  Мертвец-молодец
  Всех героев съел, подлец!
  
  - Печально, а, главное, эффективно, - заметил Щавель и обратился к сыну: - Понимаешь теперь, почему заразу надо в зародыше уничтожать?
  - Да, батя, - поделился выстраданными за ночь соображениями парень. - Чтобы в Лондон не попала. А то укоренится там, расцветёт, и будет вонять своим ядом.
  - Правильно мыслишь, сынок! - одобрил командир, обвёл глазами трактир, молвил так, что все услышали: - Ужин окончен! Через час отбой.
  С утра небо затянуло плесенью, заморосило. Во второй половине дня пошёл дождь.
  - Знакомая картина, - Карп покачивался на спине тяжеловоза, недовольно кривя губы. - По обычаю привечает своих гостей Лихославль.
  - Такова его доля, - ответствовал Щавель. - Город несёт бремя не в наказание, а во благо всех остальных. В том его заслуга и доблесть.
  Жёлудь ехал позади отца, прислушиваясь к разговору старших. Странным ему казалось, что доблесть может проявляться так безотрадно. Лихославль будто затронуло помрачнение БП, превратив ближние подступы в унылый край. Лес истощился, захирел, иссяк. Деревья словно сговорились брать пример с плакучей ивы и торчали вдоль дороги, понуро свесив ветви.
  В городе царила всеобщая тишь. По мостовой уныло катили телеги, подскакивая и гремя по булыганам железными ободьями, но звуки сразу гасли, не нарушая покой. Город был мал. Если в нём шёл дождь, то шёл везде. С тракта свернули налево и, ведомые многознающим Карпом, нашли приют в постоялом дворе на углу улиц Пушкинской и Лихославльского переулка.
  Выждав, когда Щавель окажется поодаль от сторонних ушей, Карп как бы невзначай приблизился и молвил:
  - Хорошо сегодня прошли, ускоренным маршем, да по грязи. Лошади устали. Надо бы на дневку здесь встать, - знатный работорговец старался не гневить командира и даже советы давал с оглядкой. После стычки на привале Карп начал побаиваться Щавеля, а расправа над ростовщиком убедила окончательно, что соратник светлейшего князя ни перед кем не отступит и сам нагнёт кого угодно.
  - Нам спешить некуда, пока Литвин не вернётся, - старый лучник оценил деликатность караванщика. - Приводи лошадей в порядок. Пары дней тебе хватит?
  - Более чем, - надменно ответил Карп, чтобы сохранить лицо, и отвалил с важным видом к телегам, где стал распоряжаться так, будто одолжение делал.
  Ратники с воодушевлением восприняли известие - в мошне водились денежки из закромов злокознённого ростовщика. Особенно обрадовался почему-то Филипп. Бард расцвёл и, подхватив парней, увлёк их на прогулку по сумрачному Лихославлю, обещав показать удивительные закулисы выдающегося города. Михан немедленно загорелся. Молодец хоть и устал, но за время похода сделался охоч до приключений, кроме того, желал расшевелить закисшего Жёлудя и, по возможности, разговорить. Лесной парень легко согласился и побрёл за компашкой, не сказав ни отцу, ни Лузге о своей отлучке.
  Бард повёл парней по снулым улочкам, смиренно взирающим на прохожих застеклёнными оконцами, в которых начинали теплиться огоньки лучин и свечек. Смеркалось. По небу, как улитки, ползли тучи, тучные, угрюмые, готовые в любую минуту пролиться на головы проходимцев. Плакучие берёзки во дворах провожали троицу шелестом "Пшшли-нххх, пшшли-нххх", движением ветвей овевая чужаков холодным ветром, но Филипп не унывал.
  - Знаете ли вы, почему этот город, стоящий на торговом пути, тих и как бы окутан пеленой скорби? - бард шёл промеж парней, вертя своим одутловатым жалом от одного к другому слушателю, окормляя их баснями по очереди. - Повелось так с давних времён. Тогда по Земле ходил дьявол, носил прадо и людей заставлял.
  - Прадо - это одежда такая? - спросил Михан.
  - То не ведомо. Известно, что прадо носили и ещё на нём ездили. Наверное, так было удобно, а, главное, выгодно и эффективно.
  - Или по договорённости. Сегодня ты на нём ездишь, завтра ты его носишь, а оно ездит на тебе, - выказал неожиданную рассудительность Жёлудь.
  - Вот и я о том же, - не растерялся бард. - До Большого Пиндеца в мире много чудес творилось. Тогда люди летали по небу как птицы на железных крестах.
  - В Швеции сейчас летают, - обронил молодой лучник.
  - Да и в Железной Орде оседлали крест, нехристи, - сплюнул Филипп. - Так вот, в ту пору у каждого имелась коробочка, в которой сидел бес. Если потыкать коробочку особым образом, можно было услышать людей, находящихся в отдалении многих дней пути. Их голосами говорил бес. Чтобы купить такую коробочку, надо было подписать особый договор.
  - Кровью? - спросил Михан.
  - А как же? Думай, с кем подписываешь.
  - Вот мрази, - скривился молодец. - Подписать договор и быть проклятым на веки вечные. Они же все тогда были христианами, кто с крестом, кто со звездой. Как им вера дозволяла?
  - Люди в ту пору были легкомысленны. Они преступили порог возможного и так началась война с демонами. Из каждой коробочки вышел бес, а они, как известно, состоят из нечистого огня. Сами знаете, во что превратились большие города, вместилище порочных, предавшихся искусу болванов.
  - Всё из-за коробочек? - спросил Жёлудь.
  - Из-за них, проклятых. Недаром их называли могильниками или могилками. Поначалу вроде в шутку, так повелось, а ведь по их вине наступил Большой Пиндец. Стали коробочки могилками, как напророчили сами дурные люди древних времён.
  - С Лихославлем-то что? - обронил Жёлудь, и Михана передёрнуло, как похоже на отца получилось, будто рядом с ними старый лучник заговорил.
  - С Лихославлем вот что. После гибели мира вышла от Москвы первейшая из эффективных манагеров Даздраперма Бандурина, муж которой был мэр лужков каких-то.
  - Мэр? - переспросил Жёлудь.
  - Должно быть, от сокращения слова "манагер", - догадался Михан. - Эм-эр, вот тебе и "мэр". Понял, дурак?
  - Манагер, значит, - пробормотал лесной парень и замолк, будто вспомнил что недоброе.
  - Ну, муж лужайками занимался, а Бандурина? - нетерпеливо поторопил барда Михан.
  - Даздраперма Бандурина была властительницей Москвы. Я же говорю, первостатейная из самых прошаренных московских манагеров. Она вышла из-за Мкада и двинулась на северо-запад, туда, где эльфы только начинали возрождать цивилизацию на своих дачных участках. И не было бы сейчас Великого Новгорода и заповедной страны вокруг Затонувшего Города, коли славные мужи не остановили бы беспримерную мразь. Угрёбище набрало сил в поражённой радиацией Твери, покинуло укрывище и потащилось навстречу своему позорищу. И был день холодный, и дул ветер северный, и принесла Бандурина зла немеряно, однако не устояла пред достойными мужами, ибо в тот час мудрые вели непобедимых. И упокоилось чудовище в особом склепе, специально для неё выстроенном по эксклюзивному проекту. Умертвить прошаренного манагера, в силу его неодолимой эффективности, не смогли даже лучшие из лучших людей того времени, а эльфов с их техническим знанием поблизости не случилось. Даздраперму Бандурину заточили вместе с присущими ей самодовольством, тягостью и целесообразием. Так она и лежит, ни жива, ни мертва, на окраине Лихославля, оставленная на вечность в своём узилище. Вот оно!
  
  ***
  Когда на постоялый двор заглянул ражий ратник в синем бушлате с воротником медвежьего меха, удача улыбнулась отряду: Щавель вышел до ветру и застал чужака беседующим с хозяином.
  - Кто таков? - Щавель терпеливо дождался, когда незнакомец сядет на коня и отъедет. Длинный топорик на поясе и два дрота в седельной кобуре свидетельствовали, что ратник при исполнении.
  - На постой просился. К Ивану его направил, поддержу коллеге бизнес, - улыбнулся хозяин.
  - Отчего же у себя не приютил?
  - Так места закончились. Он не один, там десятка приехала, а этот чисто поинтересоваться завернул.
  - Чей он? - известие об оружных ратниках диковинного вида, разъезжающих по соседству, заставило насторожиться.
  - С Селигера, - выдал хозяин. - Редкие гости у нас.
  Щавель поспешил в трапезную, где вовсю гудели, знаками подманил Карпа, Сверчка и Лузгу.
  - Не спать, - приказал он и посмотрел на старшего ратников. - Выстави фишку. Здесь шарится десятка бойцов с Селигера, возможно, не одна. Доложить расход личного состава.
  - Мои на месте, - пробасил караванщик.
  - Шестерых в город отпустил, от Фёдора тройку и своих, не более трети, согласно Устава, - отрапортовал Сверчок.
  - А твои куда-то с бардом слиняли, хрен знает куда, - криво усмехнулся Лузга.
  "Совсем расслабились, - подумал Щавель. - Чувствуем себя как дома, забывая, что в гостях. Теперь жди беды."
  - Добро, - словно льдину в колодец кинул он и обратился к Карпу: - Пошли человека коней проверить. Да пусть задним ходом выйдет, не через главный. Осмотрится на месте и сразу назад, если что.
  - Чуешь нехорошее? - спросил Карп.
  - Есть маленько.
  Сверчок уже был возле стола ратников. Шепнул двоим из своей десятки, дружинники скрылись за дверью. Разговоры в трапезной стали утихать.
  Сопровождаемый Лузгой с коптилкою, Щавель поднялся в свою комнату, взял с постели налуч, распустил шнурок, вытащил лук, нацепил тетиву.
  - С Селигера... Мутное дело, - Лузга приоткрыл окно, по-волчьи цепко окинул взором тёмную улицу, прислушался, но ничего не увидел и не услышал. - Ну, чего кумекаешь?
  - То, что у нас бардак. Треть людей чёрт знает где, - Щавель запихнул в чехол лук, завязывать не стал, закинул на плечо колчан. - Оружие проверь.
  - В порядке, - огрызнулся Лузга, но тут же достал из котомки обрез, переломил, одобрительно кивнул и вернул в исходное.
  Щавель на короткое время высунулся в окно. Полная луна просвечивала в прореху облаков, но звёзд не виднелось. На конюшне перестукивали копытами сонные лошади, доносило оттуда навозом, с сеновала пёрло сладковатой соломенной прелью, а из курятника тянуло кисловатым гуано, сморкался ратник на фишке, от стены пахло гнилью. "Высоко, не залезут, цепляться не за что, - отметил Щавель и закрыл рамы. - Может, я зря паникую? Или не зря? Что-то много из Озёрного Края стали тут шариться, Едропумед с Селигера, бойцы с Селигера. Или совпадение?"
  Движимый наитием, старый лучник вытянул из-под кровати сидор, наощупь извлёк мешочек с Хранителем, сунул за пазуху. Пнул сидор взад и решительно направился прочь, Лузга едва поспевал за ним.
  "Жёлудь-то чего потащился на ночь глядя? - тревожно билось отцовское сердце. - Куда сманил парней проклятый комедиант?"
  
  ***
  - Держитесь меня, - Филипп запалил свечу дорогой басурманской зажигалкой и, крадучись, словно мышь, спустился по осклизлым ступеням в гробницу.
  Узилище союзницы прадо располагалось в священной рощице вековых берёз и осталось бы при других условиях незамеченным, если бы настырный гид не привёл к самому порогу. Приземистый склеп из дикого камня давно порос мхом, но крашеная кованая оградка, которой он был обнесён, указывала, что объект находится под охраной государства.
  - Дело верное, ребята, - страстно уверял Филипп, - сработаем быстро, никто не заметит. Зайдём, выйдем, закроем, будто всё так и было. Погребли Бандурину с её аксессуарами, однако столь в ней оказалось эффективности, что показываются эти сокровища только раз в году. Эта ночь - сегодня. Никому ещё не удавалось их взять, потому что редки на свете сведущие люди и страшно далеки они от народа. Я сам прознал секрет сравнительно недавно от одного дряхлого деда из Померани. Сам он уже на ладан дышит, слишком стар для похода за сокровищами. Я пил и пел, как заведённый, и так уважил почтенного балладами, что он расчувствовался и поведал мне тайну.
  - Нас-то зачем позвал? - резонно вопросил Михан.
  - Одному не справиться, надо плиты тяжёлые ворочать, - признался Филипп. - И с вами проще, чем с ратниками. Вы парни молодые, службой в дружине не испорченные, так что найденное не отберёте. Поделим между собой поровну. Если вы бахвалиться не начнёте, никто и не прознает. Вещей у Даздрапермы Бандуриной немного, лишь то, что она несла. Трое спокойно спрячут на себе. Ну, вперёд, на дело?
  От речей таких, сказанных подле укрывища, парни пришли в смущение. Неловко было отказываться, вроде как получалось, что обманули доверие.
  - Была ни была! - отважился охочий до приключений Михан, у которого ростовщические закрома разожгли молодекую алчность до всего и вся. - Идёшь, мой кислый друг?
  - Иду, - Жёлудь хотел только одного, чтобы Михан отгнил с расспросами о походе на больничку. Молодой лучник страсть как боялся проболтаться о спрятанном там золоте.
  Железная дверь была заперта на висячий замок, но Филипп, повозившись, отпер его. Парни сошли в гробницу, принюхиваясь к сырости изъеденного мхом камня и, к своему удивлению, не обнаруживая намёка на могильный тлен. Лестница была короткой. Пол располагался примерно на половине роста ниже уровня земли, само же помещение оказалось размером как поставленные бок о бок четыре телеги. В центре стояла низенькая каменная домовина - аккурат, чтобы поместить в неё невысокого толстого человека.
  - Цела-целёхонька, - бард озарил мятущимся светом гробницу, изучил и остался доволен. - Пора начинать.
  Крышка гранитного саркофага была закреплена по углам глубоко ввинченными бронзовыми болтами. Шляпка одного осталась залита сургучом, но с остальных чьи-то шаловливые рученьки успели сбить пломбы. По лужицам сургуча заметно было, что сбивали и подновляли пломбы не единожды. Бард выудил из-за пазухи отвёртку и начал орудовать, пыхтя от натуги - за долгие годы резьба прикипела. Время шло, прилепленная к крышке свеча таяла.
  - Есть! - Филипп выкрутил винт с палец толщиной длиною в локоть. - Давай-ка ты.
  Михан поплевал на ладони и азартно приступил к работе. Бард выудил из кармана пяток слипшихся огарков, где-то по случаю скоммуниженных, пересадил на них огонёк догоревшей свечи, прилепил к саркофагу.
  - Со всей заботой о трудящихся, - голос его в тесной гробнице звучал глухо. - Даёшь встречный план, предусматривающий высокие показатели и более короткие сроки выполнения!
  - Пятилетку за три года согласно соцобязательствам, в рот те ноги! - прокряхтел Михан.
  - Ого, - после паузы кивнул деятель искусства. - Это где ты так научился?
  - У эльфов наслушался. Я из Тихвина, - ответил молодец и положил тяжёлый болт на усыпальницу Бандуриной.
  - Ах, да, забыл, совсем от пьянок мозги сгнили, - привычной скороговоркой отболтался бард.
  Последний винт достался Жёлудю. Он сбил четвёртую печать с узилища самого прошаренного манагера Москвы и легко справился с задачей.
  
  ***
  Атаку едва не проспали. Дремавший за столом трапезной Щавель вскинул голову и ясным голосом сказал:
  - Лузга, посмотри, кто там шастает.
  Лузга тоже спал вполглаза и потому сразу отправился выполнять приказание. Он был на пороге, когда Щавеля будто кипятком окатило, такая прошла по телу горячая волна. Он выдернул из чехла лук, вскочил и заорал:
  - Падай, Лузга, падай!
  Лузга, который уже отворил входную дверь, замешкался. Стрела пролетела у него над плечом, щёлкнув оперением по мочке. Рослая фигура, возникшая из темноты, пошатнулась и отступила обратно во мрак.
  - Падай! - снова крикнул Щавель, прилаживая другую стрелу.
  Дружинники повскакали, схватились за оружие. Сверчок мгновенно оценил обстановку.
  - Скворец, Храп - на дверь. Фёдор, прикрой проход с кухни. Карп, двигай столы, окна закрывай!
  Лузга не упал, а отскочил за притолоку, тем и спасся. С улицы грохнули три выстрела, вылетело стекло, десятник Фёдор повалился, сражённый в спину.
  - Гаси огни! - гаркнул Сверчок. - Они на свет целятся!
  Щавель ринулся к окну, сбивая по пути лампы, до которых мог дотянуться. Обозники Карпа ставили на попа тяжеленные обеденные столы из тёсаных колод, заслоняя директрису стрельбы.
  - Отринь! - бросил Щавель, стоя сбоку от окна, левое стекло которого наполовину вынесла пуля. Обозники прислонили стол к стене, чтобы сразу можно было закрыть, коль возникнет необходимость.
  С задней стороны трапезной донёсся тяжёлый удар, треск досок, потом ещё и ещё, рубили топором.
  - Держать задний проход, - проорал Сверчок. - Держать задний проход закрытым!
  С улицы грохнул ещё один залп, чмокнул в дерево свинец.
  - Приготовиться, - скомандовал Сверчок. - Сейчас полезут!
  Прижавшийся к краю оконного проёма Щавель выступил наизготовку и пустил стрелу на вспышку выстрела. Он успел различить вскрик, прежде чем его перекрыл дружный вопль атакующих:
  - Вперрё-оод!!!
  Щавель снова спустил тетиву. Стрела разгоняется с расстояния одного метра, но человеку в бушлате много не надо. Боец с кавалерийским топором, ломившийся к окну, охнул и повалился наземь. Входная дверь, подпёртая кое-как столом, слетела с петель от дружного удара ног.
  - Это "медвежата"! - крикнул Скворец.
  Новый сокрушительный удар сдвинул стол, который удерживали ратники, и сильно накренил дверь. Лузга просунул в щель стволы обреза и спустил курок. Взметнулся к небесам дикий вой. Лузга выждал, когда раненого оттащат, и пальнул из другого ствола. Куцый обрез метал картечь как умалишённый, с близкого расстояния она не обошла вниманием никого из штурмовиков.
  - "Медвежата", вы что, запретного поели? - воспользовался шансом Скворец вступить в переговоры, когда нападавшие откатились. - Куда вы ломитесь, как на буфет!
  - Пошёл на йух! - было ему ответом, а также вой и рычание.
  С кухни рубка дерева прекратилась, там началась мясня.
  - Карп, иди со своими в зад! - распорядился Сверчок. - Мы тут удержим.
  На улице сверкнуло, бахнуло, пуля пронзила дверь и стукнула в бок плешивого ратника. Дружинник шатнулся и скрючился. К нему тут же бросился Альберт Калужский.
  Глаза привыкли, и Щавель уже видел в темноте. Человек с коротким ружьём метнулся, чтобы помочь нападавшим у главного входа, должно быть, просунуть ствол и пальнуть. Щавель спустил тетиву. Стрелок споткнулся, припал на колено, но тут же встал. По его движениям было заметно, что он ещё способен участвовать в бою. Вторая стрела свалила "медвежонка" с ног и он больше не делал попытки подняться.
  Третий стрелок притаился за забором через улицу, бил сквозь щель и благоразумно не высовывался. У дальней стены трапезной горела лампа, которую не успели загасить, и она предательски подсвечивала цели. На кухне вовсю рубились. Кто кого одолевает было не понять. Стрелок опять саданул по главному входу, нападавшие убрали раненых и ринулись на штурм.
  Дверь вылетела. В проём просунулась туша. Замелькали булавы, но ударили в щит. Из-за богатыря высунули свои жала копья, стараясь угодить в лица дружинников новгородского князя.
  - Вали "медвежат"! - заорал Скворец и ринулся в атаку.
  Он схватил копьё, подпрыгнул, пнул обеими ногами богатырю в щит, выдернул древко из рук копейщика и повалился на пол. Альберт Калужский прижался к стене, чтобы не затоптали. Он видел, как Лузга приставил обрез к лицу богатыря и разнёс его в клочья. Топорник вышиб у Ерша булаву, но Ёрш тут же саданул левой в грудь. Бил страшно, как по дереву. Альберт и не знал, что тело может издавать такие звуки. Дружинники попёрли на выход. Они стали одолевать.
  В темноте и сутолоке было невозможно различить своих и чужих. Щавель распахнул рамы, выскочил на улицу, не опасаясь стрелка. Дружинники бились развёрнутым строем, зажимая "медвежат" в полукольцо и лишая свободы маневра, но кураж селигерцев уже иссяк, и они ломанулись кто куда. Сквозь шум боя доносился призыв Сверчка:
  - Всем ...ды, никому пощады!
  Побежал и стрелок. Щавель увидел, как над забором возник бугор - голова. Он вскинул руку с вложенной в гнездо стрелой к уху, наводя на башку наконечник, выдвинул лук вперёд и разжал пальцы. Бил с упреждением на полголовы. Башка остановилась, зашаталась и пропала.
  "Третий готов", - смекнул Щавель.
  Преследовать нападавших не стали. Опасались потеряться в темноте и быть захваченными в плен. Да и страх перед огнестрельщиками остался, хотя они более никак не проявили себя. Всех убитых и раненых перетащили в трапезную, забаррикадировали окно и дверь, и стали считать потери.
  Фишку "медвежата" сняли ловко, умело. Профессионально, как сказали бы эльфы. Если бы не тонкий слух старого командира, никто бы и не прочухал. Кроме того, одному снесли башку при штурме входа, одного завалили во дворе. Ещё одному вельми погано раскроили ключицу и грудь - видно было, что не жилец: в проёме меж обрубков рёбер колыхалось и брызгало кровью лёгкое. На кухне полегло двое ратников и обозник, одному дружиннику отрубили руку, и она висела на последней жиле, пока лепила Альберт не отрезал её из милости. Плешивому Храпу пулей сломало рёбра, но не задело нутро. Лёгкие ранения были почти у всех, кроме Щавеля и Лузги, да Скворец, с вечера не погнушавшийся преть в подкольчужной рубахе, отделался помятой кольчугой. Карп, которого звезданули по скуле обухом, зырил особенно мрачно. Сражённый в спину, умирал десятник Фёдор. Судя по фиолетовым губам и резко осунувшемуся лицу, пуля застряла где-то под сердцем. Лузга и Щавель сидели рядом на корточках, провожая достойного ратника в последний путь. В глазах его плескались растерянность и страх, язык еле ворочался, Фёдор не хотел уходить, но сознавал пугающую неизбежность.
  - Я... оказывается... статист... вот так живёшь...
  - И не догадываешься, - закончил Лузга.
  - Кто-то должен, - с пониманием сказал Щавель.
  - Подонки... - едва слышно пролепетал Фёдор и кончился.
  Щавель закрыл ему глаза.
  "Медвежатам" досталось куда суровее. Пятеро полегло у главного входа, троих замочили на кухне, кроме того, взято было восьмеро раненых, из них шестеро тяжело и практически смертельно. Стрелок, которого Щавель поразил за забором, на удивление удачно отделался - стрела пробила загривок насквозь, но не затронула ничего важного. Его поймали у табачной гряды и притащили вместе со всеми в трапезную, избив по дороге. Он сидел под стеной со связанными руками, обломок древка торчал из шеи с обеих сторон, затыкая кровь. Щавель поднялся от трупа незадачливого десятника и, поманив Сверчка, направился в сопровождении Лузги на допрос. Поигрывая плетью из человеческого волоса, к ним присоединился Карп, чья опухшая рожа напоминала о вурдалаках постпиндецовых времён.
  Они нависли над пленным, грозные, как всадники Апокалипсиса.
  - Вижу, ты боли боишься, - отметил Щавель.
  Раненый вжался в стену, будто хотел просочиться сквозь щели прочь и улететь с рассветным ветром обратно в Озёрный Край. Его боевой товарищ с раздробленной рукой попытался отползти от обречённого соратника.
  - А ты тоже не готов принять муки, - обратил на него внимание командир, извлекая из ножен клинок работы мастера Хольмберга. - Сверчок, держи ему ногу крепче. Карп, хватай за плечи. Лузга, принеси огонь.
  
  ***
  Самый прошаренный манагер Москвы оказался упитанной кряжистой бабой с круглым гладким лицом и блаженно прикрытыми раскосыми глазками. Она была обряжена в туфли, брюки и кофту старинного фасона, скромные, но изящные. "Допиндецовые," - понял Жёлудь, который видел настоящие одежды только в эльфийских книгах и глянцевых журналах. На груди манагера, пониже скрещенных рук, покоилась вместительная сумочка из чёрной кожи.
  - Так она ведьма? - вопросил Михан.
  - Тсс-с! - бард прижал к губам палец и торопливо начал укреплять свечи по краям саркофага.
  Даздраперма Бандурина лежала как живая. Казалось, не триста лет назад, а вчера положили её в домовину. Филипп установил свет и произнёс задумчиво:
  
  Не мёртво то, что в вечности пребудет.
  Со смертью Путина "Газпром" умрёт.
  И на руинах Нерезинового Рима
  Звезда Бандуриной повторно возойдёт.
  
  - Слышь, дурень, что такое Рим? - ткнул Михан локтем в бок зачарованно замершего Жёлудя.
  - Город такой в Италии, оплот христианства, - не задумываясь оттарабанил заученное в эльфийской школе молодой лучник, говорил шёпотом, чтобы не нарушать торжественность момента.
  - А где эта Италия? - так же шёпотом спросил Михан.
  - В Средиземном море.
  - В Африке что ли?
  - Рядом.
  - Долбанные ниггеры, - привычно выдал Михан детскую дразнилку.
  - Ближе к делу, парни, - бард стряхнул оцепенение и заторопился. - Время истекает, свечи скоро догорят, а других нет. Давайте шмонать. Берём всю мелочёвку, какую только можем унести незаметно. Карманы не пропускаем, особенно, внутренние. Короче, тянем всё, что не прибито. Ничего не оставляем, эти цацки можно дорого продать. И ещё, говорят, они волшебные.
  Бард первым потянул из рук Бандуриной не битком набитую, но явно не порожнюю сумку. Пальцы манагера мягко разжались, не выказывая намёка на окоченение. Ведомые его примером, парни также потянулись к воровскому делу. Михан помыл обручальное кольцо, Жёлудь расстегнул ремешок крупных женских часов, снял кольцо с крупным камнем. Дальше пошло быстрее. Филипп снял жемчужное ожерелье и серьги с камнями, а Михан обшарил карманы, но они оказались пусты. По бабскому обыкновению, всю мелочёвку Даздраперма таскала в сумке.
  - Туфли бы забрать, да клифт, но нельзя, запалимся, - вздохнул Филипп и шустро проверил за Миханом проворными пальцами музыканта, картёжника и карманника. Сунулся даже в носки, но безрезультатно.
  - Чу! - встрепенулся Жёлудь. - Слышали? Похоже на выстрелы.
  - Откуда тут... отмахнулся бард, но сообразил, что донеслось и в самом деле похожее на залп из трёх стволов.
  Михан ничего не расслышал, однако завертел головой, приглядываясь, нет ли снаружи отблесков факелов возмущённой толпы горожан, идущей карать взломщиков гробницы.
  - Всё, линяем, парни, - с досадой отказался от раздевания Филипп и, пристально глядя на прошаренного манагера, звучно и с расстановкой произнёс: - Такое бывает в году только раз. Пнглуи мглунафх Даздраперма Бандурина Лихославль угахангл фтагн!
  Михан вздрогнул, но никакого кровавого затмения и даже намёка на ярость не ощутил. Жёлудь поёжился, по склепу сквозануло потусторонним холодком, будто в каменной стене открылась щель и из неё дунула густая космическая тьма, которую можно найти между звёздами в безлунную ночь. Молодой лучник развернулся и взлетел по ступенькам прочь от объявившейся жути. Михан двинулся следом, бросив последний взгляд на саркофаг. В неверном свете догорающих свечей ему показалось, что веки манагера дрогнули. Пыхтя, выкарабкался наружу Филипп.
  Парни замерли, настороженно прислушиваясь. Издалека бабахало. Доносило многоголосые крики. С той стороны, откуда они пришли, шёл бой.
  - Это что же? - прошептал Жёлудь. - А у нас ни лука, ни фига, одни ножи с собой.
  - Схорониться надо, - заявил бард.
  - Там наших добивают, - решительно обернулся к нему Жёлудь.
  - Да погоди ты, - Михан схватил его за локоть и рассудительно осадил: - Чего мы туда попрёмся? Что мы с ножами навоюем? Убьют нас, только и всего.
  - Верно говоришь, парень, один в поле не воин, - поддержал бард, косясь по сторонам. - Уйдём отсюда, переждём, там уже без нас обойдутся. Разбойники какие-нибудь понаехали, да не разведали, куда сунулись. Добивают их сейчас.
  - Разбойники с огнестрелом? - Жёлудя было не так легко смутить.
  - Черти с болот, вехобиты, у них в Васильевском Мху рассадник, - скороговоркой поведал Филипп. - Там у них на островах воля, и оружия всякого никто никогда не изымал.
  - Идём, их и без нас перебьют, - дёрнул за руку Михан, Жёлудь переломался и тронулся с места.
  - Зайца ноги носят, волка зубы кормят, лису хвост бережёт, - бард потащил их за собой, забалтывая по дороге. - Пересидим и подойдём к шапочному разбору, а пока позырим находки и поделим добро.
  Как-то совсем неуверенно хлопнул последний редкий выстрел, а гвалт усилился, но быстро начал распадаться на отдельные крики и стихать.
  - Наши победили, - выдохнул Михан и одёрнул приостановившегося Жёлудя. - Пошли, теперь точно спешить некуда. Посмотрим, да поделим, да придём, будто в кабаке сидели.
  - Дельно! - одобрил бард. - Кабак назывался "Лихо". Мы мимо него проходили, он был закрыт, значит, никто из дружинников не скажет, что нас там не видели. Запомнили, "Лихо"?
  - Запомнили, - ответил за двоих Михан и дёрнул Жёлудя. - Понял, дурак, "Лихо" называется, мы там сидели, пока выстрелы не услышали?
  - Не бзди, вонючка, - огрызнулся лучник, которому сделалось тошно от творимого предательства.
  Держась окраины, могильные воры удалились от священной рощи и обрели укрытие в заброшенной избе на отшибе. Кровля давно провалилась, стропила торчали как рёбра неприкаянного грешника, с потолка упирались в пол гнилые брёвна. Троица забралась в свободный угол. Жёлудь нашарил палку покрепче, нарезал стружечных завитков, высек огонь, запалил буратину. При свете факела банда наколола лучины и, обзаведясь годным освещением, села делить добычу.
  На клок гнилой рогожи вывалили найденное, парни - рьяно, а бард небрежно подбросил свою лепту.
  - Серёжки забыл, - напомнил Михан.
  - А ты глазастый, чёрт, - прошипел Филипп. - Только не забыл, а промедлил, не успел со всем барахлом разобраться.
  - Ты зубы не заговаривай, у тебя хабара всего ничего.
  - Поучи ещё старших.
  - Не старших, а подельников, - не растерялся Михан. - Воровали вместе, поровну и будет делить. За крысятничество тебя на серьги не мешало бы оштрафовать.
  - Ладно, замяли, - скривился бард, не решаясь пойти супротив крепких лесных парней в ночных руинах.
  - Бери свои серьги, а я золотое кольцо возьму, тебе, дурень, кольцо с камнем, не журись, что серебряное, зато какое большое.
  - Ожерелье на базаре вместе толкнём, - предложил бард, и ему не нашлось возражений.
  Раскинули хабар. Михану достался кошелёк с длинной серо-зелёной бумажкой, изукрашенной узорами и надписями на собачьем языке, с крупным портретом пендоса в овальной рамке. Михан радовался, пока не выудил из кармана полтинник и не обновил кошелёк. Когда парень открыл его снова, в кармашке лежали теперь две бумажки, не представляющие никакой ценности, а серебряная монетка пропала. Раздосадованный попадаловом в эффективную систему денежного оборота парень решил сбыть манагерскую хрень на первом же рынке.
  - Это что за такое? - Жёлудь осторожно повертел на рогожке две плоские коробушки со стёклышками.
  - Это могильники про которые я говорил, - Филипп взял одну, открыл, Жёлудь отшатнулся.
  - В ней же бес огненный сидит!
  - Уже нету, испарился, - бард разглядел коробочку под светом лучины, закрыл, сунул в карман.
  - Куда метёшь? - встрепенулся Михан.
  - Тебе вторую.
  - А ему? - указал на товарища Михан, - Ему тогда вот эту книжицу, сумку, часы и обе чёрные колобашки с верёвочками.
  - Крепко отжимаешь, паря. У тебя отец по торговой части?
  - Первый в Тихвине мясник, - хвастливо заявил Михан, открывая плоскую, похожую на табакерку, коробку. В ней оказалось зеркальце и розовый порошок. - Хочешь, бери себе.
  - Пудра бабская, к чему мне она, - скривился бард. - Я тогда духи заберу, у тебя и так уже много всякого. И ещё пилку для ногтей. А ему, вон, губную помаду отдай, - кивнул он на Жёлудя, - лучше греческой будет, бабе задарить.
  - Это я себе возьму, - отгрёб Михан ценный для соблазнения красоток предмет.
  Молодому лучнику достались очки в тонкой позолоченной оправе, уложенные в замшевый футляр, три белые бумажки в разорванной прозрачной обёртке, металлический пенальчик с надписью "Валидол", ключи в чехле и похожая на шведскую, только попроще, прозрачная шариковая ручка. Жёлудь остался удовлетворён Дележкой, а пенальчику сразу придумал применение. Он был удобен для хранения иголок, которые можно было туда положить сразу по возвращении на постоялый двор.
  - Всё по чесноку? - подытожил Филипп.
  - Без базара, - подтвердил Михан. - Нормально, дурень? Как я тебе подогнал всякой всячины?
  - Не бзди, доволен, - ответствовал Жёлудь.
  - У тебя барахла больше, чем у нас всех. Что бы ты без меня делал? - упрекнул сын мясника и полез прочь из руины.
  - За что он так не любит тебя? - негромко поинтересовался бард, когда Михан оказался снаружи.
  Жёлудь помедлил. Не хотелось делиться Филиппом сокровенным, но появившаяся после кражи сопричастность заставила разомкнуть губы:
  - Завидует. Я - боярский сын, отроду стоял выше, но мы играли вместе, да и туплю я иногда, вот и пользуется возможностью подколоть.
  - Любит в душу отложить добрую личинку, бросается в глаза такая его повадка, - подмигнул бард, и в полумраке его гримаса, подсвеченная тусклым огоньком, вышла особенно злодейской.
  - Именно, а сам набздеть горазд, мы его с малых лет дристуном кликали.
  - Понятно всё с вами, горячие ингерманландские парни. То-то он на тебя втихомолку холодным ветром дует.
  - Это как? - не понял предупреждения барда лесной парень.
  Филипп не ответил. Он затоптал последнюю лучину, выбрался на улицу. Тишина стояла мёртвая. Обыватели затаились и уповали, что восход Отца Небесного принесёт избавление от напасти.
  
  ***
  - Так-так-так, - Щавель вытер розовую стружку надкостницы о распоротую штанину стрелка. "Медвежонок", обеспамятев от боли, валялся кулём у стены. Из разрезанной голени натекло крови и теперь она своим пряным запахом будила в собравшихся аппетит. - Нас атаковали три десятки, на каждую по одному коноводу и по одному стрелку, то есть в сечу пошли двадцать четыре человека. Повезло нам с селигерским энтузиазмом..
  - Их не учили, что атаковать надо силами, превосходящими противника минимум втрое? Численный перевес позволяет избежать больших потерь. Уставу надо следовать, - фыркнул Сверчок.
  - Хорошо, что они не готовились к штурму здания, - заметил Лузга. - Привезли бы во вьюке сорокамиллиметровую пушку, и копец нам.
  - Если бы у бабушки был уд, она была бы дедушкой, а если бы у дедушки были колёса, он был бы наркоман, - отчеканил Щавель. - "Медвежата" нахрапом кинулись взять. Даже не всех своих дождались. Сюда понаехала полусотня. Три десятки мы уговорили, спрашивается, где ещё две?
  - Не здесь, точно, - прогудел Карп. - Иначе они бы вместе собрались.
  - На что же они рассчитывали? - задумчиво вопросил Сверчок.
  - С налёту захватить спящих, ты же слышал, - кивнул старый командир на недвижные тела.
  Истерзанный соратник стрелка подплывал в красной луже, раскинув требуху, и уже преставился.
  - Может, хватит пленных пытать? Пора начинать глумиться над трупами, - предложил Лузга.
  Щавель стряхнул тяжёлую задумчивость и вернулся в пропитанную мясными испарениями трапезную. Раненые хрипели, стонали и агонизировали. Настало время Альберту Калужскому проявить себя во всей красе, и лепила не подкачал. Временами Щавелю казалось, что для пыток лучше пригласить доктора, но он предпочитал делать всё сам и старался не отвлекаться.
  - Добей его, - указал он Сверчку на "медвежонка".
  Десятник уверенно вогнал дрот в грудину незадачливого стрелка. Он выгнулся, засучил ногами и тут же затих.
  - Наших-то... - вымолвил Сверчок, остановился, сунул в рот ус, пожевал. - Нашим безнадёжным кому-то из уважаемых людей надобно покой дать. Я не буду, мне с ребятами ещё служить.
  - Понимаю, - поспешил снять груз с десятника старый командир.
  Щавель посмотрел на Лузгу. Нет, не подходит обесчещенный Лузга для упокоения ратников. Карп хоть и был уважаемым человеком, но принадлежал к обозу, следовательно, не ему вершить милость воинам.
  Щавель вынул из ножен клинок работы шведского мастера.
  - Сам сделаешь? - осведомился Сверчок.
  - Кто-то должен, - молвил Щавель и шагнул к лежащим друг подле дружки тяжелораненым, мучаться которым оставались считанные часы.
  Сверчок отвернулся.
  Карманы "медвежат" давно вывернули ратники, и Лузге достались только тушки.
  Тут уже отвернулись не только Сверчок и выжившие ратники, но и Карп со своими обозниками. "Он сдвинулся, - обмер Альберт Калужский. - С катушек съехал!" Лепила трижды сплюнул и очертил напротив сердца святой обережный круг.
  Жёлудь, Михан и Филипп заявились аккурат к тому моменту, когда Лузга доел мозг из вскрытой черепной коробки предводителя "медвежат" и успел помочиться туда. Отрубленную голову он вынес во двор и водрузил на кол возле ворот, приговаривая:
  - Раз тебе моча в голову ударила, то по уму и честь.
  Троица гуляк встала как вкопанная.
  - Что это ты наладил? - только и промолвил Филипп. - Совсем трататули попутались?
  - Где ты шароёбишься, перхоть подзалупная? - напустился на него Лузга и погнал маленький табун в трапезную. - Нас тут чуть не убили, а вы незнамо где шаритесь.
  Парни обмерли, когда их глазам предстало залитое кровью поле брани, разгромленный фасад и шевелящиеся в полутьме тела.
  - Вы где шлялись? - мёртвым голосом спросил Щавель.
  - В кабаке сидели, - озвучил заготовленную отмазку бард. - В "Лихо" зашли, оно отсюда далеко, ничего не слышали.
  Щавель как будто пропустил мимо ушей его слова и посмотрел на сына.
  - Тебя нам не хватало, - бесстрастно сказал он.
  Жёлудь покраснел, его аж пот прошиб от стыда. Будь у него хвост, как у собаки, сам бы себе бока настегал. Лучник ринулся с отцовских глаз долой, крепко прижимая локтём припрятанную под безрукавкой сумку прошаренного манагера. Он взлетел по лестнице в спальню и запихал хабар на самое дно сидора.
  Не в силах выносить густую вонь телесных миазмов, Михан сбежал с крыльца, согнулся под стеной и обрыгал брёвна жёлто-зелёной жижей.
  - Какой же ты сын мясника? - сзади неслышно подошёл бард Филипп.
  Михан вздрогнул.
  - Ты в точности как мой отец говоришь.
  - Он тебя потому из дома прогнал, что ты крови не выносишь?
  - Не прогнал. Я сам ушёл.
  - Как только случай представился, в грязь лицом не ударив, оставить отчий дом.
  Они присели на скамейку подле ворот, чтобы не соваться обратно в наполненную смертью, болью и ненавистью трапезную. Пока не позвали, лицезреть перекошенные морды ратников не хотелось. Хотелось убежать в Звонкие Муди или хотя бы в склеп Даздрапермы Бандуриной, затихариться там и переждать, пока всё кончится.
  - Разбираешься, потому что самого выгнали? - спросил обозлённый Михан.
  - Меня не гнали, я сам ушёл, - язвительно отразил подачу Филипп, помолчал, добавил другим тоном: - Я не такой лоб как ты был, до седой бороды терпеть не стал. Мне тринадцать стукнуло. Освоил гусельки и пошёл по деревням петь. Потом пристал к скоморохам. С ними гусли справные добыл и балладам выучился, а там и дорогу к дому потерял. Нечего о нём вспоминать, хорошего было мало.
  - Со скоморохами лучше было? Траву постелил, небом укрылся, росой позавтракал?
  - Случалось и бедовать, - не стал спорить бард, улыбнулся мечтательно в бороду. - Со скоморохами весело было. И хмель, и кураж. Когда один день густо, а другой пусто, оно всяко интереснее, чем однообразно кашу есть.
  - Скоморохов-то, я слышал, повыбили за их бесчинства.
  - Ага, Лучезавр всех и извёл на своей земле, - с неожиданно злобой проговорил Филипп. - Как бы сказал дядька твой Щавель, светлейший князь явил мудрость в подобающее время, обратив её пользительное действие руками народа против самого народа на благо народа.
  - Не родня он мне, - буркнул Михан. - Просто знаю его с детства, я Жёлудю ровесник. Упросил в Новгород взять, службу какую найти.
  - Жёлудь-то почто так высокомерно с тобой? То разговаривает через губу, то бздуном, то дристуном обзывает? Потому что боярский сын и гнобит всех, кто ниже родом, или ты досадил ему чем?
  Михан словно прозрел, у него аж дух перехватило.
  - Пожалуй что и так, - оторопел было парень, но быстро опомнился. - Ведь ты прав...
  - Со стороны-то виднее, - самодовольно заметил Филипп. - Да и повидал я больше.
  - Знаешь, что я тебе скажу, - торопливо зашептал бард, - почему Лучезавр все гастролирующие творческие коллективы извёл? Они в своих странствиях информации о жизни в других областях набирались, людям рассказывали и тем самым князю мешали бесчинствовать. Ведь править легче тёмным народом, которому говоришь, что за лесом ведьм сжигают и негров вешают, а они по серости своей верят. Наивное быдло угнетать куда легче.
  - Сейчас люди тоже странствуют, запрета на передвижение нет.
  - То отдельные люди, да кому они расскажут - двум-трём. А скоморохи представления давали, собирая на площадях толпы, и не только изустно рассказывали про житие в иных местностях, но и показывали с высоким артистизмом. Много было раньше этих творческих коллективов, просвещали они народ, как Сванидзе аудиторию, потому и сделались неугодны новому князю. Он приказал распустить порочащие слухи, винить скоморохов в злодействах и непотребствах, а потом и все дела разбойников на них свалил. И спустил цепных псов режима, так и кончились гастроли по стране. Разрешили только одиночкам выступать, вот как я сейчас брожу, а в одиночку разве много добудешь? Эх! - всплеснул руками бард и хлопнул по коленям. - Теперь только на хлеб и пиво наберёшь, а на новые портки подожди. Вот и приходится изворачиваться, как сегодня.
  - Да, понимаю, - потрафил ему Михан, у которого в сердце ещё сохранилась щекотка полного риска и жгучей тайны приключения.
  - А мы, нельзя забывать, деятели культуры, - горестно вздохнул бард. - Последний хрен без соли доедаем. Всегда нас притесняли - то мужики побьют, то городская стража карманы вывернет, но князь, тот совсем за грань заступил. Натравил на нас кровавую дворню, а потом этих ближних товарищей своих, которые его в кремль посадили, слышь-ка, сам и перебил. Боялся, что свергнут, слишком злые они были, да вольные в своих помыслах и поступках. Но злейший среди них был Щавель.
  - Да поди ж ты! - не поверил Михан.
  - Я помню его молодым, когда он скоморохов истреблял и бунты по областям усмирял. Видывал его в расцвете сил. Ух, и лютый! Из лука садил не целясь, раз-раз-раз и все убитые лежат. Ни баб, ни стариков, ни детишек малых не жалел. Что Лучезавр сказал, то и делает, княжеские слова по велению своего чёрного сердца истолковывая в расширительном направлении и только в сторону ужесточения. Не человек, хуже волка. Даже басурмане его почитали как демона, а хан за голову награду назначил. Думаю, поэтому Лучезавр и помиловал Щавеля. Сослал подальше в чухонские земли, эльфов пугать, приберёг для грязных дел. Сейчас сам видишь, он что творит.
  - Так вроде по справедливости, - стушевался Михан.
  - Князь его руками разгребает в чём сам мараться не хочет. Щавелю только волю дай, уж он разгуляется. Со звериной удалью порядок наводит, всю Русь спалит и на колени поставит. Ты не знаешь, зачем его князь отправил?
  - Как все знаю, рабов ловить, - бесхитростно ответил парень и только потом опомнился. - Так зачем?
  - Рабов - это до кучи. Думает князь вершить суд и города чистить, а потом все грехи на него списать и пустить в расход, как прежних своих товарищей. Это власть, парень, в ней умри ты сегодня, а я завтра, такие отношения. Я, типа, весь в белом, а вокруг все в добре. По той же схеме, как со скоморохами. Останешься при Щавеле, тебя тоже подставят, кончишь жизнь на плахе.
  - Что же делать?
  - Иди в дружину, тебя вроде привечает Скворец. С ним говори, в десятках сегодня недобор, глядишь, возьмут стажёром. Хотя бы на время. Вернёшься в Новгород, а там как повезёт. Да ты парень хваткий, не пропадёшь. Для тех, кто не тушуется, в Великом Новгороде каждый день шанс выпадает жизнь изменить. К лучшему или к худшему, но шанс есть.
  За забором послышались голоса. Михан подскочил как ужаленный, но то были свои. Ратники возвращались с гулянки.
  
  Глава Пятнадцатая,
  в которой Щавель отправляется на охоту.
  
  Городская стража, заявившаяся поутру, была встречена злобным окриком засевшего на фишке Михана со второго этажа.
  - Стой, кто идёт?! - рявкнул парень со всем усердием.
  Городовые буксанули, приобалдев от разгромленного постоялого двора с забаррикадированными окнами и насаженной на кол головой со снесённой макушкой.
  Щавель принял делегацию в растерзанной трапезной. Раненых перенесли наверх и остались только трупы, разложенные вдоль стен, новгородцы у одной, "медвежата", сваленные друг на друга, у противоположной. В дальнем углу обосновался Лузга. Он разложил на столе амуницию стрелков и чистил ружья. "Медвежата" привезли кремнёвые кавалерийские мушкетоны, новенькие, с лакированными светлыми ложами и блестящими стальными частями. Лузга блаженствовал - был сыт и при своём законном деле. Сноровисто шурудя шомполом, он даже негромко напевал под нос. От этой картины, поющего ружейного мастера посреди штабелей трупов, городовых продрал мороз. К разговору спустился Карп и подтянулся из кухни Сверчок с парой дружинников из уцелевших.
  - У вас война с Осташковом? - осведомился Щавель, не вставая со скамьи. Недостойно было лихославльское воинство, испугавшееся предотвратить стычку на своей охраняемой территории, получать от боярина знаки уважения.
  - У нас со всеми мир, мы под светлейшим князем новгородским ходим, - начальник городской стражи знал, с кем разговаривает, держался почтительно и подобострастно. - Не могу знать, зачем селигерских к нам занесло, но есть версия. Беда у нас, боярин...
  - Они на ивановом дворе на постой должны были встать. Где они сейчас?
  - Нет их там, проверяли. Они после злодейства своего умелись по дороге на Поршинец, на Москву. Беда случилась, кто-то ночью взломал укрывище и разбудил Даздраперму Бандурину. Нынешнее полнолуние единственное в году, когда такое было возможно. Есть версия, что это дело рук проклятых "медвежат", для того они прибыли в Лихославль, а на вас напали до кучи, потому что случай представился.
  - Не уберегли, - обронил Щавель, словно булыжник на лоб начальника стражи обрушил, у того аж колени подогнулись. - Зачем вы тут приставлены, пьяных обирать?
  - Виноват, боярин.
  - Ни защитить, ни покараулить, - отмерил Щавель, отчего городовые единовременно припомнили голову на колу. - Больница работает? Гони телеги, есть нужда в медицинской помощи. Убитых похоронить, Карп! Наших на кладбище, "медвежат" возле укрывища, как последних москвичей.
  Когда городовые утекли исполнять приказание, Щавель оживился.
  - Кто из твоих с огнестрелом обращаться умеет?
  - Все умеют, - рассудительно ответил повидавший службу десятник. - Скворец метко стреляет, Храп сноровист в этом деле, что касается дульнозарядного. С калашей-то все палить горазды.
  - Зови сюда Храпа, Скворца, Ерша, - решил использовать сработавшуюся пару дружинников старый командир. - Моих оболтусов тоже. Лузга, ты дочистил там? С нами поедешь.
  - Хочешь "медвежат" достать? - спросил Сверчок.
  - Они не спали, не ели, среди них раненые. Они далеко не уйдут. Догоним и поубавим их количество.
  - Наши тоже не спали и не ели.
  - Вчера дрыхли и жрали, пока хватит.
   Сверчок поднялся бодрить личный состав, но спросил из гордости:
  - Я бы с тобой поехал.
  - Ты в больнице сиди, лечись. Отправь гонца с рапортом в Новгород и жди, когда Литвин подойдёт. Если к тому времени от нас не будет вестей, пусть немедленно выступает на розыски. На этом дворе вам больше нечего делать, и так всю прислугу распугали. На больнице оборону занимайте, смотрите там, не проспите "медвежат". С одного раза селигерские могут не уняться, будут ещё мстить за ростовщика. Привлекай местную стражу караульную службу нести. Если что, сажай всех косячников в яму, а там князь рассудит.
  - Так точно, - ответил Сверчок. - Всё будет по Уставу. Но ты возвращайся, боярин.
  - Всяко может быть, на охоту едем.
  
  ***
  - Вот твой шанс, не мешкай, действуй, - шепнул бард, когда Михан выходил из номера. - Со Скворцом будешь рука об руку, улучи удобный случай и поговори с ним о дружине. Скворец сейчас на повышение пойдёт. Пока ты рядом с ним внизу, цепляйся, будь как репей. Потом поздно может оказаться. Если за гриву не ухватил, то и за хвост не удержишься.
  Щавель построил отряд у конюшни, окинул цепким взором.
  - Работать сможешь? - спросил он Храпа. - Как твой бок?
  - Смогу, - вскинул бородёнку плешивый ратник. - Рёбра не помеха, заживут.
  Ёрш, разбивший до синевы левую руку, в вопросах не нуждался. Сразу было ясно - годен и рвётся в бой.
  - "Медвежат" было полсотни. Из них три десятки атаковали нас и понесли потери в шестнадцать человек. Две десятки ошивались где-то в окрестностях, потрошили склеп на окраине и ушли в сторону Москвы, возможно, соединились с остатками нападавших, - обрисовал Щавель обстановку. - Наша задача догнать их, обстрелять и отойти. Затем произвести доразведку, снова обстрелять. У нас три ружья, обрез и два лука, у "медвежат" - два ствола. У нас превосходство в огневой мощи, у противника в численности. Надо осаживать их и удерживать до подхода подкрепления из Великого Новгорода. Задача ясна?
  - Так точно, - дружно ответили ратники.
  - Полчаса на сборы, посрать, перекурить, получить оружие. Разойдись! Парни, переобувайте берцы на старые сапоги. Ходить вам придётся много, а бегать тихо.
  - А кони? - спросил Михан.
  - Это у них будут кони и дорога, у нас - ноги и лес. Будешь прикрывать нас с Жёлудем. Если повезёт, получишь ружьё.
  Михан загорелся. Щёки стали под цвет головного платка, грудь выгнулась колесом. Щавель тоже заметно оттаял, как всегда с ним случалось перед охотой, которых Жёлудь мог припомнить с детства немало. Но если раньше молодой лучник принимал в них участие только на подхвате, - сготовь еду, да обери трупы, - то теперь ему предстояло выйти на бой с хорошо обученным воинством.
  - Я новый лук возьму? - спросил он.
  - Бери, будешь издалека бить, - одобрил Щавель и, подождав, пока остальные уйдут, сказал: - Держись со мной рядом, не отходи, один не суйся, не геройствуй. Здесь братьев нет, никто тебя не спасёт. Подкрались, обстреляли и скрылись, пока погоню за нами не снарядили. Сидор с собой возьми, тул с запасными стрелами и не забудь покормить Хранителя.
  Жёлудь подошёл к делу обстоятельно. Вскрыл корзины, опломбированные печатью новгородского арсенала, из одной, побольше, вытащил тул с осадными стрелами, из другой - тул со стрелами покороче, для отца. Казённый тул был цилиндром из вощёной холстины, с дном из бересты, натянутой на ивовые кольца, чтобы не помять оперение. Устье тула затягивалось шнурком и, распущенное, отгибалось наружу. В него влезало две дюжины стрел, тогда как в колчан умещалась дюжина.
  Коней оседлали быстрых, самых лучших. Когда выезжали, возле двора у больничных телег начинали толпиться зеваки, взирая на разрушения и ведя пересуды. Такого на их памяти ещё не случалось.
  - Чего уставились? - гаркнул на них Храп. - Своих дел нет? Живо за работу!
  Сиволапые, бурчали, но расходились только чтобы дать проезд верховым. Как плетью обуха, так словом не перешибёшь глубинного обывательского любопытства.
  - А ты скандальный мужичонка, - Лузга дал шенкеля каурому фёдорову жеребцу и присоседился к плешивому ратнику. - Тебя в детстве, наверное, лупили как сидорову козу за вздорный нрав? Тебя за что Храпом прозвали?
  - Мать назвала. Я орал громко, - засмеялся Храп и перекосился на больной бок. - К чёрту тебя, Лузга, уморишь!
  По улицам прошли быстрым шагом, за городом пустили рысью. От былой допиндецовой насыпи почти ничего не осталось, тракт проложили севернее, в обход проклятых земель, и дорога на Москву превратилась в унылый просёлок, почти не разъезженный телегами. Он был изрыт коваными копытами, множеством следов. Через три километра нашёлся перекрёсток, с которого можно было уйти на Торжок, но селигерские проследовали мимо. "Куда же они гонят?" - забеспокоился Щавель. В Поршинце мужики поведали, что на рассвете через деревню прошёл отряд. Многие ехали как раненые и было много коней с пустыми сёдлами.
  - В Москву рвутся, - озвучил Щавель свои самые мрачные догадки. - Там вся сила манагерская. "Медвежата" освободили Бандурину и сопровождают в Кремль. Когда она сядет на трон, Орда нам добрым соседом покажется. Тут и конец Святой Руси.
  И хотя поршинцы не приметили бабы в отряде, охотников будто ледяной водой окатило. Немедля пустились вдогон почётному конвою, горя желанием осадить воцарение эффективной мрази. В версте от деревни их ждал однако сюрприз. Конские следы уходили с просёлка вправо на заросшую лесную дорогу. Щавель спешился, осмотрел развилку. Все как есть свернули в лес, ни один не поехал прямо. "Или в Осташков её повезли? - засомневался Щавель. - Совсем с глузду съехал Медвепут Одноросович, для чего возжелал Даздраперму Бандурину? Куда с ней тягаться, эта тварь его разом схрумкает и кепку выплюнет". Опустился ничком, приложил ухо к земле, но топота коней не услышал. "Вот почему они не пошли по нормальной дороге, решили отсидеться в лесу, - улыбнулся про себя старый командир. - Заберутся на версту, выберут поляну и будут отдыхать".
  - Возможно, встали на дневку, - Щавель взял коня под уздцы, повёл в лес. Охотники последовали за ним.
  - Не шуметь, - приказал командир. - Они могут быть близко. Зашли за деревню и заныкались. У них раненые, да и весь прошлый день с этой ночью колбасились, "медвежатам" отдых нужен.
  Просёлок скрылся за густым ольховником, начался соснячок, но какой-то странный. Иногда возле обочины высилась могучая старая берёза, то высовывала корявые ветки яблоня. Выбрав прогалину побольше, розовеющую свечками иван-чая, старый лучник остановился, привязал коня. Мысок сапога ткнулся в кирпичи. Охотники выстроились перед ним полукольцом, замерли выжидающе, только Лузга с усмешкою скалился и морда у него вытянулась как у волка.
  - Не расслабляться, - напомнил Щавель. - Не забывать подсыпать на полки порох. Жёлудь, Михан, пойдём со мной в лес, - позвал он. - Остальным ждать здесь. Скворец старший. Если что, подавай сигнал криком совы.
  - Не умею я производить крик совы, - признался Скворец.
  - Тогда ори как резаный.
  Щавель приладил на правый бок котомку, на левый - колчан. Жёлудь повесил на спину сидор, взял мощный греческий лук, колчан с длинными стрелами пустил вдоль левой ноги, позади ножа. Михан сунул в петлю на поясе булаву, настоящую, в дружине выданную, нацепил на руку щит, вооружился дротиками. Кольчуга, не надетая давеча легкомысленным ратником, теперь ладно сидела на сыне мясника. Михан хотел и шлемом голову покрыть, но Щавель запретил.
  - В лесу главное чуткий слух и быстрые ноги, - сказал он.
  - И нюх, - добавил Жёлудь.
  Лесные жители беззвучно канули в пущу. Устремились вдоль дороги, ныряя между колючими лапами, прислушиваясь и принюхиваясь. Начался ельник. Стало тихо и мрачно, как на кладбище. Гумозная, заросшая паутиной хвоя, навевала похоронные мысли. Наконец, ёлки сменил крепкий полувековой березнячок, местами разбавленный ольхой и осиной. На душе сразу полегчало. Разношенные сапоги домашней выделки мягко ступали по палой прошлогодней листве, руки ловко раздвигали ветви, без шелеста, без хруста. Даже склочная сойка, эпическая тупая пизда всех лесов, не обратила внимания на призрачные фигуры и негромкое:
  - Михан, серешь.
  - Молчи, дурак.
  Жёлудь, вырвавшийся вперёд, замер, вскинул растопыренную пятерню. Все встали как вкопанные. Зашумел в кронах ветер, залопотал в листве ниже, погладил по лицам. Щавель вкрадчиво скользнул вплотную к сыну.
  - Табачищем тянет, - Жёлудь повертел головой, держа нос по ветру, указал в сторону дороги. - Вот оттуда.
  - Не чую.
  - Страсть как накурено.
  - Это фишка, раз лагеря не слышно, - Щавель подманил Михана, охотники сблизились голова к голове. - Смолят на посту, это хорошо. Расслабились и страх потеряли. В охранении двое, скорее всего. Действуем так: я иду первым, Жёлудь за мной, ты замыкающий. Заходим с фланга, со стороны леса. Обнаруживаем фишку, я и Жёлудь снимаем из лука, Михан выдвигаешься броском к противнику, вступаешь в рукопашную, добираешь булавой. Делаем тихо. По возможности, не насмерть. Убитых бросят, а раненых будут тащить, это замедлит продвижение отряда и даст нам возможность работать. Если противник нас обнаружит, отступаем в направлении московского тракта, встречаемся у лошадей. Задача понятна?
  - Понятна, - шепнули парни.
  - Пошли.
  Держа наготове лук, Щавель крался, делая крюк, обходя засаду с тыла. Снова запестрел иван-чай, должно быть, и здесь стояла когда-то деревенька. Место было подходящее для дневки - километра полтора от просёлка, наверняка, нашли воду и большую поляну. Где-то здесь должен был находиться дозор. Щавель превратился в тень, зоркую, чуткую, смертоносную. Вдалеке заржал конь. Протяжно, расслабленно, когда скотина не запарена, а просто ей охота покричать. Отозвалась другая лошадь, её поддержала ещё одна. "Большое стадо, все там", - Щавель заскользил совсем вкрадчиво, выискивая цель, готовясь сам принять заряд свинца от невидимого хищника, однако "медвежата" на фишке не прятались. Вольготно расселись в ольховнике возле дороги, курили, разговаривали. В своих коричневых бушлатах они были бы неприметны среди сосен и палой листвы, но хорошо выделялись на фоне серых стволиков. Старый командир сначала унюхал табак, затем услышал голоса и только потом обнаружил противника визуально. В просвете между кустами волчьей ягоды фишку удалось разглядеть не без труда. Щавель вскинул ладонь, охотники застыли, поднял два пальца, обозначая количество противника. В левой руке он держал лук, большим пальцем зажав на полке стрелу. Махнул ладонью, подзывая Жёлудя, указал цель - "медвежонок" справа. Жёлудь кивнул, единым движением вздел греческий лук и натянул тетиву. "Шух! Шуфт!" - спели перья. Жёлудь попал в бок, Щавель в плечо и немедленно выстрелил снова, обойдя на ладонь ухо ринувшегося бить Михана. Угодил "медвежонку" в горло, срубив рванувшийся вскрик.
  Лучники метнулись к фишке, взлетела булава.
  - Не насмерть, - бросил Щавель.
  Михан приласкал по кумполу разинувшего было пасть "медвежонка". Тот сунулся лицом в траву. Другой, выпучив глаза, схватился за горло и корчился с таким страхом во взгляде, что было ясно - не выживет. Щавель обнажил клинок работы мастера Хольмберга, опустился на колено перед умирающим, зажал ему рот ладонью, ударил навершием в висок раз, другой. "Медвежонок" закатил глаза, обмяк всем телом.
   - Дышит, и хорошо.
  Щавель перерезал сухожилия под коленями легко раненого, слизал с клинка кровь.
  Парни ловко вывернули карманы своей добычи. Второе мародёрство за сутки наполнило их пронырливостью и фартом, который возникает сам собой у усердного вора или юриста. Михану досталось кресало, огниво, кисет с табаком и трубкой, немного денег, пилочка для ногтей, бязевый платок с вышивкой, амулет гадюки. Жёлудь надыбал горсть серебра, приличную, рублей десять, образок удвоенного ВВП на тонкой золотой цепочке, кусок сала с чесноком в тряпице, православный цитатник "Идущие в место" и скомканную нарукавную повязку ДМД. Сняли пояса с ножами, забрали топоры. Вытащили стрелы, обтёрли наконечники об одежду неприятеля, убрали в колчан.
  - Отступаем к дороге, - приказал Щавель, чтобы не вывести по своим следам погоню к товарищам. Фишку должны менять, но неизвестно когда, возможно, совсем скоро. А то и вовсе услышали шум и собираются на подмогу. Но нет, проспали.
  Охотники устремились в чащобу. Бежали не таясь, но по привычке тихо. Переглядывались, парни скалились по-волчьи, радуясь победе и тому, что она даёт победителю, Щавель улыбался в усы. Всякий раз, когда молодые ученики делали успехи, он гордился собой. Сколько их у него было, этих учеников, по-разному складывалась их судьба, но если начало было положено и начало хорошее, в том явилась несомненная заслуга учителя.
  Дали кругаля и почти у самого просёлка узрели удивительную картину. Под деревом, обнявшись, раскорячились двое взрослых мужчин. Один стоял раком, другой присел со спущенными штанами. Тот, что стоял раком, крепко держал голого. Голый кряхтел, тужился. По спине стоящего раком ползал крупный нетопырь. Наконец округу огласил протяжный трубный треск, завоняло квашеной капустой.
  Охотники беззвучно канули в заросли, дивясь причудливому разнообразию мира.
  - Что это было, батя? - вопросил Жёлудь, прислушиваясь и удивлённо мотая головой.
  - В лесу играет духовой оркестр, - встрял Михан. - Эвона, опять продули тромбон.
  - Тебе лучше знать, вонючка.
  - Молчал бы, дурень.
  - Сам как считаешь? - помедлив, вопросил Щавель. Парни разом смолкли, задумались. - Что ты видел?
  - Лесной мужик держит немощного колдуна.
  - Почему он это делает?
  - Потому что он раб ему. Колдун путешествует! - возликовал Жёлудь.
  - Как может путешествовать колдун?
  - На возу разве что, он же болезный.
  - С кем?
  - Если бы один ехал, то на пустой дороге и встал бы облегчиться, а если в лес забрался... С обозом он едет! - расплылся в довольной улыбке парень. - Стесняется людей колдун-то.
  - Вот, видишь, сынок, теперь ты знаешь, что мы увидим, если выйдем на дорогу, - ласково сказал Щавель. - Чтобы стать пророчцем, надо просто немного подумать.
  Вышли на просёлок, встали перевести дух и разглядели вдалеке большой торговый обоз. Кроме купцов и возниц имелись там оружные, значит, не поскупились на охрану, зная, что путь через лес небезопасен.
  - Ну, парни, кто скажет, откуда идёт караван по такому пути?
  - Из Твери, больше неоткуда, - рассудил Михан.
  - Верно. А чем Тверь может торговать?
  Молодёжь призадумалась.
  - Нету там ничего человеческого, - разъяснил Щавель. - И ничего полезного нет. Идут они через Клин, если уж двинулись по этой дороге. Большой караван здесь может оказаться только из самой Москвы. Нормальные люди через Тверь не ездят, а москвичи на Великом тракте не найдут пристанища. Никакой двор не даст им кров, чтобы не опоганиться, вот и ходят они по этой унылой дороге, сбиваясь в могучую кучу, чтобы не разграбили караван лихие люди. Обожают москвичи собираться в стаи, как гласит Песнь Булата. Был такой бард, - процедил Щавель.
  - В стаи, как те манагеры? - спросил Жёлудь.
  - Они самые. Не исключаю, что и в этом обозе манагеры едут, а не только купцы и немощные колдуны. Теперь понятно, каким путём проникает на Русь Святую эта зараза?
  - Что же делать-то будем, батя?
  - Вернёмся к нашим и продолжим гонять "медвежат". Раненую дичь добирать надо. Отдохнули? Тогда бегом марш!
  
  ***
  В отличие от селигерских воинов, новгородских не приметили, хотя знали где искать. Тройка Щавеля шла не таясь, чтобы не нарваться на дружественный огонь, зорко высматривая своих, но они проявили себя только посвистом. Первым из зарослей поднялся Скворец, с обеих сторон дороги вылезли Ёрш и Лузга, а сзади Храп, и Щавель обнаружил, что давно попал под стволы.
  - Минус два, - сообщил он, собрав группу. - Тяжёлый, должно быть, кончился. Другого придётся волоком тащить или к седлу привязывать, обезножили мы его. Вы никакой движухи с ихнего края не слышали?
  - Не слышали, - сказал Скворец. - Мы вас не ждали отсюда. Думали, тем же путём вернётесь, а вы крюк нарезали. Быстро, однако, управились.
  - Приходится пошевеливаться. Там на дороге караван из Москвы, потом им займёмся. Сейчас начнём кусать "медвежат". У селигерских было тридцать четыре бойца, пару мы убрали, осталось тридцать два, тридцать три с Даздрапермой. Это немало. Значит, не будем задерживаться. Догоняем, обстреливаем, отступаем. Валим наверняка, то есть самых ближних. Если есть выбор, целься в того, кто с ружьём. В голову не бить, только в тело, нам нужны раненые. По коням!
  Погнали галопом. Таиться не имело смысла, впору было наддать, чтобы упромыслить супротивника и меньше подставляться под пулю. Они успели вовремя, внезапным наскоком застав "медвежат" врасплох.
  Селигерские собирались, обнаружив покалеченный дозор. Седлали коней и возились с ранеными. Топот копыт по мягкой лесной земле уловили слишком поздно, чтобы перегородить путь и выслать вперёд огнестрельщиков. Охотники выскочили из-за поворота и сразу открыли огонь. Лузга снёс башку ближайшему ратнику, зацепив его лошадь. Со второго ствола тут же добавил в толпу. Обрез разбрасывал картечь нещадно, поэтому досталось всем. Храп пульнул в грудь статному наезднику, ринувшемуся с прогалины наперерез. Щавель пустил три стрелы и все три раза попал. Скворец пальнул в живот молодцу с ружьём. Ёрш метнул дротик, пригвоздив селигерцу ногу к боку коня. Жёлудь всадил стрелу в подвернувшегося "медвежонка" и ухитрился снять ещё одного, направлявшего что-то похожее на короткий обрез. Михан швырнул оба дрота, но не попал никуда, зато дотянулся топором по морде неосторожной кобылке.
  Вопли, мат, истошный конский визг. Всё смешалось - кони, люди. Бахнул запоздалый выстрел, но мимо. Охотники промчались сквозь стоянку "медвежат", как острый нож между рёбер, и устремились по неизведанного дороге за поворот, куда кривая выведет.
  - Давай-давай-давай! - проорал Щавель, стегая поводом коня. - Шибче! Шиче!
  Гнали по прямой версты две, пока лес не расступился и впереди не показалась избы. Перешли на рысь.
  - Стой!
  Щавель съехал на овсяное поле, указав Жёлудю место рядом. На дороге больше двух всадников бок о бок не умещалось. Командир развернул коня.
  - В одну шеренгу становись! Заряжай.
  Далеко позади виднелась погоня. Селигерская военная элита быстро оклемалась и собиралась дать бой.
  - Бабу кто-нибудь видел? - Щавель выудил из колчана казённую стрелу, которую не жалко было потерять, наладил в гнездо. - Коренастая угловатая фигура, короткие светлые волосы, похожа на низкого мужика, видели такую?
  Таковой никто не приметил. Дружинники прибили пыжом заряд, втолкнули пулю, подсыпали на полку пороха.
  - Подпустим ближе. Бьём залпом по моей команде и отступаем деревню. В рукопашную не ввязываемся, идём в отрыв. У нас всё получится! У нас кони свежие.
  Противник приближался. Их было не меньше дюжины, да и кто знает, сколько приотстало по дороге и должно было вот-вот догнать. "Медвежата" сильно растянулись.
  - Готовься! - по команде грозно поднялись луки и стволы.
  Михан струхнул. Жутковато было стоять на пути мчащегося прямо на тебя конного отряда. Но товарищи застыли как скала, даже Жёлудь был собран и лук в его руке не дрожал.
  - Ждём, - зычно осадил Щавель таким ледяным тоном, что даже самый горячий боец ощутил покой и чувствовал теперь только единственную готовность - к бою.
  - Целься!
  Всадники летели навстречу, пригибаясь к гриве. Хищно крутились отставленные топоры. "Медвежата" скакали попарно, Щавель выбрал себе заднего из третьей двойки, предоставив передних огнестрельщикам.
  - Ждём!
  Уже были видны белки глаз, когда обрушилась команда:
  - Бей!
  Грянули три выстрела. Первая пара полетела через головы коней, на них наскочили задние. Лузга саданул из второго ствола в грудь открывшегося "медвежонка", Щавель всадил стрелу в бок своего избранника и Жёлудь спустил тетиву, угадав в шею тут же споткнувшейся лошади.
  - Уходим! - Щавель развернул коня и поскакал в деревню, за ним ломанулись остальные, чуя спиной пулю, но выстрелов всё не было и не было. "Медвежата" выворачивали на поле, объезжая затор, и продолжили нагонять обнаглевшего противника, которого они явно превосходили числом.
  Щавель выехал по проулку на главную улицу и свернул направо, яростно молотя луком коня. Из-за оград на них с любопытством таращились непуганые хари. Долговязый мужик у колодца разинул рот, провожая буйных наездников. Бросились врассыпную козы. Заборы, яблони, избы - всё мелькало перед ошеломлённым взором, оставаясь незамеченным, а взор был устремлён только вперёд, и кони летели, куда глядели глаза седоков.
  - Маша! - взвился отчаянный женский крик.
  Из калитки выскочила прямо на дорогу выбежала девочка-несмышлёныш - русые локоны, чумазое личико, льняной сарафан. Встала перед конём Михана и оторопела, как пичужка в ладони, засунув палец в рот.
  Всадники стоптали её, чертыхаясь. Сначала охотники, затем "медвежата". Изломанное тельце осталось лежать в колее, нелепо разбросав вывернутые руки-ноги и раскинув на травку выпущенные потроха.
  Деревня кончилась. Наезженная дорога рассекла поле и канула в лес. На прямой дистанции "медвежата" начали отставать. Вперёд вырвался Михан, рядом с ним оказались Ёрш и Скворец. Через полторы версты кони вынесли на перекрёсток, Скворец сразу свернул влево, на тракт в Торжок, рассчитывая повторить манёвр с обстрелом погони, но Михан ошалело унёсся прямо, на узкую лесную тропу, и Жёлудь тупо последовал за ним, ничего не слыша и не замечая.
  - Куда? Стой!
  Щавель пустился вслед, нутром чуя, что всё пошло наперекосяк.
  - Командуй! - бросил он через плечо Скворцу.
  Скворец жестом завернул к себе Храпа с Лузгой. Они встали и деловито занялись ружьями, но Щавель этого не видел. Он понукал коня, настигая парней. На развилке Михан опять выбрал ту, что поглуше, нырнув под нависшие ветки как крыса в нору. Издалека донеслись выстрелы. "Шесть, - сосчитал Щавель. - "Медвежата" привезли ружья. Пусть у наших всё будет хорошо".
  Дорога спрямилась и возле хутора старый лучник догнал беглецов.
  - Стоять!- он направил коня наперерез, вытесняя Михана в кусты.
  Встали. Кони храпели, тяжело водя боками. Ошалелые рожи парней стали приобретать нормальное выражение.
  - Давай назад!
  - Оторвались? - выдохнул Михан.
  Из-за деревьев появились всадники в коричневых бушлатах. До них было полверсты - минуты через полторы будут здесь.
  - Нет! - Щавель скрипнул зубами и дёрнул повод. Конь зарычал, но командир дал шенкеля и стегнул скотину луком, разгоняя в сторону хутора. - За мной!
  Двор, овин и убогие сараюшки проскочили, не успев глазом моргнуть. Лес по правую руку расступился, блеснула озёрная гладь. Заросшая дорога свернула в лес. Нутром чуя, что ловить там нечего (но позади были "медвежата"), Щавель устремился в гиблый конец.
  И вздёрнул на дыбы коня перед самым обрывом.
  Втекающая в озеро вода прорыла глубокое русло. От старого моста осталась куча замшелых брёвен, кое-где перекрывающих ручей. Щавель с досады сдавил коленями бока скакуна. Конь гневно захрапел, закусил удила... и перекусил! Теперь он стал неуправляем.
  Охотники спешились. Тулы с запасными стрелами оставили притороченными к седлу, забрали только сидоры. Михан заткнул за пояс трофейный топор, нацепил на руку щит, взял булаву, готовясь ринуться на врага и прикрыть лучников, чтобы искупить позорную свою оплошность.
  - Вниз!
  Щавель первым прыгнул в заросшее папоротником русло ручья. Парни ринулись за ним, сверху уже стучали копыта и орали воины. Они заскользили по крутому склону, влетели по щиколотку в воду, выдрали ноги из топкой грязи, выбрались на сушь и побежали, оглядываясь.
  "Медвежата" недолго совещались. Позади раздались тяжёлые шлепки и шорох толстого покрова опавших листьев. Из-за кустов и папоротника их видно было совсем плохо. Щавель насчитал по звуку пятерых, но могло быть и больше. Ввязаться в бой с натасканным на сечу противником было верной гибелью, оставалось уносить ноги. И уповать на то, что "медвежата" устали и отстанут. Щавель был способен много ходить, а вот долго бегать уже не позволяли годы. Охотники понемногу отрывались от преследующей их дичи, однако силы у Щавеля кончились. Он стал отставать.
  - Жёлудь, - бросил он, сбавляя ход, - доставай хрустальный уд.
  Парень содрал сидор, удачно, сразу нашёл подарок звономудского стекольщика.
  - Ссы давай! - Щавель пустил стрелу в просвет, откуда донёсся вопль и послышалась лютая брань, приладил новую.
  - Им?
  - Своим, а этот держи, чтобы струя шла по нему, будто он делает. Понял? Не мешкай! - он отпрыгнул в сторону, поднимаясь боком по склону, скользя на мокрой земле и листьях, готовясь пустить стрелу в первое же бурое пятно.
  - Никак... - простонал Жёлудь.
  "Беда", - подумал Щавель.
  И тут парень справился с собой.
  Из отряда преследователей не ушёл никто. Когда по канаве рванулась дурно пахнущая жёлтая волна, кидаться с её пути оказалось поздно. Пузырящееся цунами сбило "медвежат", захлестнуло с головой, завертело и скатилось в озеро, оставив на камнях клочья зловонной пены.
  Напоследок Жёлудь помочился на окровавленные пальцы.
  - Дай дураку хрустальный уд, он и уд разобьёт, и руку порежет, - заржал Михан, и уже не мог остановиться, извергая из себя накопившийся испуг и дикую усталость затравленного зверя.
  - Он сам развалился, - пробормотал ошеломлённый Жёлудь. - Вдруг тресь...
  - Ага, конечно, поссал и об угол!
  - Не обманул мастер, - Щавель снял с тетивы стрелу, сунул в колчан, подошёл на негнущихся ногах к парням.
  Жёлудь застёгивал мотню, его трясло от пережитого потрясения.
  - Это как же так получилось?
  - Для того и держит светлейший князь под рукою стекольную фабрику и собирает мастеров со всей Руси, чтобы получать всегда самое лучшее.
  - Хрустальный уд для этого делался?
  - Ещё им можно гвозди забивать, - с досадой обронил Щавель, но потом пояснил: - На самом деле изготовлен он для бабских утех в мужниной отлучке для сохранения верности. По возвращении можно было зачать богатыря... Но теперь уже поздно.
  Охотники выбрались из оврага, настороженно прислушиваясь. Лес ничем не предупреждал об опасности. Врага будто корова языком слизнула. Внизу глухо рокотала вода, катясь из болота в озеро, смывая нечистоты и внося в душу покой.
  
  Глава Шестнадцатая,
  в которой вехобиты грабят караваны и имут гусей, а Щавель в кабацкой пьяной драке получил в награду двух рабов.
  
  Щавель устало присел на пенёк:
  - Ох, и тяжёлый сегодня денёк.
  Солнышко лесное стояло высоко, а, казалось, должен быть поздний вечер, до того умотались на боевой работе. Михан, стянув с головы пропитанный потом красный платок, обтирался. Жёлудь наладил в гнездо стрелу и зорко поглядывал по сторонам, сторожил.
  Щавель выудил из-под рубахи замшевый мешочек, висящий на шее. Бережно достал фамильную реликвию, переходящую от отца к старшему сыну, часы "Командирские" о семнадцати рубиновых камнях, со звездой на циферблате. Командирские часы приносили удачу в бою и, более того, показывали время! Их в своей мастерской подновляли эльфы, используя непостижимое человеку точное искусство. Щавель открутил рубчатое колёсико, бережно завёл механизм, прикоснулся губами к потёртому стеклу. Михан замер, издали разглядывая диковинку, прикрыв платком рот на всякий случай, потому что боялся дыхнуть в её сторону. Щавель закончил священнодействовать и оповестил:
  - Тридцать пять минут третьего. Пойдём, заберём коней.
  К разрушенному мосту подкрались, будто под прицелом десятка ружей. Неведомо, сколько бойцов осталось охранять лошадей, и чем они были вооружены. Охотники просачивались по кустам, зная, что лес не любит шума, и кто идёт наперекор ему, тот проигрывает.
  Выбрались к разрушенному мосту, осмотрелись. Брошенные кони разбрелись и спокойно щипали траву. Их было много, только в пределах видимости насчитали семь голов, да ещё кто-то пофыркивал за поворотом. Подождали, но коновода не высмотрели и вообще не появилось нехорошего, тревожного чувства, будто на тебя глядит затаившийся враг. Жёлудь с Миханом метнулись через дорогу, Щавель целился по зарослям на другой стороне, готовясь пустить стрелу, едва там шевельнётся что-то живое. Наконец, парни известили, что всё чисто.
  "Медвежат" унесло неизвестно куда и, возможно, они все сгинули, захлебнувшись в моче по пути к озеру или в самом озере. Во всяком случае, назад никто не выбрался.
  Собрали лошадей, насчитав шесть голов трофейных. Горячий конь, перекусивший удила, умчался невесть куда, предпочтя свободу службе в армии. Кляня предательскую скотину, воины связали поводья и погнали быстрым шагом мимо хутора к торжковскому тракту. Щавель оседлал серую тонкокостную кобылку, не так заморенную, как другие селигерские лошади, и ехал впереди, чтобы первым заметить врага и сразу решить, прорываться, либо отступать и прятаться. Лук он держал наготове, сожалея, что норовистый конь унёс на себе тул с запасными стрелами. В колчане осталось девять штук самодельных, включая заветную чёрную стрелу, которую Щавель берёг на самый крайний случай. Хватит для короткого боя. Потом придётся полагаться на осадный лук Жёлудя, да ещё на дроты, которых сохранилось по паре в седельных кабурах "медвежат". В сложившейся ситуации Щавель крепко пожалел, что не прихватил из дома калаш, и решил при первом удобном случае обзавестись нарезным огнестрелом, благо, всё дальше удалялись от владений светлейшего князя с его параноидальными запретами.
  Выйдя на большую дорогу, повернули налево, к просёлку и деревушке Поршинец. Усталые кони шли неохотно, до Лихославля доплелись за два часа.
  Московский караван нашёл приют на постоялом дворе "Петя и волк" у въезда в город. Место, хоть и приметное, располагалось в унылом месте. Напротив было кладбище, по другую сторону раскинул свои пруды и сараи льнозавод. Оттого и не побрезговал хозяин столичными гостями. Двор заполнили возы с мешками и ящиками, между телег сновали тверские китайцы, был даже мутант, но манагеров охотники, как ни старались, не высмотрели. Проехали дальше по Лихославльской и на углу улицы Афанасьева повстречали поддатого Филиппа.
  - Рад вас лицезреть во здравии и благополучии, - раскланялся он вполне душевно. - Милости прошу под новую крышу, мы перебрались поближе к больнице.
  - Скворец где? - не стал тратить лишних слов Щавель.
  - Все целы, все прибыли, все там, - указал бард на распивочное заведение со вполне ингрийским названием "Эльф и Петров", к которому примыкал большой полукаменный постоялый двор.
  Новое место порекомендовал новгородцам сам городничий. Карп, принявший на себя руководство, доставил лежачих раненых в больницу и разместил остаток войска подальше от разорённого хозяйства. Сам знатный рабовладелец был угрюм, раздутую рожу его заклеивал здоровенный медовый пластырь блевотного жёлтого цвета, с ладонь величиною. Карп проследил, чтобы командиру и его людям досталась хорошая комната и провёл задним проходом в кабак, где вовсю ели и пили ратники с раболовами и всякие захожие гости.
  - Кого я вижу! - вскочил Лузга. - Как поохотился, старый?
  - Минус шесть, - дружинники раздвинулись и Щавель уселся за длинный стол напротив Сверчка. - Смыли... волной. Хочу знать, что тут без нас творилось, - обратился он к ратникам.
  - У нас ещё плюс минус два, - похвастался Скворец. - Вона, пистоль двуствольный захватили со всем припасом. Лузга, покажи.
  Оружейный мастер пустил по столу увесистый кремнёвый пистолет с красивыми коваными курками и латунной фурнитурой. Оружие старой работы и, несомненно, заслуженное.
  - Лузга сотника завалил, - Скворец предъявил нагрудный жетон с регалиями Озёрного Края.
  - Молодцы, не оплошали, - Щавель повертел пистоль, секунду колебался, не оставить ли себе, но потом решил не полагаться на медлительное и ненадёжное кремнёвое оружие. Из лука стрелять было не в пример быстрее и попадать легче. Если брать, то нормальное, работающее с патрона или хотя бы капсюльное.
  - Хорошо смеётся тот, кто стреляет первым! - оскалился Лузга, принимая трофей обратно. - У меня уж совсем запас патронов на исходе был... Ну, те, что у ростовщика Едропумеда в заначке нашлись, - подмигнул он так скабрезно, что даже праведнику, занесли его нелёгкая в кабак, вмиг всё стало бы ясно.
  Жёлудь принёс корчажку пива, Скворец потеснился, давая ему место рядом с отцом. Михан устроился среди не ходивших в бой ратников, напустил многозначительного молчания, но глотнул бражки и вскоре принялся что-то оживлённо втирать им, живописуя сегодняшние подвиги.
  Под застольные разговоры сготовилась еда и, обильно сдобренная напитками, улеглась в животе. С селигерской темы перешли к местным новостям. Поутру видели в окрестностях Даздраперму Бандурину. Толстая мужеподобная тётка, всё, как рассказывают легенды. Откусила голову коту и прыгнула в Лихославльское озеро! Прибыл караван, шедший от самой Москвы и Солнечногорска через Клин и Тверь. По пути караван прирастал купеческими обозами, чтоб всем вместе не страшно было, да возле Тверцы подвергся нападению вехобитов. Наглые разбойники налетели с невиданной лихостью. Их отбили, благодаря нанятой охране и отчаянным торговцам китайского племени, за копеечный товар готовым сложить буйну голову. Вехобиты успели утащить с возов что было плохо привязано и, главное, украли всех гусей! Уволокли к себе на Васильевский Мох для срамных и непотребных целей, как у них, у вехобитов, заведено. В "Пете и волке" по случаю принятия москвичей сразу взлетели цены. Оборотистый хозяин не погнушался предоставить кров, но сделал надбавку за позор. Многие из каравана, кто был происхождением чист, разошлись искать съестно-выпивательные заведения подешевле.
  - Независимый эксперт раб Антошка так прокомментировал тенденции зернового рынка... - донёсся от входа в кабак противный девичий дискант.
  Щавель обернулся. За маленьким столом возле дверей сидела необычная троица. Лесной мужик с рылом как копчёное мясо, скрюченный, немыслимо худой гад в чёрной одежде и осанистая крепкая девка на вид семнадцати годов. По столу ползал нетопырь, волоча рваное крыло, скрипел, терзал огрызок хряща, но не это было самое удивительное. Девка, совершенно не стесняясь честных людей, читала вслух своим спутникам газету "Московская правда".
  - О как!
  Щавель выбрался из-за стола, приблизился к мутной троице, но ему загородил дорогу рослый жилистый мужик. На плечо ему проворно взобрался по одежде нетопырь. Устроился поудобнее, склонил голову к уху мужика, будто принюхивался.
  - Чего тебе?
  Волосы у мужика были завиты в косы. Из вязаной жилетки, украшенной пёстрыми шнурками и костяными бляшками, торчал клочками пух вплетённых в пряжу серых совиных перьев. Два лесных человека сошлись в кабацкой пьяной тёрке, и у каждого с собой был финский нож. Мужик был выше Щавеля на две головы, шире в плечах и зырил с угрюмостью беглого каторжника.
  - Я Щавель из Тихвина. А ты кто таков?
  - Удав Отморозок, - представился мужик с таким апломбом, словно был полупокером самого Трахтенберга.
  - Из Москвы приехали? - поинтересовался Щавель, кивая ему за спину. - Смотрю, новости столичные читаете.
  Нетопырь на плече заёрзал.
  - Шёл бы ты отсюдова, добрый человек, - буркнул мужик, помедлив, будто прислушивался.
  - Ты это мне, гузнотёр? - бесстрастно осведомился Щавель и попал в точку, потому что вертикальные шрамы на щеках каторжника налились кровью.
  - Ты кого афедрилой назвал? - дыбанул он.
  - Тебя, - ответил Щавель, - а ты не мурчи, контаченым не положено.
  Относительно того, что было дальше, кабачные завсегдатаи расходились во мнениях. Кто-то божился, будто Удав Отморозок как по волшебству обернулся раком. Другие утверждали, что он достал военный билет и доказал свою причастность к спецназу ГРУ. На самом деле он ни сделал ни того, ни другого, но не в том суть. Сердито дёрнув плечом в ответ на злобную тираду яростно пищащего нетопыря, каторжный петух принял стойку "Батяня-комбат обтекает на совещании" тайного искусства волнового боя кир-канкан.
  "Вот она какая, легендарная птица ГРУ! - понял Щавель, наблюдая военного советника за работой. - Заняла выгодную позицию и осуществляет скрытное руководство, а все косяки в случае чего спишет на дикарский менталитет и общую неподготовленность исполнителя".
  Мысль осенила, но додумать её не пришлось, потому что Удав сделал молниеносный выпад "Пьяный лейтенант ищет приключений". Щавель увернулся, сбивая руку противника, и провёл бросок через бедро, но через бедро не очень-то получилось, поэтому бросил Отморозка через уд. Поджарое, словно свитое из сыромятных ремней тело Удава, грымнулось об пол. С визгом отлетел в угол нетопырь. Щавель сапогом выбил сознание из головы каторжника, следующим пинком отправил в закуток к ведру для костей и помойным мётлам летучую мышь.
  - Не такой уж ты и крутой, бэтмен, - заметил он. - Вот он какой в деле, спецназ ГРУ.
  Его услышали все - повскакавшие ратники, кабачные завсегдатаи и, особенно, спутники Удава. Щавель покосился на них. Чахлый колдун и мордастая девка, умеющая читать. Очень даже неплохая награда за один бросок через уд.
  - Карп! Я беру их в кабалу, - постановил тихвинский боярин.
  Народец потянулся из кабака. Ратники и обозники собрались возле стола на сквозняке. Отморозка Удава поднял пинками Лузга.
  - Слышь, ты, легенда обиженки, - расшевелил он каторжника ногами, чтобы не замараться, и напутствовал добрым советом: - Отнёс бы ты лучше сам свой матрас на петушатник.
  Глядя в пол, Удав сгрёб в кулак нетопыря, посадил на плечо и молча вышел.
  Глумливо ухмыляясь, опытные подручные знатного работорговца повязали на шею истощённому колдуну и девке мокрые цветные ленты. Высыхая, они схватывались мёртвым узлом, который не расщеперить ногтями, а можно только срезать. Приметные издалека, ленты позора служили опознавательным знаком слабых рабов, на которых можно было не расходовать кандалы и колодки, ибо они не имели смелости убежать.
  - Как имя твоё? - обратился Щавель к грамотной девке.
  - Нелимит, - дерзко представилась та.
  Девка, казалось, не была напугана или не подавала виду, либо ей не впервой было становиться чьей-то собственностью.
  - Подмосквичка?
  - Замкадовичи мы, - надменно вздёрнула подбородок девка.
  - Вижу, что не из манагеров. Лузга, - подмигнул Щавель, - какое имя ей дадим?
  - Индейцы прозвали бы её Покинутая Нора, - рассудил Лузга, пригладив свой полинялый ирокез.
  - Пусть так и будет, - постановил Щавель, однако гордая подмосквичка была против.
  От её речей знатный работорговец набычился, выпятил пузо, машинально погладил торчащую из-за пазухи рукоять плётки человечьего волоса.
  - Теперь ты раба, а рабу меняют имя. Это древний обычай, - наставительно пробасил Карп. - Так церковь делала с рабами божьими ещё до Большого Пиндеца, и нам сей обычай передала.
  - Нелимит. И ниибёт!
  - Заприте Покинутую Нору в хлев, а, будет ерепениться, наденьте на неё кандалы, - приказал Щавель раболовам.
  Конвойники схватили под микитки и утащили упирающуюся девку на двор.
  - Из неё ещё вольный дух не вышел, - растолковал Карп. - Оденем ей ошейник смирения. Посидит на цепи, проникнется почтением к рабскому ходу и примет его как должное.
  - Ты знаешь ход, тебе и плётку в руки.
  Щавель переключил внимание на колдуна, скрючившегося за столом. Измождённый гад положил локти на смятую "Московскую правду", источник его беды, теребил свежеповязанный галстук и рассматривал своего нового хозяина умными чёрными глазами.
  - Как зовут тебя?
  - Тибурон, - быстро ответил колдун.
  - Ты раб мне, теперь у тебя будет другое имя. Как мы его назовём, Лузга?
  Оружейный мастер хмыкнул в кулак, утёр соплю, подновил ирокез.
  - Тавот - погоняло для него самое козырное.
  - Ты слышал, Тавот? - спросил Щавель.
  - Слышал, - немедленно откликнулся тот.
  - Тебе лет сколько?
  - Сорок скоро будет.
  - Не будет, - равнодушно известил Щавель. - Если сейчас не начнёшь ходить своими ногами, а не только под себя, до сорока не доживёшь сегодня к ночи.
  - Понял, - сразу же сказал колдун, не успел хозяин закончить.
  - Всё понял? - удивился Щавель.
  - Всё понял.
  - Тогда встань и иди.
  Колдун с заметным усилием отжался от стола, оторвал седалище от скамейки, сделал неуверенный шаг, другой.
  - Смелее, - приободрил Щавель. - Теперь тебя на руках носить срать никто не будет.
  Тавот пошатнулся.
  - Ты знаешь?
  - Как на ладони дела твои, - Щавель пристально смотрел ему в глаза, и колдун быстро отвёл зенки, не сдюжил.
  - Да, господин, - пробормотал он. - Ты стоишь выше меня и потому взору твоему открыты все секреты.
  - Шевели поршнями, Тавот, - оборвал его Лузга, стараясь не поддаваться лести коварного колдуна. - Мы ещё не видели, как ты ходишь.
  - Я... смогу, - колдун оторвался от опоры, побрёл к двери, тяжело переставляя ноги, колени его дрожали.
  - Сможешь, - одобрил Щавель и приказал обознику: - Найди ему место в чулане. Дверь не запирай, не убежит. Ведро помойное поставь и кинь соломы. Будет жить там до отъезда.
  - Спасибо, господин, - смиренно пробормотал Тавот с искренней признательностью, должно быть, рассчитывал на цепь в хлеву рядом с девкой. - Сладких тебе снов!
  - Заклеймим их завтра, - постановил Щавель, когда воины вернулись за стол. - Сейчас, в самом деле, не мешало бы отбиться.
  Лузга зыркнул на него и прищурился, но промолчал.
  Щавель перешёл к делам насущным.
  - Карп, что у нас на завтра?
  - Похороны.
  
  Глава Семнадцатая,
  в которой хоронят павших, Удав получает право на поединок, а Святая Русь - ужас и разорение.
  
  Щавель взобрался на кучу земли.
  - Вчера был тяжёлый день утраты, сегодня день прощания, - перед ним разверзлась яма, за ней стола толпа, впереди дружинники, позади обыватели, слетевшиеся поглазеть на похороны, как мухи на добро. - Я скорблю вместе с вами, - командирский голос долетал до задних рядов. - Мы потеряли восьмерых. Восемь наших братьев лежат здесь перед нами. Пидарасы с Селигера коварно ударили в спину. Но мы отомстили за наших павших! Вчера мы воздали врагу трикрат! И пусть убитые "медвежата", - он набрал в грудь воздуха, - станут жертвой отмщения. Пусть они будут рабами наших братьев вечно! Даёшь!
  - Даёшь! - заорали дружинники. - Даё-оошь!!!
  Павших новгородцев уложили в братскую могилу, вырытую на новом кладбище, возле склепа Даздрапермы Бандуриной. Городской глава воспользовался случаем основать погост, ибо старый был изрядно тесен обитавшим там покойникам. В ноги дружинникам свалили трупы "медвежат", повязав им на шею позорные рабские галстуки.
  Когда над погребением вырос холм, заботливо обложенный дёрном, солнце покатилось по нисходящей, а перепачканные землёй могильщики дозрели до поминальной тризны. В "Эльфе и Петрове" сдвинули воедино столы, накрыли, как подобает воинам, и принялись алкать, славя павших. Рекой лилось пиво и нажористая брага, на деревянных блюдах исходило паром отменное хрючилово. К дальнему концу то и дело подсаживались лихославльцы помянуть новгородских дружинников. Даже рабам выделили отдельный маленький стол у дверей, за который то и дело подсаживались забредавшие опрокинуть чарку проходимцы.
  Из последних задержался наособицу молодой грек с курчавыми золотистыми волосами пасхального ангела и узким хитроватым лицом похотливого фавна. Грек оживлённо тёр за некие темы с Тавотом, а порабощённый колдун не менее словоохотливо поддерживал разговор, видимо, найдя собеседника равного по масти.
  Когда Щавель проходил мимо них, возвращаясь из уборной, грек вертляво поднялся, заступил дорогу, не агрессивно, а как бы угодливо и с уважухой, глядя с живым интересом, как шведский мудрец на необычное насекомое, но в то же время слегка жалостливо и отчасти с презрением.
  - Разговор есть, боярин, удели минутку внимания.
  - Говори.
  - Я аспирант кафедры этнографии исторического факультета Афинского университета, - выпалил на своём языке грек и снисходительно пояснил: - Собиратель историй.
  - Как зовут тебя?
  - Эврипидор, - объявил грек, сделав особое ударение на последнем слоге, видать, был учён, и тут же добавил: - Но можно звать попросту Эврипид.
  - Слушаю тебя.
  - Ты вчера обратил в рабство этого достойного человека и его спутницу.
  - Они были иждивенцами какого-то отморозка, которого я поверг в честной схватке, - снизошёл Щавель до заморского гостя. - Я победил и забрал его имущество себе. Таково моё право, данное мне светлейшим князем Великого Новгорода.
  - Ты ещё не заклеймил их. Молю тебя, дай им свободу. Отпусти хотя бы Тибурона.
  - Освобождать рабов, значит, освобождать зло. Ради чего я должен делать это бесплатно?
  - У меня нет денег, чтобы выкупить раба, но, уверяю, Тибурон принесёт миру гораздо больше пользы, если останется вольным человеком, независимым в своих речах и поступках. Лишая его свободы, ты лишаешь мира добра и умножаешь зло.
  - Лишая мир добра, я умножаю зло? - удивился Щавель.
  - Именно так, - грек чисто говорил по-русски, но многого не понимал. - В этом лесном краю, где смерть и невежество часто шагают рядом, люди бегут от вершин мудрости в тленное болото скотства. Между тем, прямая обязанность достойных людей удобрять мир своими делами.
  "Замолчишь ты или нет?" - подумал Щавель.
  - Если бы ты только знал, варвар, с каким светочем знаний тебе выпало счастье жить в одну эпоху! - говорил меж тем Эврипидор. - Подобные умы приходят раз в пятьсот лет, чтобы оправдать существование мира. И такого человека ты, дремучий дикарь, держишь на цепи, всячески истязая! Моли же своих Богов, чтобы тебе никогда...
  Грек не договорил. Зубы лязгнули, и мир перевернулся. Когда Эврипидор пришёл в сознание, перед глазами был потолок харчевни.
  - Почему ты называешь меня варваром? - Щавель потирал кулак, бесстрастно взирая на копошащегося у ног грека.
  - Прости, боярин, хмель в голове... Бес меня попутал. Я, наверное, злоупотребил твоим гостеприимством. Позволь, я уйду, - заскулил грек, но был придавлен сапогом.
  - Никуда ты не пойдёшь, - безразлично проговорил Щавель. - Карп! Десять плетей этому пидору.
  - ЭврипидОру, - по привычке поправил грек и только потом осознал гнетущую несвоевременность коррекций.
  - Этому пидору, - повторил Щавель. - Сразу видно, что твой народ не только поколениями воспевал телесную красоту, но и старался облагородить дарованное природой, - заметил командир и бросил подошедшим подручным Карпа: - Выпороть его прилюдно. Так, чтобы москвичам видно было.
  Борзого грека вздёрнули под микитки и выволокли на улицу, где при скоплении праздных лихославльцев привязали за руки к кладбищенской ограде напротив постоялого двора "Петя и волк".
  - Ну-ка, почтенный Карп, яви мастерство честному народу, - Щавель подал работорговцу специально принесённый из обоза бич толстой воловьей кожи. - И доброму люду, - процедил командир в сторону скопившихся у ворот постоялого двора москвичей.
  Карп размотал бич, пустил змеёй возле ног, тряхнул плечами. Длинный, сужающийся к концу ремень как живой взвился в воздух и опустился на спину Эврипидора.
  Аспирант взвизгнул и заголосил.
  - Так, - со значением кивнул работорговец и изготовился для следующего удара, как на всю улицу разнеслось раскатистое:
  - Стой!
  Распихивая постояльцев "Пети и волка", из толпы выбрался Удав Отморозок, неся на плече летучую мышь, а за спиной длинный меч с бронзовой круглой гардой и оплетённой кожею рукоятью.
  - Останови казнь, боярин, - обратился он к Щавелю.
  - Это не казнь, а справедливая правка яркой личности, не умеющей следить за своей метлой, - объяснил Щавель и кивнул.
  Бич взлетел и опустился с потягом. Эврипидор заблажил как потерпевший. На скулах Удава заиграли желваки. По лицу его как в открытой книге читалось, что кнутов он не любит. И когда под кнутом кричат - тоже. Зато лихославльским зевакам устроенный балаган очень нравился.
  - Ты чтишь правду, боярин? - зашёл с козырей Удав, которому было невыносимо смотреть на экзекуцию.
  Щавель догадался, к чему он клонит, и едва заметно усмехнулся.
  - Чту. Правда - это то, что выгодно мне. Остальное неправда.
  - Есть две правды, боярин, твоя и моя. Ты по-своему прав, а, по-моему, нет. Отпусти Эврипидора.
  - Правда без поддержки физической силы своей силы не имеет, - изрёк Щавель больше для народа, навострившего уши, чем для Удава, который и так понимал всё. - Готов ли ты отстоять свою правду сам или выставишь взамен себя бойца?
  - Сам справлюсь, - буркнул Удав, явно испытывающий денежные затруднения для найма правдорубца. - Кто пойдёт против меня, боярин, может быть, твой палач?
  Щавель вопросительно посмотрел на Карпа, желает ли он принять вызов. Распухшая рожа работорговца расплылась в вурдалачьей ухмылке.
  - Почтеннейший Карп будет биться против тебя за правду, - постановил Щавель и обратился к толпе: - Не гибели человеков мы ищем, а лишь вразумления. Бой будет без колющего и рубящего оружия. Получая право на поединок, Удав Отморозок, ты готов сделаться рабом почтеннейшего Карпа, если проиграешь?
  - Готов, - подождав, когда прозвучит озабоченный писк нетопыря возле уха, ответил Удав. - А ты, боярин, скажи пред всем народом, отдашь ли мне грека Эврипидора, если я побью твоего бойца?
  - Отдам, - зычно ответил Щавель. - Победи, и твори над ним всё, что пожелаешь.
  Удав распустил перевязь меча, протянул свой двуручник подскочившему ходе из московского каравана.
  - Возьми, Ли Си Цын, сохрани, пока я не вернусь, - сурово напутствовал он и добавил, чтобы все слышали: - Это катана Мураками, вышедшая из-под молота самого господина Сакаи. Вещь ручной работы, цены немалой.
  Похваставшись, Отморозок встал посреди улицы. Карп свернул бич в кольцо и вышел для поединка.
  - Звелюску-то? - сунулся ходя, неуверенно протянув руку к плечу Удава, но нетопырь так громко щёлкнул зубами, что китаец отдёрнул ладонь.
  - Пшёл вон, - бросил Удав. - Тебе только доверь зверюшку, ты из неё шашлык сразу сделаешь, скотина немытая. Нунчаки дай.
  - Нунтяку холосо, - верный Ли Си Цын торопливо выдернул из-за пазухи китайские палочки и под смех толпы ретировался к воротам постоялого двора.
  - Когда встречаются две правды, побеждает сильнейшая, - Щавель воздел длани, словно призывая обратить внимание на бой небесные высшие силы, и скомандовал: - Начали!
  Они сошлись, как шторм и камень. Удав снова применил секретное боевое искусство кир-канакан в самой редкой его разновидности, с китайскими драчными палочками. Махнул, выпуская одну на волю, резко вниз, между ног, вздёрнул вверх, едва не задев прижавшегося к шее нетопыря, перехватил другой рукой из подмышки и закрутил с такой скоростью, что палки превратились в размытый, туманный щит. Нунчаки выписывали в воздухе круги и восьмёрки. Комбинация называлась "Прапор-вентилятор". Неуловимое глазом мельтешение палок приобретало безудержный напор. Ещё миг, и пойдёт сокрушительная волна, недаром кир-канкан назывался волновым боем. И тайным, потому что волны никто ни разу не видел. Отморозок чувствовал, что звереет. Он понимал, что сейчас опять сделает глупость, но ноги сами несли его вперёд, навстречу распустившему бич работорговцу. В непростой и богатой биографии Удава бывало, что надсмотрщик выходил на поединок с крепким рабом, не имея иного оружия, кроме кнута. По законам уральских гор, где Удав много лет добывал самоцветы, очко проигравшего переходило в распоряжение зрительного зала.
  Если бы работорговец был пьян, он присмотрелся бы к лицу поединщика и удрал без оглядки, но Карп ещё не успел налакаться и трезво оценил ситуацию. Он расхохотался и стегнул Отморозка бичом. Гранёный конец ремня оплёл бедро Удава, разорвал портки на заднице, оставив на ягодице алую метку. Отморозок упал, но тут же вскочил и с удвоенной быстротой замахал палочками. Нетопырь гневно пищал, болтаясь в волосах. Ему явно не по душе пришлась такая круговерть. Удав провёл обманный нырок "Министр обороны подхватывает табуретку" и выпрыгнул высоко вверх, пропуская стегнувший по ногам бич. Он обрушился на работорговца, как десант на голову вехобитов, молотя ненавистного палача градом ударов. Карп закрылся шуйцей и отступил. Левая рука Отморозка мёртвой хваткой стиснула кнутовище, в то время как правая продолжала молотить жатву гнева по хлебалу противника. Пластырь слетел, из раны хлынула кровь. Карп зарычал, как туберкулёзный медведь, перехватил нунчаки и влепил отморозку в переносицу лбом крепкого бычка. Удав поплыл, но бич не выпустил. Карп рванул на себя нунчаки, однако Отморозок вцепился в них как клещ и больно пнул противника в голень. Карп разжал руки, толкнул со всей силы Удава в грудь. Работорговец был столь грузен и могуч, что защитник угнетённых отлетел на несколько шагов.
  Отморозок помотал головой. Из ноздрей по усам и бороде текла ушка. Он оторопело посмотрел на нунчаки в одной руке и бич в другой, словно решая перевооружиться, но потом бросил бич и снова включил свой китайский вентилятор.
  Кажется, Карп так и не понял, что едва не погиб. Вместо осознания смертоносного искусства волнового боя кир-канкан, при виде которого любому следовало бежать и бояться, он вытащил из-за пазухи короткую плётку человечьего волоса и стегнул по воздуху в сторону Удава. Отморозка словно тараном сшибло на землю. Он грянулся навзничь и закатил глаза, задрав бороду к небу. Птица ГРУ, обеспокоено скрежеща, копошилась у него в волосах, выпутывая когти и крылья.
  - Победа! - объявил во всеуслышание Щавель. - Победа! Моя правда победила в честном бою. Почтеннейший Карп одержал верх. По договору поверженный Удав Отморозок становится его рабом, получит на тело клеймо владельца и может быть продан или убит по усмотрению хозяина. Высший суд свершился!
  Лихославльцы загалдели, обсуждая зрелище. Не каждый год бывает такая потеха, когда не только подерутся пьяные караванщки, а по результатам соревнования незадачливый лох попадёт в кабалу навечно. Будет о чём вспоминать долгими зимними вечерами!
  Не обращая внимания на текущую из раны кровь, знатный работорговец поднял бич и отстегал Эврипидора. После драки удары утратили заслуженную силу, но грек всё равно сопровождал их поросячьим визгом и бабьими стенаниями, преизрядно веселя народ. Так в городском театре Великого Мурома играют после спектакля комическую пьеску под разъезд экипажей. Расходящийся люд не видел, как Удава вздёрнули под микитки умелые раболовы и поставили пред лицом Карпа. Нетопырь выпутался из волос, переполз на плечо Отморозка и скороговоркой настойчиво скрежетал, для убедительности махая крылом. С постоялого двора подтянулись московские, как бы невзначай прихватившие оружие. Привели с собой мутанта. Он был выше на голову даже рослого Удава и при этом стать имел кряжистую, будто Создатель выломал Буратину из комля древнего дуба и для позора оживил. Единственный глаз, который размещался у мутанта среди лба, смотрел твёрдо, не мигаючи.
  "У него дубина прямо чёртова палица, - подумал Лузга. - Такой дай по жбану - жбан отломится".
  - Прими за меня выкуп, - слова будто выползали у него изо рта Удава. - Возьми катану Мураками. Она с допиндецовых времён, последняя такая осталась.
  - Не хочешь в рабство? - Карп выпятил живот и посмотрел на Отморозка как на добро. На говорящее добро.
  Удав поперхнулся. Схватился за ушибленную грудь, закашлялся, зажимая рот. Посмотрел на ладонь. Ладонь была в брызгах крови.
  - Возьми меч, - повторил он. - Ли Си Цын, давай сюда катану.
  Карп взял у ходи узкий восточный двуручник. Вытянул из ножен. Краем глаза оценил сплочённость подвергшихся разбойничьему нападению подмосквичей, написанную на их лицах готовность постоять за своих, и горсть измотанных новгородцев с другой стороны.
  - Беру, - надменно выкатил Карп изо рта булыжник решения. - Вы стоите друг друга. Тебя, каторжник, ещё стеречь надо, кормить, а меч бросил на телегу, он едет себе, есть не просит. Хлопот меньше.
  Работорговец двинулся в "Эльф и Петров", миновав Удава как пустое место. Щавель залюбовался, как расступается перед ним народ, будто шуга перед кораблём на хорошем ходу, такую работорговец гнал знатную волну властности.
  Карп важно заплыл в кабак, оставленный под надзором парней. Поймал обеспокоенный взгляд Тибурона, устремлённый на меч.
  - Волнуешься за своего дружка? - строго спросил Карп. - И правильно. Подвёл его под молотки Эвригей.
  - Эврипидор, - машинально поправил колдун, перенявший от грека эту пагубную привычку.
  - Эврипидору я тоже надрал задницу, - мрачно сообщил работорговец. - И Отморозку твоему здорово досталось.
  - Он цел? - быстро, но деликатно спросил Тибурон.
  - Если бы... - Карп угрюмо отвернул своё раздутое жало и поднялся в нумера, больше не проронив ни единого слова.
  Поминали павших соратников допоздна, попутно славя новую победу Карпа. Парни, которым Щавель наказал держаться трезвыми, растаскивали назюзюкавшихся дружинников по матрасам. Хозяин выделил им обширную общую залу, в которой обычно дрыхли возчики. На ночь постоялый двор заперли, воинство объял греческий демон Морфей, обычно изображаемый на иконах лысым чёрным человеком в тёмном пенсне и длинном кожаном плаще. Жёлудь устроился на лежаке рядом с обозниками и слушал вполуха, как пьяненький Филипп подбирает на гуслях аккорды, сочиняя при этом сказ на актуальную тему:
  - У холуя из рода Серых Сов Мажордома Снегиря было три сына - Квазимодо Зяблик, Крохобор Зимородок и Удав Отморозок. Двое умных, а третьим командовала сидящая возле уха летучая мышь...
  Жёлудь заснул.
  
  ***
  Михан ворочался. Из головы не шло, что прямо сейчас в конюшне на цепи сидит девка. Одна-одинёшенька, и заступиться за неё некому. Молодецкая удаль взяла своё. Парень тихонько обулся, прокрался по скрипучим половицам к чёрному ходу. Фишка отсутствовала, засов был отодвинут.
  "Что ж такое делается! - после налёта "медвежат" парню в голову придти не могло отлучиться с поста даже по сильной нужде, не найдя замену. - Самовольно оставил или... выманили?!"
  Михан вытянул отцовский обвалочный нож, приготовился бить и осторожно толкнул дверь. Она отворилась, легонько скрипнув. Остатки сна слетели, будто дунул ладожский шторм. Михан осмотрел пустой двор, выскользнул наружу, огляделся, прислушался. Не хотелось вспугнуть на толчке дружинника и получить в башку метко пущенную булаву. Но неожиданностями сегодня ратников встревожить было трудно. Из конюшни доносилась возня и озабоченные голоса, мужской и женский. В тени возле приоткрытой конюшенной воротины Михан различил замершую фигуру. Судя по сутулости и общей задохлости, Лузга.
  Михан аж дышать перестал, притаился как брокер на пике дневного спада, до того ему хотелось узнать ночные тайны постоялого двора, и не прогадал. Лузга отлип от стены, шагнул в конюшню, держа наотлёте что-то длинное, то ли обрез, то ли трофейный пистоль. Михан бросил в чехол обвалочный нож и пружинистым шагом, перекатываясь с пятки на носок, подскочил к конюшне. Сунулся внутрь. Пахнуло лошадьми. В дальнем конце теплился огонёк коптилки и доносились размеренные девичьи стоны, переходящие в женские. Туда-то и направлялся Лузга.
  Из прохода между денниками удалось разглядеть копну сена и копошащиеся тени над ней.
  - Третьим буду? - Лузга подкрался к сену вплотную.
  - Вторым будешь, - разобрал Михан ответ Скворца. - Одного я уже послал.
  - Тогда после тебя, - не сдавался Лузга. - Я человек не гордый, ношу ношенное, иму брошенное.
  - Старый, - пропыхтел Скворец. - Шёл бы ты в место постоянной дислокации.
  Тёмная фигура подняла продолговатый предмет. Стукнул кремень о сталь, зашипело, взвилось пороховое пламя на полке, блеснуло из ствола, бахнул выстрел. Заржали и заметались кони.
  - С дуба рухнул?! - разъярился Скворец.
  - Что, не вышло у тебя издевки? - едко спросил ружейный мастер, взводя второй курок.
  - Из девки? Нет, не вышло.
  - Во, давай её тогда, пока тёпленькая.
  - Отвали, не мешай.
  С шутками и прибаутками, под прицелом стволов Скворец закончил дело.
  Как завороженный, Михан подходил всё ближе и ближе, пока из пустого денника не ударил густой чесночно-пивной перегар. В отсвете коптилки оловянным блеском маякнули хмельные глаза. Это был ужратый, но ещё самоходный бард Филипп.
  
  ***
  Утром Щавель построил во дворе своё войско. Ночной переполох не дал выспаться, и настроение у командира было морозное. Знатный работорговец возвышался рядом. Треснувшую пополам после вчерашней драки рожу стягивали грубые нитки стежков, наложенные в больнице Альбертом Калужским. Швы делали Карпа похожим на залатанную тряпичную куклу, которой игралась на своём уютном чердачке Анечка Франкенштейн.
  - Лузга, выйди из строя и повернись к товарищам лицом.
  Лузга вознамерился осклабиться и сказать что-то едкое, но вовремя спохватился и беспрекословно вышел на пять шагов.
  - Рабы, - отчеканил Щавель, - это не только полезное в хозяйстве тело, но и рыночный товар. Даже если они не были куплены, а взяты с боя или наловлены на раздолье, всё равно имеют цену. Карп, сколько стоила Покинутая Нора?
  - Девка, однако, не мужик. Здоровая, но не сексапильная. Двадцать лет, в самом соку, на ней ещё пахать и пахать, вдобавок, грамотная, но с норовом, однако в побеге ещё не замечена, - сложил все плюсы и минусы работорговец и выдал кассовый чек: - Полторы тысячи рублей можно запросить, если на торги в Великом Муроме выставить.
  Так Щавель и объявил:
  - За уничтожение принадлежащего мне имущества будешь должен как земля колхозу, - обернулся к Лузге и добавил: - Полторы тысячи рублей, понял?
  - Понял.
  Командир тянул дисциплинарную паузу, поочерёдно вглядываясь в каждого бойца. Никто не выдерживал его взгляд, отводили глаза, либо смотрели мимо.
  - У всякого деяния, как у монетки, есть и другая сторона. Одна из добра, вторая из золота. Так и здесь. Девка в обозе была лишней. Пока до Мурома доехали бы, из-за неё всё войско передралось. Поэтому, - командирский голос Щавеля зазвучал торжественно. - За инициативные действия по поддержанию воинской дисциплины и профилактике венерических заболеваний в отряде объявляю Лузге благодарность!
  - Служу России!
  - Встать в строй.
  Лузга гордо тряхнул гребнем и занял место на левом фланге возле Филиппа.
  - Инициатива наказуема. Хоронить девку будешь сам.
  Сопроводив оценку морального состояния подразделения добрым напутствием, Щавель закончил развод и отправился улаживать вопрос с похоронами в городскую администрацию.
  Городничий принял командира новгородского отряда с подобострастием, и было отчего: Озёрный Край напал на владения светлейшего князя. Немногочисленное, но хорошо вооружённое войско, усиленное полусотней "медвежат", заняло Вышний Волочёк. Подвезли во вьюках пулемёты, установили на ключевых перекрёстках и устроили в городе резню. С водяного директора живьём содрали кожу и распяли на воротах покойного ростовщика. По церковным книгам выявили должников, вернувших на раздаче имущество, и сожгли в амбаре.
  Население сейчас грабят, Волочёк горит, стража перебита или разбежалась. Весть об этом в Лихославль принесли беженцы.
  - Беженцев сели в одном месте, - распорядился Щавель. - Сколько у тебя городовых?
  Стражи набралась неполная дюжина, да и от тех толку оказалось шиш. Драку в кабаке разнять, да вора в базарный день покрутить, на это были горазды, но для уличных боёв в строю, тем более, с огнестрелом, не годились. Многие калаш-то в руках держали только на присяге.
  Вызванный на совещание начальник стражи доложил, что оружия огнестрельного в наличии имеется четыре единицы - револьвер системы "Удар", допиндецовый, с патронами, калаш присяжный, рассверленный, без патронов, и два фитильных ружья, изъятых в прошлом годе у доходивших на больничке купцов с расстрелянного каравана. В настоящий момент личный состав навешивает в участке бронированные ставни и готовится держать оборону.
  - Согласно плана "Крепость", - закончил он.
  - К беженцам охрану приставь, чтобы не разбежались. Я их потом допрошу, - Щавель поднялся. - Занимайтесь по плану "Крепость". Если будете сидеть в участке и в бой не ввязываться, селигерские вас не тронут. Им мы нужны. Это если вообще до Лихославля доберутся, - утешил Щавель сбледнувшего с лица городничего и как бы невзначай добавил: - Отправь холопов могилу на кладбище вырыть. Московская рабыня нынче ночью преставилась, надо похоронить.
  - Ох, горюшко, - покорно вздохнул городничий. - Что ж они всё дохнут-то? Как понадобится копыта отбросить, так у нас, словно тут мёдом намазано.
  - Из-за Бандуриной, ты сам знаешь, из-за чего, - сказал Щавель.
  - Так ведь убежала она, а народ всё дохнет.
  - Значит, судьба у города такой. Лихославль, вроде тихий городок, а на самом деле лихой.
  - Славен своим лихом, потому так и прозывается, - признал городничий. - Сделаем всё, как скажешь, боярин. Только бы ты войско своё увёл куда-нибудь, а? Христом-богом прошу. Жили тихо, а как вы появились, сразу забурлило всё, и новое кладбище открывать пришлось.
  - Уйдём, только одного раненого вам на лечение оставим, - заверил Щавель. - Смотри, селигерским не сдай. Князь за своего дружинника с тебя голову снимет.
  На обратном пути командир завернул в больницу и застал там пришедших на перевязку ратников, которых лихославльский лепила пользовал совместно с Альбертом Калужским. "Куда им воевать, - стиснул зубы Щавель. - Надо отступать, избегая столкновений, и отсиживаться до прихода подкрепления". Он заглянул в палату, где под опиатным дурманом пребывал боец с отрубленной рукой, и, возвратившись на постоялый двор, созвал Лузгу, Сверчка и Карпа в свой нумер.
  - Литвину сюда неделю ехать, - рассудил Сверчок, выслушав новости. - Если он вчера из Новгорода выступил, дня через четыре будет в Вышнем Волочке, к тому времени селигерские оттуда уйдут. Сил у них мало, не будут они дожидаться возмездия. Вернутся на Селигер, а Недрищев с князем замириться попробует.
  - На нас ведь напали, - возразил Лузга. - Приехали освобождать Даздраперму Бандурину, а тут мы нарисовались. Могут опять наехать. Казачий стос - визитная карточка "медвежат".
  - Это "медвежата", они безбашенные. Хотели спящих перерезать, но всё сложилось иначе. Благодаря тонкому слуху командира Щавеля, - добавил Сверчок. - На полноценную войну у Озёрного Края сил и средств не хватит. Пулемёты на Селигере есть в количестве четырёх штук. Может, у них и калаши водятся, но патронов извечный дефицит. "Медвежата" с одним кремнёвым ружьём на десятку воюют, а ведь это золотая сотня Недрищева. К тому же, половину мы вывели из строя. Осталась боеспособная полусотня и сотни две отмобилизованного войска, которое представляет собой рыбаков с копьями и луками.
  - Светлейший князь раздавит Озёрный Край даже без помощи огнестрела, - подвёл итог Щавель. - Заодно воевода Хват проверит боевую слаженность подразделений своего сборного войска.
  - Отомстил за брата Медвепут Одноросович, - прогудел Карп. - Считай, снабдил Великий Новгород бесплатной рабочей силой.
  - Было бы что с него взять, - пожал плечами Сверчок. - Один город всего и есть, Осташков, да и тот чуть больше Волочка, остальное - глухие деревни. Удивительно, как эта сикарашка сумела так больно цапнуть наше княжество: ростовщик, на водный узел покусились, знали секрет укрывища...
  - Это всё прокладки Орды, - уронил Щавель. - В Озёрном Крае ведётся вдумчивая работа басурман, да она и на княжество выплеснулась. У ростовщика на столе стоял подарок от хана Беркема. Не удивлюсь, если в арсенале Осташкова найдутся калаши с полумесяцем и патроны. Ружья у них какие были, Лузга?
  - Белорецкие, не далее как прошлого года выпуска, а, может и нынешнего, - подтвердил оружейный мастер. - Пистоль, вот, старый, а ружья с нуля, муха не сидела.
  - "Медвежат" дожидаться не будем, - постановил Щавель. - Селигерские сейчас Волочёк грабят. Сюда они могут придти, могут и не придти, но испытывать судьбу не будем. Лузга, возьми всю нашу отрядную нечисть, которая давеча в конюшню сползлась, и похороните девку по-человечески. Я договорился, могилу уже копают. Два часа вам на всё про всё. Карп, Сверчок, собираемся и готовимся выдвигаться на тракт. Я пойду побеседую с беженцами. Надо узнать, с чем пожаловало на рать селигерское воинство.
  
  Глава Восемнадцатая,
  в которой Жёлудь уясняет для себя многое, Лузга даёт наставление по стрелковому делу, а учёный раб Тавот являет силу.
  
  Калашей, как и предполагал Сверчок, не было. Во всяком случае, беженцы, которых опросил Щавель, единогласно твердили о больших страшных ружьях на железных ногах, лупящих очередями, а вот ружей поменьше никто из обывателей не приметил. Селигерские захватчики орудовали копьями и топорами, да били короткими стрелами из луков с прикладом.
  Чтобы не испытывать судьбу, Щавель увёл отряд на пятнадцать вёрст от Лихославля, свернул с тракта, переправился по наплавному мосту через Каву и занял Первитино. На берегу выставили фишку с наказом рубить канаты, если на дороге покажется войско.
  На постой разместились, лишний раз проверив принцип, что доброе слово и немножко денег вместе работают лучше, чем просто деньги. Щавель выбрал себе избу по чину - сельского старосты Винта, которую разделил с Лузгой, Альбертом и парнями. Карп же расположился на дворе зажиточного мироеда Хмурого, Сверчок со своими четырьмя дружинниками - в большой избе мельника Паука, а две тройки Скворца остановились у кулака Герасима.
  Вечеряли, выставив на дворе охрану. Места от Первитина до Гориц слыли разбойничьими, их старались проходить большим караваном. С работорговцев, идущих за добычей на восток, нечего было взять, кроме цепей и вреда для здоровья, однако дружинники держались настороже, опасаясь мести.
  - Из огня да в полымя, - Сверчок заглянул проведать командира и остался на ужин. - Никогда ещё не забирался сюда меньше, чем с полусотней бойцов.
  - Боишься вехобитов? - подал голос с печки Лузга. - Ожидаешь ответку за свои миротворческие акции? И правильно, здесь нас помнят. Вехобиты как узнают, что к ним заехал передвижной госпиталь ОМОНа с парой стволов на прикрытии, мигом визит дружбы нанесут.
  - Что ты гонишь, шут княжеский? - отнюдь не обрадовался такой перспективе Сверчок.
  - А ты как думал? Сам знаешь, что до Васильевского Мха ворона за полчаса долетит. По дороге разбойникам полдня хода. Их соглядатай через лес по тропам за три часа доберётся. Ты как будто в рейд не ходил.
  - Ты зато много ходил, - огрызнулся Сверчок.
  - Где уж нам, убогим, кровь мешками проливать. Мы ещё до Потопа все в тине, - заржал с лежанки Лузга, а Сверчок сбледнул с лица и ничего не ответил, видать, знал за оружейным мастером подвиги прежних лет.
  - Пойду к своим, фишку пора менять, - десятник опустошил миску и, торопливо поблагодарив за хлеб-фасоль, ретировался.
  - Как про вехобитов услышал, сразу обхезался, - прокомментировал Лузга, когда проскрипели ступеньки крыльца.
  - Люди поели, теперь ты жрать слезай.
  Щавель сдвинул посуду, достал из сидора замшевую скатку величиной с полено, развязал тесёмку, раскатал на столе карты Святой Руси. Прижал края листов посудинами, чтобы не сворачивались. Жёлудь подсел поближе и заворожено уставился на искусно разрисованные пергаменты. Очень любил парень карты. Всего ничего значков, как букв в алфавите, а на одном листе умещается столько сведений разных, прямо как в толстой книжке. А то и посодержательнее книги будет! Дома у отца встречал Жёлудь старинные листы, испещрённые пометками путешественников. Как живые люди рассказывали они о дорогах и невзгодах, о походах в дальние края и о том, что такие края в действительности существуют. Жёлудь мог целыми днями их разглядывать, как сестрица Ёлка читать романы про любовь. Имелись дома карты и допиндецовые, на которых бесовским способом изображены были экзотические страны заморские. Но в них сметливый парень не очень-то верил и считал чем-то типа фантастики, увлекаться которой простительно по младости лет и незамутнённости разума, детям и эльфам, а реальные пацаны должны интересоваться вещами конкретными - девками, оружием, охотой, как старшие братья Корень и Орех.
  - Кто такие вехобиты, что их так боятся? - осторожно, чтобы не потревожить раздумья отца, испросил Жёлудь.
  - Племя такое, грязь болотная, - отпустил шарящийся по гостевой половине Лузга, навалил в шлёнку бобов с салом, отчекрыжил краюшку хлеба и пристроился на лавке у печи, закинув ногу за ногу.
  - Это разбойничье племя, - Щавель выждал, не ляпнет ли Лузга ещё чего, поднял от карты глаза. - Их давно, ещё до Пиндеца переселили с Северного Кавказа. Было такое государственное решение, разбойников в дальние земли отправлять. Хотели таким образом существование людей облегчить. Прежде с гор наезжали абреки, от которых было немочно жить в тех краях. Мужики худо-бедно знали язык зверей, баб своих со двора боялись выпускать. По традиции дружинники и войско часто проводили вразумительные операции, но помогало не очень. Горы зверям силу дают. И тогда решили разбойников отправить на тяжёлые работы - дороги чинить, стелить гати и вехи на болотах забивать для их разметки. Вот и прозвали тех абреков вехобитами. Привезли сюда их сразу целый батальон, так появилась деревня Восток у Глухого озера.
  - В Васильевском Мху у них администрация и самый рассадник, - Лузга ловко орудовал черпаком, уминая за обе щёки, но языку болтать не мешало.
  - Она мирная, хотя и большая, - возразил Щавель и продолжил. - Потом ещё подвезли рабочей силы, и другие деревни отстроили. Туда дружина часто мотается в командировки вехобитов в чувство приводить. Самые пропащие бегут и скрываются в тайных выселках Заречье и Остров среди озёр Великое, Глубокое и Топкое. В них миротворцы как зайдут, сразу всех истребляют подчистую. Тогда на время разбойники угомонятся. Даже попы понимают пользу и говорят, что блаженны миротворцы, ибо их есть царствие небесное.
  - Почему их всех не зачистить? - простодушно спросил парень.
  - Нельзя, вехобиты считаются государевы люди. Они дорожное полотно в порядке поддерживают на участках от Лихославля до Калинино и Твери. За это им из казны платят деньги. Вехобиты считаются мирными рабочими, закон на их стороне. Уличить разбойников можно только по ранам, да застав с поличным или с оружием в руках.
  - До огнестрела вехобиты сами не свои, - вставил оружейный мастер. - Покупают на последние гроши и носят напоказ, они так гонор являют. Средь вехобитов все при оружии, от мала до велика. Если на огнестрел денег не хватило, таскают на поясе кинжал, а тот кинжал поболее локтя, иной аж с руку длиной.
  - Таких, конечно, сразу надо кончать, - заметил Щавель. - Светлейший князь мудро ввёл запрет на огнестрел, чтобы не плодить смертоубийства на Руси. Тем самым он поддерживает невиданно низкий уровень преступности сравнительно с государствами, где оружие в свободной продаже. В тех краях кучкуется всякая нерусь и человеку там появляться не след. Ограбят, съедят и костей не оставят.
  - Ага, как в Твери, - пробубнил с набитым ртом Лузга.
  - А что в Твери? - заинтересовался Жёлудь.
  - Есть на Руси города нерусские, где русскому жить после Пиндеца - смерть, - пояснил Щавель. - Тверь, Москва, Рязань, Калуга, тысячи их. Там могут жить только китайцы, мутанты и богомерзкие твари наподобие манагеров. Да ты сам недавно видел, что на отшибе готово завестись. Хипстеры, рэперы и даже веганы.
  - Даже веганы! - пробормотал поражённый Жёлудь.
  Мысль эта не давала ему покоя и ночью, когда он вместе с Миханом нёс стражу на реке.
  - Как ты думаешь, почему простым людям огнестрел нельзя, а всякой неруси можно?
  - Потому что на погань князю наплевать, пусть истребляют друг друга, как им вздумается. Огнестрел - это лишний повод дружинникам их щемить. Опять же доход в казну. Своих подданных князь бережёт и ограничивает их свободы для их же пользы. Лапотники тупые, как пень, им только дай пистоль, тут же своих поубивают по злобе и зависти.
  - Так ведь топором можно.
  - Топором или ножом ещё изловчиться надо, а с огнестрела - на курок нажал и готово. Из калаша так вообще можно тридцать человек за раз очередью снести. У калаша в магазине тридцать патронов, а каждая пуля чья-то смерть. Правильно князь их под замком в арсенале держит.
  Михан завистливо вздохнул.
  - Хотя кое-кому мог бы выдавать на постоянное ношение. Особо доверенным людям, которые с головой дружат. Мне, например.
  Помолчали, вглядываясь в подсвеченную месяцем дорогу за рекой, слушая пение ночных кузнечиков.
  - Ты бы в штаны навалил, если б тебе из калаша дали стрельнуть, - задумчиво сказал Жёлудь.
  - Ничего бы не навалил. Я в бою с "медвежатами" не забоялся. Мне ещё дадут калаш, когда в дружину пойду. А тебе никогда не дадут, дурак ты потому что. Так всю жизнь с луком и пробегаешь.
  - В дружину собрался? Кто тебя возьмёт? - засмеялся Жёлудь.
  - Возьмут ещё как, я со Скворцом на поминальной тризне крепко об этом поговорил. Он похвалил, как я проявил себя в походе. И вообще... Скворец теперь десятником будет, а меня к себе стажёром возьмёт.
  - Это если батя разрешит. Так-то ты ловко в дружину намылился, а он тебе раз и выдаст от ворот поворот, - злорадно возразил Жёлудь.
  Михан задумался.
  - Чего ему меня удерживать? - рассудил он. - Я же с вами до Новгорода напросился, чтобы к какому делу пристать. Чтобы не одному идти и не пропасть. К нему же на службу я не набивался. Дядя Щавель отпустит, он умный, не то, что ты, дурак. В кого ты такой безмозглый уродился?
  - Я на отца похож, - буркнул Жёлудь.
  - Это да, - подтвердил Михан. - Фамильные черты налицо. Только непонятно, братья у тебя умные, а ты дурак-дураком.
  - В глаз заеду, - предупредил Жёлудь.
  Постояли, глядя на воду. Чёрная Кава струилась незаметно, словно туго натянутое полотно в ткацкой машине, отблескивая бурунчиками возле коряг. Слышно было как вдалеке несколько раз подряд плеснула рыба.
  - Это точно, - неизвестно к чему сказал Михан.
  - Судак мальков гоняет, - сказал Жёлудь.
  - Как думаешь, возьмёт меня князь в своё войско? - высказал Михан сокровенные сомнения.
  - Возьмёт, - выложил начистоту Жёлудь. - Отец попросит, светлейший тебя и зачислит в дружину. Они ведь старые кореша с батей моим.
  - Может оно и так, - пробормотал Михан, опираясь на топор, и целиком ушёл в думы. - А может, и сам слажу.
  
  ***
  Мысли об огнестреле не оставляли Жёлудя даже когда он проспался после ночного дежурства. Раньше парень не задумывался об оружии, зная, что есть лук, и с ним нужно постоянно тренироваться. Ружья, винтовки и калаши были уделом лихих людей, которых доставляли волоком или на аркане отец и старшие братья. Жёлудь считал огнестрел чем-то нехорошим, уделом тех, кто не отваживается сойтись с противником лицом к лицу, как подобает настоящим мужчинам. Однако теперь парню в голову запало, что огнестрел может оказаться эффективнее лука. Выяснять вопрос у отца Жёлудь не отважился, тот в два счёта доказал бы преимущество стрелы перед пулей, и тогда парень подошёл к самому главному специалисту, которого знал, к княжескому оружейнику.
  Главный мастер сидел на крыльце и сморкался, ковыряя босой пяткой траву.
  - Ты серьёзно или прикалываешься? - недоверчиво усмехнулся он. - Пуля бьёт дальше стрелы и точнее.
  - На сколько шагов? - Жёлудь опустился рядом на ступеньку, пристроившись поближе к перильцам, где почище.
  - Со штуцера - шагов на шестьсот. Из калаша любой на четыреста-пятьсот уверенно положит в ростовую мишень. Из нового ордынского калаша с патроном на бездымном шведском порохе по грудной мишени на четыреста пятьдесят метров положено попадать. Это примерно шестьсот пятьдесят шагов. Из нашего, на дымном порохе, шагов за триста можно, в ростовую, то есть по наступающему противнику - до пятисот.
  - А из обреза твоего?
  - Из обреза только застрелиться, - просветил Лузга. - Он накоротке хорош, потому что картечь разбрасывает. Зато из кавалерийского ружьишка, что мы отняли у "медвежат", шагов на семьдесят-восемьдесят можно изловчиться. Реально - метров тридцать.
  - На восемьдесят шагов я из лука попаду. Из длинного, что батя купил, могу на сто метров достать человека в кольчуге.
  - На сто метров от стрелы увернуться можно, ты увидишь, как она летит. От пули не увернёшься.
  - В бою тебе не до рассматривания стрел будет. Из лука я тут же опять стрелу пущу, потом снова, а из ружья выстрелил и возись с ним. Пока перезаряжаешь, тебя убьют.
  - Есть такая беда у кремнёвых, - усмехнулся Лузга. - Зато ружьё можно любому крестьянину в руки сунуть и он будет попадать. Ты из лука сколько стрелять учился?
  Жёлудь попробовал вспомнить, но не смог.
  - Сколько себя знаю.
  - Видишь, сколько сил в тебя вложено, а лапотника за месяц подготовить реально. Сто лапотников с нарезными шомполками уже сила. Сто крестьян с калашами - грозная боевая единица.
  - Чего тогда все с калашами не воюют? - надулся Жёлудь. - Дорого стоит их сделать?
  - Не дорого, если есть станочный парк, как на белорецкой промке. Но вот подготовить сотню автоматчиков - патронов не напасёшься. В патронах главное капсюль. Пули можно отлить, гильзы наштамповать, пороху накрутить, однако добыть ртуть проблема.
  - Где ж её добывают, ртуть?
  - На юге от Орды в пустыне, за тридевять земель. Там птицы не поют, деревья не растут и люди дохнут как мухи. Ртуть, она вредная. Поэтому свою армию с калашами и пулемётами только хан Беркем держать способен, да и то учить и снабжать хватает одну лишь пограничную стражу. Чтобы начать большую войну, Орда ещё столько ртути не добыла, вот и носятся все с кремнёвыми ружьями.
  - То есть лук правильнее?
  - Хочешь из ружья стрельнуть? - подмигнул Лузга. - Пошли на речку, сожгём пару зарядов.
  - Куда это вы собрались? - заинтересовался Михан, когда Лузга забирал в хате ружьё, а Жёлудь лук.
  - Ты стрелять умеешь? - оружейный мастер повесил на плечо погон с амуницией. - Вообще в руках не держал? Ну, вы даёте в своём Тихвине! Айда, проведу с вами занятие по огневой подготовке.
  Испросив разрешения Щавеля, вышли на берег Кавы. Лузга насыпал на полку пороха, приладился, спустил курок.
  - Видали? - указал он на реку, где плеснула вода. - Вот досюда бьёт по настильной траектории. Если ствол задрать, полетит чуть дальше, но толку с гулькин нос. На излёте пуля силу теряет. Может под кожу войдёт, а то и синяком отделаешься. Если хочешь из него свалить человека в кольчуге, бей с тридцати шагов.
  Лузга сноровисто прочистил шомполом ствол, отмерил пороха, забил пулю.
  - Ты, говорят, эльф, - протянул снаряженное ружьё Жёлудю. - Покажи, что ты умеешь.
  - Мама эльф, - с достоинством ответил Жёлудь.
  - По виду не скажешь.
  - Я в отца.
  - Стреляй в ту сосну, до неё аккурат тридцать шагов, - указал Лузга после того, как Михан отмерил расстояние. - Целься под сухой белый сучок внизу.
  Жёлудь упёр в плечо приклад, уставился вдоль воронёного ствола на дерево, дёрнул спусковой крючок.
  Кремень щёлкнул о сталь. Ничего не произошло.
  - Осечка, - спокойно сказал Лузга. - Бывает. Взведи курок и попробуй ещё раз.
  С огнестрелом у молодого лучника не заладилось. Лузге пришлось переставлять кремень, прежде чем курок упал удачно. С полки взвился дым, зашипело пламя, дошло до заряда. Ружьё больно лягнуло в ключицу, ствол рванулся вверх, в облаке отлетели ошмётки пыжа. Раскатился над Кавой выстрел.
  - Что-то я не заметил, чтобы ты попал, - присмотрелся Михан.
  - Пуля мимо пролетела, - сообщил Жёлудь. - Она далеко от сосны прошла.
  - Настоящий эльф, - заметил Лузга. - Стрелять не умеет.
  Михан заржал.
  Жёлудь покраснел, выдернул из налуча лук, торопливо приладил тетиву.
  - Смотри! - он пустил стрелу.
  Стрела воткнулась в дерево на ладонь ниже белого сука. Лузга подшкандыбал к сосне, осмотрел кору возле места попадания.
  - Чё такого? Если ты комару в глаз метил, то опять промазал.
  Жёлудь подошёл, достал нож. Сопя, стал резать кору вокруг наконечника, пока не отделил квадратик, выдернул стрелу.
  На острие извивалась личинка жука-древоточца.
  - Ты же не видел червя! - изумился Лузга.
  - Я часто знаю, куда попаду, - открылся парень.
  - Ну, ты эльф, - только и сказал оружейный мастер.
  Михан справился получше. Лузга больше не подшучивал над молодыми. Показал, как надо заряжать, как пользоваться меркой, как правильно забивать пыж и оборачивать пулю в тряпку. Михан приладился, бабахнул, полетела кора.
  - Отлично для первого раза, - похвалил оружейный мастер. - Будешь стрелком.
  - Я в дружину хочу, - заявил Михан.
  - А ты, амбициозный, - Лузга тряхнул башкой, высморкался в кулак, пригладил с боков ирокез. - Бери это ружьё, будешь воевать с ним. Привыкать к нему начинай с чистки оружия. Ружья, как бабы, любят чистоту и смазку. Будешь за ружьём ухаживать, оно редко когда тебе изменит.
  - Лук надёжнее, - пробурчал Жёлудь.
  - Делай то, что умеешь, - посоветовал Лузга. - Любой лепила тебе скажет, что от огнестрела на шесть раненых один убитый, от холодняка - убитый на двух-трёх раненых, а всё за счёт потери крови. Нравится тебе лук, учили тебя ему с детства, пользуйся, не отвлекайся на постороннее.
  На старостином дворе, краше незваного гостя, нарисовался Тавот. Немощный колдун сидел на крыльце, точно заняв место Лузги, и жадно жрал изящной металлической ложкой, торопливо, но сохраняя достоинство. Заприметив троицу, развернул плечи, придав спине дополнительную осанку.
  - Доброе утро!
  Парни ажно сбавили ход с такой резкой подачи, а Лузга ощерился.
  - Кому доброе, а кому хорошее, - с презрением бросил он рабу. - За базаром следи, гнида.
  - Это я нечаянно, - подавился, но мгновенно проглотил Тавот.
  - За нечаянно бьют отчаянно.
  - Прости, забыл, что в ваших землях добро означает навоз.
  - Навоз у скота, а у человека добро, - зарамсил понятия бестолковому иноземному мудрецу сын мясника.
  - Я называю его дерьмо.
  - Речи у тебя московские, - припомнил Михан слова командира Щавеля.
  Сложили в доме оружие и вышли из душной избы, в которой крутилась возле печи неприветливая хозяйка, да на гостевой половине засел над картами военный совет. Колдун ещё не успел смотаться, лишь дохлебал хавчик и быстро закрыл рот, чтобы никто не успел заметить, как он вылизывает ложку.
  - Дай позырить, - мотнул подбородком Лузга, покрутил в корявых пальцах металлиста изящный колдунский черпачок с заточенным черенком, так что им можно было резать жилистое мясо, на тарелке или в драке - Допиндецовое. А на басурманское похоже, как две капли воды. В Белорецке такие штампуют по образцу старинных. На, держи. Хорошее у тебя весло. В Москве покупал?
  - В Липецке, - ответил Тавот.
  - Сам-то откуда родом? - спросил Лузга, присаживаясь на корточки.
  - С Касимова-на-Оке, но воспитывался в Великом Муроме.
  Парни навострили уши.
  - Если ты с тех краёв, что за погоняло у тебя Тибурон? - докопался Лузга.
  - Мой отец увлекался географией, биологией и этологией, - колдун отвёл глаза.
  - Рабом, что ли, был?
  - Я вольный и родился вольным, - вскинул голову Тавот. - Рос в поместье Чаадаево герцога Каурова, отец в школе преподавал. Крестницей моей была графиня Анастасия Александровна Жеребцова-Лошадкина, ныне покойная, и я даже гостил семи лет в её имении Спасо-Седчино, где был компаньоном её сыну, безвременно почившему также от чахотки.
  - Сам-то чахоточный? - насторожился Михан. - Уж больно внешность твоя болезная.
  - Бог миловал, - улыбка тронула губы Тавота. - Я так выгляжу, потому что много странствовал и недоедал.
  - А с ногами у тебя что?
  - Получил жестоких звездюлей в Арзамасе и ещё не оправился.
  - За что же тебя отделали? - нешуточное любопытство пробудилось в душе сына мясника при упоминании о дальних странствиях и жестоких звездюлях. - Украл, небось, что или наколдовал не так?
  - Я не ворую. Не приучен. Но в Арзамасе вышел спор. Слово за слово, хреном по столу... Доброго Удава тогда ещё не встретил. В смысле, милосердного Удава, - спохватился учёный раб.
  - Один да без оружия не боишься ходить?
  - Я не ношу оружия, не люблю его, - поведал Тавот. - Однако путешественник вроде меня частенько сталкивается с людьми не обременёнными интеллектом и хорошими манерами. Приходится терпеть издержки.
  - Жизнь это ещё тот прокурор, - согласился Лузга. - Кто смело идёт ей навстречу, получает кулаком в нос.
  - В принципе, я могу за себя постоять, - запальчиво заявил колдун. - Даже сейчас могу. Но тогда их было слишком много и они были пьяны.
  - Сейчас-то что ты можешь? - не поверил Михан.
  - Какой вред ты мне способен причинить? - отстранённо и надменно поинтересовался колдун.
  - Башку проломлю.
  - Башку, говоришь, проломишь? - Тавот вцепился обеими руками в перила и поднял себя на ноги. - Возьми полено и попробуй.
  Предвкушая забаву, Лузга отошёл в сторонку, потянув за собою Жёлудя. Михан выбрал в поленнице сучковатую палку с руку толщиною, рубанул воздух.
  - Бей с разбегу.
  - Зашибу ведь, - предупредил парень.
  - Делай, не бойся.
  - Да кто боится!
  Михан изготовился к атаке, взвесил полено, примерился. До колдуна было шагов десять, куда бежать? Михан вразвалочку побрёл, глумливо ухмыляясь. Если этот простак думает спор в шутку обратить, то не на того напал. Всё всерьёз. "По башке не по башке, а по горбу огрею, - подумал Михан. - Соскочить с прожарки не выйдет. Будешь потом дураков лечить, что слово за слово. Небось, так и в Арзамасе у тебя с кем-то обернулось к нехорошему, что до сих пор еле ходишь".
  Да только что за напасть? Михан стоял на том же месте! Колдун смотрел на него и лыбился. Разозлённый молодец ускорил шаг, потом побежал. "Вроде, преодолел чутка или нет? - запалено хватая ртом воздух, подумал парень и припустил во всю мочь. - Быстрее, ещё быстрее! Вроде, сдвинулся малехо".
  Михан сорвался с места, пролетел мимо крыльца и врезался в стену. Перед глазами сверкнули звёзды, очнулся молодец на земле. Над ним склонились озабоченные лица, с липового ковшика лилась холодная вода.
  - Силён бечь! - заржал Жёлудь, увидев, что товарищ пришёл в себя.
  - Что я делал-то? - Михан сел, ошеломлённо помотал головой, брызгая как собака.
  - На месте топтался, потом вроде как подпрыгивать начал, затем как ломанулся! И лбом в стену.
  - Зачаровал, проклятый! - сверкнул глазами Михан в сторону колдуна.
  Тавот не смутился.
  - Потому и оружия не ношу. К чему тяжести таскать, когда я сам оружие?
  - Покажи на мне, как ты это делаешь, - завёлся Жёлудь.
  Тавот обежал парня намётанным взглядом.
  - Ты наполовину ингерманландский эльф. С тобой у меня ничего не получится, - заключил учёный раб.
  - Тогда меня заколдуй, - предложил Лузга.
  - Тебя? Пожалуйста. Становись.
  Лузга сунул руки в карманы, отвалил от крыльца на десяток шагов, вихляво повернулся, как на разболтанных шарнирах, сплюнул в пыль.
  - Дубинку брать не будешь?
  - И так сойдёт, - оскалился Лузга.
  - Тогда вперёд.
  Тавот стоял, слегка покачиваясь, крепко держась за перила.
  - Ну?
  - Болт гну! Что я тебе, нанимался?! - заорал Лузга, но с места не сдвинулся.
  Жёлудь, который стоял рядом с Тавотом и смотрел ему в лицо, увидел, как глаза колдуна загорелись светом неземной мудрости.
  - Я восемь лет топтал зону, брился миской, но я в натуре не вижу, кто здесь блатной! - завопил Лузга так, что звонкое эхо отозвалось во всех дворах по соседству, а по деревне залаяли собаки.
  - Ничего-то ты не можешь... - как слюну с губ уронил еле слышные слова поганый рот учёного путешественника.
  - Эх, порви меня сила мысли! - Лузга топнул что было дури, выдернул пакши из карманов и запулил в лоб колдуна свинчаткой, которую всегда носил при себе на крайний случай.
  Увесистый кусок переплавленных пуль, которые оружейный мастер когда-то сам отлил из старых аккумуляторов, а затем присвоил за ненадобностью калибра, шмякнулся в лобешник Тавота. Колдун выпустил перильца и хлопнулся без чувств.
  Пришлось Жёлудю снова бежать в сени за водой.
  - Что ты разорался как с утра на заборе? - на крики показался из дома Щавель в сопровождении Скворца и Сверчка. - О, да у вас тут ристалище, - оценил командир мокрого валяющегося колдуна и Михана с наливающейся шишкой на лбу. - По какому поводу устроили гладиаторские бои?
  - Всё ништяк, командир, - Лузга оттаял, прошкандыбал до Тавота, опустился рядом на корточки, принялся тереть ему уши. - Ты только не думай, старый, что я ещё одного раба твоего убил. Видишь, оживает.
  Тавот и в самом деле открыл глаза и задвигался. Лузга помог ему сесть, показывая Щавелю, что всё нормально с рабом, очухался и скоро будет в полном порядке. Тавот и в самом деле быстро оправился. И пока Щавель с прохладцей озирал поле боя и перекидывался словами с дружинниками, оружейный мастер усадил колдуна на крыльцо, приговаривая:
  - Жизнь, она прокурор. Юнца зачаровал, а с матёрым не справился. А вот был бы у тебя огнестрел, всё могло сложиться иначе. Иной раз ырым не помогает, а ружьё всегда выстрелить может.
  - Ырым? - бормотал в ответ Тавот, утративший умственное проворство. - Знаешь это слово?
  - Бывал в Орде, - Лузга сунул ему в руку свинчатку. - На, вот, ко лбу приложи. Свинец не только калечит, но и лечит. Давай, она холодная, синяка не будет. Держи, говорю, калечный.
  
  Глава Девятнадцатая,
  в которой командир отправляется на разведку и узнаёт много нового, а Педрослав с Селигера знакомится с творением Понтуса Хольмберга из Экильстуны.
  
  Вернувшемуся с ночной стражи у реки Жёлудю не спалось. После вчерашнего его одолевали думы. Раньше он не представлял, что мир бывает таким внезапным и неожиданным.
  Почему так получалось, что, чем дальше от дома, от прекрасной лесной страны эльфов, тем подлее становились люди и суровей протекала жизнь?
  Где была отправная точка, с чего всё началось? Со знакомства с бардом?
  Святая Русь оказалась наполнена злыми и жестокими людьми чуть менее, чем полностью. Взять хотя бы тех разбойников возле Московского шоссе, когда Жёлудь впервые убил человека. На охоте он бывал и раньше, но по молодости ходил в загонщиках, да пару раз добирал воров, испускающих дух в глухих зарослях. Тут же всё приходилось делать с самого начала. К этому готовил его отец, для того и взял с собой, чтобы начать боевой путь с достоинством. Следуя за отцом, наблюдая и участвуя, надо было учиться, но чему?
  Парень ворочался на лавке, скрёб пятернёй в волосах. Сон не шёл.
  Большой мир оказался не таким, как рассказывала мама и учили в школе. Зачем надо было казнить движущегося навстречу судьбе менестреля Эльтерриэля, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра? Почему художники работали за еду и безропотно отдавали свои полотна наглому греку? Как люди в Вышнем Волочке позволяли отбирать имущество? Зачем они вообще допустили в свой город душегуба-ростовщика? Как они позволили угнездиться у себя под боком манагерам и мутировавшему от радиации сортирному хипстеру? Неужели никто из честного народа не заметил, что возле них оказался менеджер по клинингу? Или заметил, но равнодушно прошёл мимо? Или вовсе начал подкармливать как приблудившегося пса? При таком попустительстве неудивительно, что другие москвичи слетелись в старую больничку, сделали евроремонт и ВНЕЗАПНО в приличном городе оказался офис с манагерами! Много непонятного было в Вышнем Волочке. Каким образом брат-близнец повелителя Озёрного Края оказался ростовщиком во владениях светлейшего князя? Кто ему позволил обирать народ? Почему из-за этого паука Медвепут Одноросович затеял войну, зная, что придёт войско и воздаст добром за добро? Или не боялся ответки, отправляясь в самоубийственный поход? Или уже было всё равно?
  Или хотел заманить новгородскую рать в ловушку?!
  На карте Озёрный Край выглядел невеликим государством, прилегающим к берегу Селигера. В школьном курсе экономической географии Осташков был представлен поставщиком копчёной рыбы, пакли, да незначительного количества пушнины. В таком случае, как может угрожать Великому Новгороду тщедушный карлик Медвепут? Тем не менее, он отчаянно кусался, и нападение "медвежат" было тому примером.
  Подумав о Лихославле, Жёлудь вздохнул.
  С Бандуриной тоже нехорошо получилось. Зачем разграбили могилу? Кто знал, что прошаренный манагер отыщет силы скинуть покрывало мёртвого сна как Ктулху в своём доме в Р'Лайх? Где теперь рыщет Даздраперма? Явится ли она вернуть краденное? Объявит ли опчеству о крысятничестве? Как её усмирить и повергнуть обратно в сон? С Ктулху такого не вышло, а прокатит ли с прошаренным манагером?
  Что будет, когда отец узнает обо всём этом?
  Жёлудь много думал и с непривычки устал.
  
  ***
  Вечером, после бани, Щавель приказал сыну по-особому собираться в лес. Парни щеголяли в берцах, разнашивали со склада, но Щавель отсоветовал. Сказал Жёлудю обуться в домашней выделки сапоги, взять старый лук, а вместо сидора котомку из кордуры, не обременяющую путника. Себе командир тоже собрал котомку, в которую сложил минимум насущного, а удостоверение и карту отдал Карпу на сохранение.
  - Одни днём не обернёмся, - сказал ему Щавель. - Жди послезавтра к вечеру, край, трое суток. Если не вернёмся, встречай Литвина и выдвигайся на зачистку.
  - Дурное дело затеял, - пробурчал Карп. - В уме ли ты, боярин?
  - Это лес, - сухо ответил Щавель. - Заходи не бойся, выходи не плачь.
  Он поднял Жёлудя перед рассветом. Оделись в старое, но чистое. Плотно позавтракали и вышли с восходом солнца. Просёлок, тянущийся от деревни к деревне в обход Великого Тракта, развлечениями не баловал. Шли, останавливаясь только на перематывание портянок. Двигались молча. Жёлудь о цели похода не интересовался. Знал, отец сам расскажет, если надо, а, если не надо, то лучше не спрашивать.
  Однако беспокойное, похожее на голод томление разума, споспешествующее совести уже пять дней, вконец одолело Жёлудя. Парень тщательно собирал мысли в кучку, прежде чем открыть рот, но они то разваливались, как гладкие камушки из пирамидки, то растекались, как студень сквозь пальцы, а то и вовсе разлетались подобно своре бешеных белок, выпущенных карельским шаманом нести заразу в каждый дом.
  Наконец, Жёлудь сплёл в уме подобие невода и уловил все желаемые для правильного обращения слова, склеив их изрядной толикой специально приберегаемой отваги, и решился.
  - Батя, - голос его звучал твёрдо, но безрадостно. - Даздраперму Бандурину выпустили не "медвежата". Это сделал я, Михан и Филипп. Мы вскрыли узилище в урочный час и забрали её сокровища. Добычу поделили между собой.
  Щавеля аж качнуло. Он остановился как вкопанный и посмотрел на сына, но было совершенно не разобрать, правду ли говорит или сбрендил. Да и никому не удалось бы - парень от рождения имел лицо простое, но непрошибаемо честное.
  - Докажи.
  Жёлудь пошарил в котомке, вытащил металлический цилиндрик с палец величиной, протянул отцу.
  - "Валидол", - прочёл Щавель слово давно забытого допиндецового языка, оставшееся разве что в истлевших книгах эльфов.
  Он быстро открыл пенальчик. Внутри хранились иголки с нитками. Одна иголка с белой, одна с чёрной и одна с зелёной.
  - Где то, что там было?
  - Колёсья такие белые, четыре штуки. Я не выкинул, я спрятал, в моём сидоре лежат, завёрнутые в кротовью шкуру.
  - Хоть тут ума хватило, - процедил Щавель, оскорбив сына до невозможности терпеть.
  - Казни меня теперь, батя! - Жёлудя все и обильно называли дурнем, но отец не опускался даже до намёка на его неполноценность, за исключением пары раз за всю сознательную жизнь Жёлудя. Тем горше было услышать сейчас, когда признание далось так нелегко.
  - Я и должен теперь вас казнить. Доставить в Новгород, поставить пред светлейшим на колени и объявить обстоятельства дела. Гадать не надо, что решит княжеский суд. Вам свяжут руки и ноги, наденут на шею грязную верёвку и подтянут вверх. Вы будете болтаться в воздухе, медленно задыхаясь и дёргаясь, как паяцы, только это будет совсем не смешно. А потом вы умрёте. Это будет произведено при большом скоплении народа, чтоб другим неповадно было. И вы это заслужили.
  Жёлудь внимал с видом величайшей покорности, знал, что отец, будучи разозлён, становится особенно немногословным.
  "Он проклят, - между тем думал Щавель. - На него пало проклятие птеродактилей, но в том моя вина. Я убил Царевну-Птеродактиль, искупался в её крови и... - дальше он обычно не признавался даже самому себе. Память ставила высокий барьер, преодолеть который можно было только исключительным усилием воли. Вот как сейчас, например. - Съел её печень и сердце, ещё трепещущее. Кусал его всей пастью, отрывал зубами и глотал почти не жуя, стараясь успеть, пока оно не кончило сокращаться. Ждал награды и получил вместе с ней воздаяние. Надо было обойти Чернобыль стороной. Если бы я не слушал крестьянские мольбы, то не полез в гнездо птеродактилей, и Даздраперма Бандурина спала бы теперь в своём узилище. Но я послушал. Стадо быдляцкого скота не стоило высвобождения прошаренного манагера!"
  - Задали вы мне задачу, ребятки, - непроницаемый вид Щавеля не выдавал бушевавших внутри терзаний. - Что теперь с вами делать?
  - Тебе судить, - честно ответил Жёлудь, с детства привыкший, что отец казнит и милует. Лесному парню был невдомёк какой-то князь, которого однажды видел на пиру, а отец - вот он, стоит и вроде не серчает.
  Бесхитростное признание сына тронуло Щавеля.
  - Ты хоть понимаешь, какое лихо выпустил? От него не отмолиться, ни отбиться. Ты теперь всей Руси должен. Наказывать я тебя не буду, ты сам себя наказал. Кто ещё об этом знает? - перешёл к делу командир.
  - Михан, да Филипп.
  - Язык бы им укоротить вместе с головой, - бросил Щавель, всерьёз подумывая по возвращении втихаря поставить на нож сына мясника, списав на вылазку вехобитов. А мутного барда задушить при помощи Жёлудя и Лузги, вливая в глотку брагу, пока не залебнётся, чтобы выглядело как несчастный случай.
  В сумерках набрели в деревеньке Бухлово на единственный в окрестностях кабак. Покосившаяся пивнуха привечала мужичьё с ближних хуторов, даже не пытаясь тягаться с трактирами Кушалина, стоящими далее в трёх верстах на Великом тракте. Столы, однако, все были заняты. Щавель выбрал самый свободный в углу, за которым тянул пойло конопатый парнишка с крысиным рыльцем и шустрыми глазками. В ношеном пыльном кафтанчике, с неухоженной жидкой бородёнкой, да приютившийся в полном уединении, по виду он был не местный.
  - Присядем, уважаемый, - с бесстрастной учтивостью осведомился Щавель вместо приветствия, прислоняя к стене налуч с колчаном, ставя рядом котомку и опускаясь на табурет.
  - И тебе здравствовать, - вбил свой гвоздь Жёлудь, проделывая ту же операцию со своей стороны.
  Жальце парня приняло слегка потерянный вид, глазки беспомощно забегали. Но он взял себя в руки и опять прикинулся бодрячком.
  - Канеш, о чём разговор! - напустил он на себя видимость счастья. - Одному сидеть - скучать.
  Хозяин забегаловки, споро подваливший к гостям, был не столь радушен.
  - Добрый вечер, кормить вас нечем, были крошки, да съели кошки, - привычно оттарабанил он и замер, глядя поверх голов в пропитавшиеся дрожжевыми миазмами и перегаром брёвна.
  "И вправду, не ленится готовить. Здесь и кухни нет", - принюхался Щавель.
  На соседних столах, за которыми склонились друг к другу сутулые мужички, можно было узреть только кувшины, да кружки, и ни одной плошки с ржаными сухарями или квашеной капустой. В пивную деревни Бухлово приходили исключительно залить шнифты.
  Атмосфера лихославльского уныния, начавшая рассеиваться в самом Лихославле с уходом Бандуриной, крепко устоялась в этом краю. Не удивительно, что мужики топили скуку в бражке и нефильтрованном пиве. Щавель под влиянием момента решил, что пара кружек перед сном не помешает, тем паче, что пиво с осадком могло заменить сытный ужин. Хозяин в мгновение ока выставил заготовленный кувшин, не потребовалось ждать отстоя пены.
  - Ну, за дорогу, - Щавель глухо стукнул боком липового крухана о кружку Жёлудя.
  Пропитанное пивасом дерево давно стало бурым, а по краям, обильно обтёртое крестьянскими губами и надкушенное гнилыми бивнями, вовсе напоминало горелую хлебную корку. На вкус, впрочем, тоже. Кружка с лихвой замещала сухарики на заедку и при том бесплатно.
  - Из каких краёв будете? - напустил на себя преувеличенно весёлый вид парнишка.
  - Мы охотники из Ингрии, - сказал Щавель, - идём в Москву, - и смолк.
  "Охотиться", - услышал Жёлудь недоговоренное. Парнишку, впрочем, недосказанность удовлетворила.
  - А я только что оттуда, - похвастался он. - Сдавал экзамены на курсах эффективного управления, я учусь на заочном в институте железнодорожного хода. Работаю в Осташкове, в рыбной артели. Вот получу диплом, стану менеджером по управлению персоналом земляных работ. Меня Педрославом зовут, будем знакомы!
  - Рад знакомству, Педрослав с Селигера, - смиренно молвил Щавель. - Зови меня Клещ, а моего сына Медведем, но можешь называть его Михан. Он не разговорчив, его мамку медведь напугал, когда она на сносях была. А ты из какого славного рода происходишь, что тебя отправили учиться в Москву?
  Пообтершийся в Бологом и Вышнем Волочке Жёлудь понял отцовский намёк и замкнул уста, чтобы не спугнуть перспективного собеседника. Гадёныш с Селигера, польщённый наивными догадками чухонского дикаря, приосанился, выпятил хилую грудь и по-простецки улыбнулся.
  - Рода я самого незнатного, отец рыбак, дед дёготь гнал. У нас нет классового разделения общества, все равны, а отличаются сами, по способностям. Я хорошо себя показал, в школе была высокая успеваемость, общественную работу вёл активно, вот меня и направили в Москву на курсы. За обучение партия платит, за качеством шведы следят. Я выучусь, приму деятельное участие в партийном строительстве, слава Медвепуту Одноросовичу!
  Педрослав воздел кружку, приглашая тяпнуть здравицу за правителя Озёрного Края. Но чухонцы, в силу природной тупости, не оценили значимость момента и флегматично прихлебнули пивко, старый с безразличной физиономией, а молодой и вовсе заторможено, должно быть, в самом деле получил родовую травму. Впрочем, что с ингерманландцев взять?
  - Партийное строительство, - уточнил старший охотник, - оно как связано с железнодорожным ходом?
  - Напрямую связано, - выдал Педрослав. - Вы там у себя, может, не слыхали, что у нас собираются железную дорогу восстанавливать, как до Большого Пиндеца. В перспективе, будет проложена Великая Магистраль на месте Великого Тракта. От Китая до этой вашей Ингерманландии через всю страну, представляете!
  - Стран больно много получается, - не сдержался Жёлудь, ясно представляющий карту мира и нитку Великого Тракта на ней. - Китай, Забайкальский каганат, Сибирь, Сибирска вольгота, Железная Орда одна вон какая здоровая, а ещё Проклятая Русь, Великая Русь, Поганая Русь, Святая Русь, Ингерманландия...
  - Это всё единая Россия, - снисходительно пояснил московский выкормыш. - И живёт в ней один народ - россияне.
  "Вот он, железнодорожный ход, - думал Щавель, слушая московские речи. - Устроили на Селигере рассадник. Из пацанов менеджеров выращивают, а князю невдомёк. Понятно, отчего близнецы Недрищевы страх потеряли. Готовят, значит, управленческие кадры для земляных работ. Под контролем наблюдательной комиссии шведского парламента. Интересно, какова в проекте доля короля Швеции и сколько процентов акций принадлежит членам королевской семьи?"
  Мысли старого командира унеслись по необъятным просторам великих земель.
  "Светлейшему наверняка долю в проекте предлагали, в Новгороде от шведов не протолкнуться. Только ему невыгодно гнобить водные пути и превращать княжество в транзитное пространство, через которое с востока на запад будут возить лес и железо, а с запада на восток шведское барахло. Кем он станет, мэром Новгорода, который Великим назовут из голимой вежливости, да не всякий раз? Лучезавр слишком алчен до почестей и охоч до власти, чтобы отдать их шведам и басурманам. Железная дорога - это рукопожатие короля Швеции и хана Орды, рядом с которым оставшийся не при делах князь будет иметь бледный вид. Да и другие русские князья тоже. Потому они едины в противостоянии ходу. А вот захолустный Осташков только выиграет, превратившись в кузницу кадров. Но больше всех выиграет зашкваренная Москва. Гной из неё разнесёт по всей Руси, да и за Каму тоже. Если сибиряки и басурмане думают избежать контакта с иудиным племенем, то они сильно ошибаются, поскольку не сталкивались с ним по причине дремучести. Не видали вы московских манагеров. Свалятся на голову - не забалуете. Эх, молиться бы вам на светлейшего князя, держащего заразу за стенами Мкада, а вы кровопийц награждаете за вредительские заслуги!"
  - ...как заживём, как заживём! По дорогам вместо лошадей поезда будут бегать, людей возить. Всё как до Большого Пиндеца. В Москве вечером сел в вагон, а утром ты уже в Ингрии. В Рамбове сел на корабль, и вот тебе Стокгольм. За сутки можно дохеать, а за неделю - до самого Шанхая, на край земли!
  Жёлудь слушал, разинув рот.
  - Очень удобно, - заметил Щавель, - чтобы из Орды за три дня в Новгород приехали десять тысяч автоматчиков с артиллерией и танками, и выстроились под стенами Кремля.
  Сгинули чары позитива, наведённые манагерской личинкой. Молодой лучник закрыл рот. Взгляд его стал осмысленным.
  - Нам пора, допивай и пошли.
  Жёлудь махом влил в себя остаток пива.
  - Скажи мне, Педрослав, - осведомился Щавель. - Ты уже поднимался на Горбатую гору?
  Перспективный молодой человек зарделся.
  - Почему вы спрашиваете? - оттарабанил он заученную на курсах фразу с характерным железнодорожным акцентом.
  - Сугубо для себя интересуюсь, из чистого любопытства, как это у вас на Селигере происходит. Вы сначала на Горбатую гору поднимаетесь, а потом в Единую Россию вступаете или сначала вступаете в Единую Россию, а восхождение на Горбатую гору происходит как добровольно-обязательная процедура?
  - Образцово-показательная, - поправил Педрослав. - Да, в партию принимают на самом гребне, а каждый уик-енд на Горбатой горе устраивают пикники для членов Единой России. Я там ещё не был. Вот, получу диплом, соберу рекомендации, тогда подам заявление. Пока не стал менеджером, считаю себя недостойным для вступления в партию.
  - Повезло нам, сынок, - сказал Щавель. - Пили за один столом и не запомоились.
  Он поднялся, навесил котомку.
  - Прощай, Педрослав с Селигера, - Щавель наклонился, левой рукой зацепил ремень налуча.
  Выпрямился, не показывая из-под стола финку Хольмберга, обтёр о штаны клинок, до самой гарды измазанный в крови и сале.
  Парнишка бледнел на глазах.
  - А ведь так уверенно шёл к успеху, - обронил Щавель, убирая финку в ножны.
  Педрослав рухнул мордой на стол.
  - Пьян, - констатировал Щавель, вешая налуч за спину.
  Снулым лапотникам было на это плевать. Отец с сыном канули в ночь. Шли быстро, держась светлой колеи. Домашние сапоги не топали по укатанному грунту. Позади было тихо, в квёлом Бухлове даже собаки не лаяли, и мало в каком окне светилась лучина. По южной дороге, к болотам, удалились на версту в лес. Чтобы не искушать судьбу, отошли за деревья. Жёлудь сгонял к ручью, Щавель выкопал руками и ножом очажок, прорыл к нему под землёй воздуховод с наветренной стороны. В ямке вспыхнул хворост, затрещал под тягой. Щавель подложил обломков сухостоя. Жёлудь приладил котелок над огнём. Дневной голод, притупленный в кабаке жидким хлебом, снова дал себя знать.
  - Полей-ка, - Щавель протянул нож, выпачканный в крови Педрослава.
  Жёлудь ошпарил клинок, который Щавель несколько раз вогнал в землю по самую рукоять, очищая от скверны. Жёлудь облил ещё разок. В довершение Щавель ритуально макнул клинок в пламя. Земля, вода и огонь силою трёх стихий сняли с оружия манагерскую погань. Щавель достал из котомки сало, постругал в котелок, куда Жёлудь засыпал две пригоршни пшёнки. Заварили, накрыли котелок крышкой, погасили огонь и поставили в горячую яму запариваться.
  - Батя, в Орде вправду железа хватит дорогу вымостить? - вопрос вертелся на языке ещё в разгар беседы с покойным Педрославом, доверять которому у Жёлудя не было никаких оснований.
  - Должно хватить, если хан со шведским королём договорился, это ведь Железная Орда, - Щавель отрешённо глядел на красный отсвет углей из очажка. - Лузга рассказывал, что из Белорецка до Шанхая железная дорога давно проложена. Её там после Большого Пиндеца не разобрали, как у нас, а только подновляли. Без неё китайцы до Руси в жизнь не добрались бы, а так, видишь, ходят.
  - А что будет, если у нас проложить? - по эльфийским книгам Жёлудь представлял железную дорогу и поезд, но в них было много других диковинных вещей, уцелевших только в легендах, а парень считал себя давно вышедшим из того возраста, когда верят в сказки.
  - Тогда басурмане не будут продираться через Проклятую Русь и останавливаться с боями в Великой Руси, чтобы откатиться назад за Каму, как это было прежде, а пожалуют в Великий Новгород или к нам на двор в Тихвин. И не только одни басурмане, а ещё половину Каганата с собой притащат. Сядут на паровоз и понаедут на Святую Русь, и уже в Бологом начнут по деревням разбегаться да по лесам, и назад в Орду их уже не загонишь.
  - Так-таки понаедут? - не поверил Жёлудь.
  Щавель вздохнул.
  - Если куда-то прокладывают рельсы, то сто пудов, что через время в этом самом куда-те увидят настоящий живой паровоз, - с горечью пояснил он. - Это неизбежно, потому что рельсы, они никогда не тянутся просто так, и паровоз по ним приедет без вариантов. Если такие движения не прерывать со всей определенностью в самом зародыше, территория, на которой такое стало нормой жизни, начинает управляться оттуда, где сочиняют правила железнодорожного хода. До сих пор русским удавалось удерживать нашествие, но Орда забирается всё дальше. Теперь, вон, в Москве учебное заведение открыли и набирают в него динамичную молодёжь. Хан Беркем не хочет воевать, он хочет сесть на паровоз и приехать.
  - Что же делать-то с ними?
  - Резать и жечь, - жёстко сказал Щавель. - Светлейший князь готов к войне. Война уже началась. Мы каз... хм, ростовщик Недрищев не выдержал тяжести предъявленных ему обвинений и застрелился. Медвепут Одноросович решил за него отомстить и устроил набег на Вышний Волочок и Лихославль, за что светлейший обязательно выкатит ему обратку. Сейчас к Осташкову должно подходить войско, которое приведёт Озёрный Край в чувство и опустошит Дом собраний на Горбатой горе.
  - Если война, почему мы не в войске? - удивился Жёлудь. - Отчего нас за рабами отправили?
  - За рабами направлен Карп. Мы с тобой дойдём до Белорецка, чтобы увидеть всё своими глазами. Светлейшему князю докладывают, что творится в Орде, но толку от этих лазутчиков... Обстановку должен оценивать понимающий человек. Который сможет придти, полазить где надо и, самое главное, вернуться. Я могу это сделать, другие - нет.
  - И я смогу?
  - Ты вернёшься с докладом, - ответствовал Щавель. - А я останусь. На какое-то время.
  У Жёлудя замерло сердце.
  - Зачем?
  - Я хочу увидеть хана Беркема, - обронил Щавель. - Кто-то должен. На свободу нельзя плевать, на свободу нельзя испражняться. Глуп тот, кто удобряет дерево свободы денежным навозом как делает Великий Муром. Дерево свободы необходимо поливать кровью и, если ты ленишься или жалеешь крови, оно засохнет. Тогда придёт враг и выстругает из него колодки, которые ты можешь больше никогда не скинуть. Муром пал, а Новгород ещё держится.
  - Ты же говорил, что Великая Русь стоит?
  - Муром платит дань Орде и торгует рабами, без его потворства не было бы железнодорожного хода. Но губернатор Великого Мурома не хочет ссориться и со светлейшим князем, к тому же, на Великой Руси не любят басурман. Их и возле Камы не привечают. Басурманам посильно заехать на Проклятую Русь, это как тебе стакан воды выпить. Они бы там жили, если бы их не ели при каждом удобном случае. Набегать они могут, войском пройти, деревни сжечь, но поселиться кишка тонка. Нет на Земле силы, которая смирила бы дух русский. Ни шведу, ни басурманину не снести его крепость. Вот и остаётся для них только паровоз.
  Зашумел, побежал по верхушкам ветер, деревья закачались, в лесу сразу стало мрачнее и неуютнее.
  - Ладно, упрёмся - разберёмся, - Щавель достал ложку. - Будут бить - будем плакать, а пока давай ужинать.
  
  ***
  За окошком Кремля стояла темень, но кабинет светлейшего князя был ярко озарён свечами чистого пчелиного воска. Лучезавр пребывал в тоске, следствии многодневной усталости, которую он не показывал никому. Началась война, которую он сам затеял, послав Щавеля наводить порядок в перегруженных компромиссами городах и весях. Осташков только первая цель. Это будет большая война, и ещё неизвестно, чем кончится. Чтобы разогнать тяготу, князь запалил все двадцать четыре свечи на канделябрах, но это не помогло. Не помогла и чухонская клюквенная настойка, только разбудила воспоминания, совершенно не к месту пришедшиеся. Наступал День взятия Кремля, о котором мало кто помнил, который никто не праздновал.
  ...Арсенал взяли без боя, в три меча вырезав приспавшую на посту охрану, и затворились, заложив брусом ворота. ...Когда кончились патроны, Иван бросился на стражу с кинжалом. Куница бился топорами обоеруч, он был стремителен, но в горячке боя потерял осторожность. Жавронка застрелили, когда бой давно кончился, и победители зачищали покои.
  Их было двадцать, и не у каждого имелся огнестрел. Много было павших при штурме, но и потом смерть уносила камрадов одного за другим.
  Скончался от ран.
  Умер от болезни.
  Умер от отравления.
  Умер.
  Казнён по обвинению в заговоре.
  Казнён по подозрению в заговоре.
  На всякий случай казнён.
  Сослан на границу с Ордой.
  Сослан на границу со шведами.
  Соратники кончились. Князь остался один.
  Вот и теперь, выдернув из лесного небытия старого друга, Лучезавр засомневался в правильности государственного решения. Не лучше ли было обойтись полумерами, договариваясь со всеми сторонами, как раньше, не идти на открытый конфликт, сводя к минимуму риски? Нет, больше нельзя! Миролюбие привело к сговору Запада и Востока, который удалось выявить совсем недавно, и который зашёл уже слишком далеко, чтобы пресечь его малой кровью. Значит, прольётся большая кровь, и герой Великой войны командир Щавель этому поспособствует. Он уже успешно начал. Возможно, ему даже удастся пробраться в ставку Орды и убить хана. Князь видел, что старый лучник нацелился, но не озвучил намерение.
  Щавель всегда был человеком долга и доводил дело до конца. Лучезавр верил ему больше остальных.
  Князь налил ещё чухонской клюквы и отошёл со стопарём в козырный угол. Воткнутый в стену рядом с маской вуду-пипла нож командира Щавеля притянул к себе взор. Сердце князя сжалось в тревоге.
  На клинке появились пятна ржавчины.
  
  Глава Двадцатая,
  в которой вехобиты дают дрозда, Щавель понимает язык зверей и даже говорит на нём, а смиренный Жёлудь развязывается на кровь, делом подтверждая, что является достойным сыном своего отца и надёжной опорой Родины.
  
  - Поздоровайся, но больше ничего не говори, если тебя не спросят, - предупредил Щавель. - Это Спарта. Здесь все вехобиты, хотя и не все разбойники, но вехобиты, как ни крути. Они в разум входят, только когда дружина село зачистит, и то, пока последний конь за околицу не ступит, а потом опять возвращаются в первобытное состояние.
  Ольшаник, густо разбавленный кустами волчьей ягоды, сменился жидким березнячком в палец толщиною. Дорога вывела на покосный луг, за которым чернели избы и вдалеке торчали окультуренные берёзы, веками лелеемые во дворах и вдоль главной улицы. Щавель выбрал дом на отшибе, метрах в ста от деревни, отгороженный от Спарты высоченным запущенным малинником. Изба была двухэтажной, но неумело сложенной и от старости перекосившейся. К избе прилепились какие-то пристроечки и сарайчики, сколоченные из горбыля. Жёлудь не приметил даже крошечного хлева, в котором могла перезимовать свинья. Добротная навозная куча с озерцом тоже отсутствовала, а под стеной скопился лишь хилый наброс, да на воротах прицепилась овечья шерсть, из чего парень сделал вывод, что хозяева не любят обременять себя уходом за скотиной, предпочитая довольствоваться малым.
  Из избы, пригнувшись, чтобы не разбить лоб о притолоку, выбрался пожилой мужик, рослый, но грузный. Сосредоточенно глядя в землю и бурча под нос, прошёл к дровянику, не заметив неподвижно стоящих путников. Застучал поленьями, выбирая получше.
  - Уйре дика хулда, Камаз (Доброе утро, Камаз), - окликнул Щавель.
  Мужик вздрогнул. То ли от неожиданности, то ли от дикого коверканья речи, а, скорее всего, от того и другого вместе. Пугает, когда кто-то встревает в думы, называет по имени, да ещё пытается неумело говорить, даже если всего лишь желает доброго утра. Человек ли он или нежить с болот, набравшая сил ходить под солнцем?
  - Э-э, кто это? - мужик обернулся, прищурился, долго всматривался, но, не разглядев, подошёл, прижав к груди полешки.
  К великому облегчению, вместо новгородского ОМОН у ворот стояли двое в неказистой одежде, один из которых его откуда-то знал. Это предвещало хороший день, без зачистки, допросов и подмолаживания.
  - Хума ешн шун? (Вам что-нибудь надо?) - неуверенно начал он на всякий случай, вдруг ратники незаметно окружили двор и по сигналу ворвутся с булавами наперевес?
  - Вулкш мух ду, Камаз? (Как дела, Камаз?) - дружелюбно поинтересовался командир.
  - Дик ду (Хорошо), - растерялся мужик.
  Жёлудь с интересом изучал настоящего вехобита. Мужик был плечистый, изрядно раздавшийся с возрастом, но ещё сильный. Густая короткая борода стала седой, короткие, стриженные под горшок волосы, сохраняли местами черноту, из-под кустистых бровей напряжённо таращились окаймлённые краснотой глаза.
  - Ватаа! (Кошмар!) - выдохнул мужик. - Щавэл, ты?
  - Сто лет не виделись, - улыбнулся старый лучник. - Вот, шёл мимо, дай, думаю, загляну.
  - Щитоп я здох! - от всего сердца ответствовал вехобит.
  - Это мой сын Жёлудь, - представил Щавель.
  - Добрый день, - вежливо прощупал зверя на понятки парень и замолчал, Спарта всё-таки. Согласно эльфийское книге "История древнего мира, учебник для 5 класса общеобразовательных учреждений", здесь царили лаконичность и дисциплина, а также стрёмные забавы с лисятами и жестокое обращение с рабами. Кладезю допиндецовой мудрости Жёлудь верил как маме, потому решил не отступать ни на шаг от отцовского наставления.
  - Здоров, - ёмко высказался вехобит и пригласил гостей в избу.
  Обиталище Камаза изнутри выглядело ещё плачевнее, чем снаружи. Начиная с сеней, пол был застелен овечьими шкурами, небрежно брошенными друг на друга. Зимой это было нелишне - половицы свободно прогибались, обнаруживая отсутствие в полу засыпки. С наступлением холодов в щели, должно быть, изрядно дуло. Однако летом плохо выделанная овчина воняла, а протоптанные в шерсти дорожки свидетельствовали, что половики хозяин не выбивал годами. Кроме подгнивающих старых кож смердело горелым бараньим салом, дрожжами и квашеной капустой. Да ещё перекисшим потом от нестиранных одежд вехобита. Обоняя исключительно богатую симфонию запахов, Жёлудь вычленял самые насыщенные оттенки, даже не пытаясь разобрать остальные составляющие, которые были представлены в диковинном многообразии.
  Подстать овчинному размаху громоздилась русская печь, давно не белёная и местами облупившаяся до кирпичей. На боку змеилась трещина, замазанная глиной. Для экономии дров по другую сторону горницы сложили плиту, к которой Камаз ссыпал поленья. Ржавая жестяная труба от плиты тянулась под потолком к вытяжке русской печи, и хозяину приходилось нагибаться, чтобы не снести её головой. У дальней стены, отгораживая от кухни, стоял могучий буфет, когда-то крашеный чёрным лаком, но сильно вытертый. Под окнами лавка, напротив - стол и табурет под ним. Сбоку, возле перегородки, делящей жилую половину, прилепилась багровая тахта с ободранными валиками, застеленная овчинным покрывалом. Перегородку на всю её величину украшала картина маслом - чёрно-оранжевый тигр, крадущийся в высокой изумрудной траве. Пасть зверя была оскалена, демонстрируя клыки с мизинец величиною, алый язык и угольный зев, уводящий в бездонную утробу. Дьявольские жёлтые глаза художник сделал с круглым человеческим зрачком, придав морде зверя осмысленное выражение. Словно глумясь над силами ада, картину обильно засидели мухи, а сверху на раме наросла армированная паутиной пыль. Паукам здесь жилось вольготно, они наплели тенет под потолком, на окне билась муха, жалобным жужжанием оповещая, что завтрак подан, и на зов бежал матёрый крестоносец, готовясь отомстить за осквернение образа своего повелителя.
  "Вот он какой, спартанский аскетизм", - подумал Жёлудь, присаживаясь на затёртую сальными портками лавку и стараясь не елозить рукавами о замызганный стол, который со дня сотворения не видел ни кипятка, ни ножа скоблящего. Щавель отказался от еды, удовольствовались квасом и миской зелёного лука, для которого хозяин выкатил массивную зелёного стекла допиндецовую солонку. Отведав шибающей в нос буроватой услады сердца, Жёлудь отметил, что квас перестоялся и уже начинал веселить.
  - Рассказывай, - предложил Щавель, незаметно сбивая выскочившего на стол таракана.
  - Спрашивай, - улыбнулся вехобит, вроде, дружески, но такой злодейской ухмылкой, словно, собирался приступить к свежеванию гостей заживо. - Ты никогда не приходишь просто так.
  - Меня не интересуют ваши племенные дела и родственников твоих тоже не требую сдать, - Жёлудь обратил внимание, что отец стал говорить в тон вехобиту, а тот расслабился и развесил уши. Раньше парень нечасто просекал его трюки, но теперь жизнь пошла серьёзная, беспечное отношение к ней кончилось, наблюдательность возросла в разы. - Меня интересуют вещи, идущие из Москвы: засланцы, движуха, которую они наводят. Были здесь манагери джалеш (сучьи манагеры)?
  - Щито? - подался вперёд Камаз, не разобрав прогоны старого командира. - А, нэт, не были. В Васильевский Мох приходили.
  - Говорили, что надо изменить производственные отношения с Великим Новгородом и перебросить производительные силы с Великого Тракта на Московское Шоссе?
  - Такие разговоры были, - лаконично ответил Камаз.
  - Где у вас тут ближайший офис?
  - В Москве, наверное, - пожал плечами вехобит. - Нэт у нас тут офисов, и манагери нэт. Заходил какой-то... рэпер, а! Танцэват хотэл, прикинь, да! Не лезгинка, не зикр, а свой танэц поганый. Мы его в старый колодец сбросили. Это нэ Москва, это Спарта-а-а! - врезал он кулаком по столу, посуда подпрыгнула так, что из солонки вытряхнулась соль.
  У Щавеля от удивления аж бровь поползла вверх.
  - Настоящий живой рэпер? В обвисших портках, будто наклал туда?
  - Да! И в кэпке задом наперёд, - как ребёнок обрадовался Камаз.
  - Так он что у вас, в старом колодце до сих пор плещется?
  - Нэт, засыпали мы колодец с рэпером, чтобы не орал, и дэрево сверху посадили.
  - Правильным ходом движетесь, - одобрил Щавель. - Настоящий мужчина должен в своей жизни сделать три вещи - ограбить караван, закопать москвича и посадить дерево. Караваны из Москвы часто ходят?
  - Я тут нэ вижу ничего, - вздохнул вехобит. - Совсэм старый стал.
  - Брательник твой, Ушат Помоев, в администрации Васильевского Мха ведь работает, - отчеканил Щавель, не спрашивая, а утверждая.
  - У тэбя такой взгляд, будто ты цэлишься, - улыбнулся Камаз.
  - Я и целюсь, - ответствовал Щавель, не давая съехать вехобиту. - Предпочитаю заранее. Потом бывает надо попадать, и несколько раз подряд. С москвичами заезжают басурмане из Орды?
  - Нэт. В Москве бывают, у нас им дэлат нечего. Щито им ловить на болотах?
  - Волну гнать, - сказал Щавель. - Вон, в Осташкове наладили железнодорожный ход. Медвепут Одноросович брата своего в Вышний Волочёк отправил, средства из бюджета выделил. Тот дом купил, и кредиты стал давать всем подряд, а за невыплаты отбирать имущество. За три года прибрал к рукам городскую администрацию и чуть было водный ход под контроль не взял. Изымал у населения средства и готовился финансировать железнодорожников. Хан Беркем за трудовые заслуги ростовщика статуэткой с дарственной надписью наградил, а мы Едропумеда расстреляли за эти дела. У Медвепута Одноросовича от огорчения разум помутился, и он на Вышний Волочёк наехал. Пограбил, отступил. Сейчас ответку получает от светлейшего князя, а ты сам знаешь, что Великий Новгород шутить не любит.
  - Ватаа! (Кошмар!) Нэ лубит, абанамат, ай, нэ лубит, - сокрушённо пробормотал вехобит, шкурой чувствуя грозную поступь княжеской дружины.
  - Ты до брата доведи, - отчеканил Щавель, словно вбивая каждое слово в душу Камаза, как гвоздь в голову. - Информацию. Переметнётесь к москвичам, у вас в каждой деревне встанет на постой наёмное войско, собранное из китайцев и всякой сволочи. Сначала баранов съедят, потом баб и детишек. Мужиков сразу под нож, ты знаешь повадки китайцев. Будут стоять до зимы, пока болота не замёрзнут. Тогда придут в ваши посёлки на островах и добьют уцелевших. А для дорожных работ светлейший князь переселит сюда пару деревень из-под Валдая. Поговори с Ушатом, не тяни. Ну, ты понял?
  - Понял, - повесил нос вехобит.
  Щавель поднялся.
  - Бывай здоров, Камаз. Адикел (До свидания). Живи долго.
  - Гурду вай (Увидимся), - злобно пробормотал Камаз, не поднимая головы.
  Он не вышел их проводить. Так и сидел, глядя в пол, потряхивая башкой и невнятно бормоча, словно беседуя с кем-то невидимым, но, скорее всего, с тараканами в своей голове.
  
  ***
  Вехобиты догнали версты через две. Дорога петляла, густой подлесок глушил без того тихий топот шерстяных подошв. Восьмеро парней помладше Жёлудя напали скопом. Щавель сбил переднего метким ударом в челюсть, но был схвачен за руки и опрокинут навзничь. Жёлудь успел лишь замахнуться, как юный спартанец поднырнул, обхватил поперёк туловища и бросил через себя с прогибом. Жёлудь влетел в кусты и его тут же прижали, не давая рыпнуться. Парень попробовал отмахаться ногами, но по рёбрам тут же загуляли две пары пяток, больно, но без размаха и умения. Жёлудь скрючился, его ещё немного попинали, чисто из куража молодецкого, азартно гыркая друг другу что-то для ободрения. Жёлудь слушал их гортанную речь с придыханием и неизменным ударением в начале слова, и ничего не понимал. Это были в человеческом образе как бы не совсем люди. Так мог выглядеть явный враг, и парень положил себе за цель при первом удобном случае отправить вехобитов на тот свет, чем больше, тем лучше.
  С лучников сорвали снарягу, скрутили локти и запястья за спиной сыромятными ремешками и поволокли в деревню. Это были крепкие парни, воняющие бараньим жиром и едким потом. Одеты они были в мешковатые портки и рубахи с круглым воротом. Сапоги им заменяли длинные вязаные носки с тесёмками под коленом и толстой шерстяной подмёткой. Лапы у них были как у взрослых мужиков - крупные, мускулистые и волосатые донельзя.
  "Неужели до деревни сил хватит?" - удивился Щавель, но навстречу выехала телега, запряжённая сивым лошаком. Вехобиты с умом организовали погоню, выслав вперёд группу захвата в матёрых носках, чтобы не спугнуть лазутчиков стуком копыт, а то канут в чащу, ищи их потом. "Знают, с кем имеют дело, - подумал Щавель. - Значит, Камаз продал. Напугался и метнулся к старейшине, не погнушался страх проявить".
  Их уложили на телегу и погнали в Спарту. Брошенные ничком на корявые серые доски, отец с сыном наблюдали, как заросли с обочины отступают вдаль, их сменяют заборы из натыканных вплотную хлыстов, перед которыми иногда облагораживает вид могучая берёза с неизменной скамеечкой под ней. Нет-нет, да мелькнёт за изгородью бабье лицо, обрамлённое наглухо повязанным тёмным платком. Зыркнет и скроется, словно опасаясь мужниной затрещины. С разных концов побрехивали собаки, вели своеобычные пересуды куры с индюками, да блеяли вдалеке бараны, проясняя на словах вопросы лидерства в коллективе, раскидывая рамсы кто овца безгласная, а кто нет. Чего не было в Спарте, так это детского смеха. Выбредавшие со двора карапузы (все в сапогах!) строго таращились на пленников, многозначительно поднимая к небу указательный палец, а некоторые неоднозначно засовывали его в рот, и у тех, кто выглядел постарше пяти годов, висел на поясе короткий детский кинжал.
  Телега остановилась на площади. Простучали по ступенькам лёгкие, еле слышные шаги, командир группы захвата умёлся на доклад. Пленников вздёрнули под микитки, поставили на ноги. Щавель обнаружил перед собою длинный одноэтажный дом, крашенный зелёной краской. Судя по гадкому нежилому виду, казённый. К корпусу примыкал сарайчик, рубленный из толстых брёвен, с узким, головы не просунуть, оконцем возле двери. "Тюрьма", - догадался старый лучник.
  В здании заскрипели половицы под множеством ног. На крыльцо вышел рослый осанистый мужичина с роскошной волнистой бородой и завитыми волосами до плеч. Сразу было видно, что живёт он не на болоте, да вшей вычёсывает не менее трёх раз в день и не своими руками. Несмотря на жару, голову покрывала круглая баранья шапка. Он был наряжен в чёрную шёлковую рубаху навыпуск, поджатую серебряным наборным пояском, на котором висел кинжал в ножнах с золотым окладом, и в дорогие шаровары, заправленные в короткие сапоги с вышитыми голенищами. Следом появился тощий трясущийся старик в высоченной бараньей шапке, но одетый скромнее, зато у старца за поясом торчал самый настоящий допиндецовый пистолет, по легенде, выпускающий все пули за одно нажатие спускового крючка. Древний вехобит опирался на клюку. Было заметно, что силы ушли из него, однако в былые годы он равных себе не видел. Третьим из дверей сельсовета высунул жало Камаз. Подслеповато прищурился и тут же убрался назад. Командир юных спартанцев выскользнул из-за спин старших, спрыгнул с крыльца и присоединился к своим, безмолвно ожидающим приказаний.
  - Я боярин Щавель из Тихвина, - процедил старый лучник расфуфыренному вехобиту. - Сними путы.
  - Я Баран Сараев, - представился вехобит, пока спартанский мальчик развязывал узлы на ремешках.
  Услышав имя знаменитого разбойника, Щавель подумал, что удача оставила его. Он сунул голову в рассадник боевиков, когда болотный командир заявился проведать свою малую родину. Судьба не подала ни единого знака или подала, но чутьё ослабло? "Прав был Карп, - Щавель не осрамился растиранием затёкших кистей, а сжал и разжал кулаки. - В вехобитскую деревню только в составе воинского подразделения должно заявляться, а я себя погубил и задание князя не выполнил. И Жёлудя погубил".
  Жёлудю руки развязывать не сочли нужным, и то был нехороший знак. Стороны мерили друг друга взглядами: Щавель - ледяным, Баран Сараев - испытующим и слегка насмешливым, а старец - таким недвижным и прозрачным, что душа уходила в пятки, стремясь в подземное царство, куда притягивал хозяин всех душегубов.
  К сельсовету сбредался народ. В основном, мужички, хотя мелькала среди них пара лютых разбойничьих рож. Поглядывали на пленников, одобрительно кивали юным спартанцам, обменивались ехидными репликами, не сулящими ничего хорошего. Разделяя народное стадо на овец и баранов, пленников отвели в тюрьму, гостеприимно распахнувшую двери. Вехобиты остались снаружи, а внутрь зашли болотный командир со старейшиной.
  - Поговорим, боярин? - на чистом русском спросил разбойник.
  - Тебе Камаз уже всё рассказал. Что ты ещё хочешь узнать?
  Древний вехобит раскрыл рот.
  - Хетта (Спроси)... - переводя дыхание прокаркал старик, будто в глотку ему вставили заскорузлую бересту. - ...вуш мича бу (...где находятся остальные).
  Баран неторопливо, но с почтением кивнул, признавая мудрость старейшины.
  - Ты приехал сюда не один, боярин. Такие, как ты, одни не ходят. Где тебя ждут остальные?
  - Я пришёл с миром, - сказал Щавель. - Пришёл к Камазу как к старому другу, поговорить. Предупредить, пока не дошло до нехорошего. Не надо поддерживать железнодорожный ход, даже если посланцы Орды будут предлагать деньги. Москвичи вас сожрут и кости выплюнут. Они со всеми так поступают, как пауки, высасывая мякотку и оставляя пустую шкурку. Неужели ты думаешь, что для вас сделают исключение?
  - Где твой отряд? - повторил вопрос Баран Сараев.
  "Сказать, что ждёт в трёх верстах, и время на исходе? Сказать, что в Бухлове? Они будут здесь только послезавтра днём, в лучшем случае, а то и к вечеру. Не протянуть."
  - Оставил в Бухлове возле косого трактира, - равнодушно бросил Щавель. - Не вернусь - приедут на зачистку.
  - Отрядаш кюгал дал мнла ву дещь? (Кто командует отрядом?) - заметно было, что старейшина всё понимает, но говорит на своём, чтобы отмежеваться.
  - Кто командует отрядом? - перевёл Баран Сараев вопрос старого разбойника, который, как всегда, смотрел в корень.
  - Сверчок, - не стал лукавить Щавель. О местонахождении сотника Литвина разведка вехобитов уже могла донести.
  - Десятник Сверчок сидит сейчас в Первитино, - расхохотался Баран Сараев, и борода его заколыхалась на пузе. - Весь отряд его там. А тебя я знаю, командир Щавель. Люди рассказывают, что ты учинил по пути из Новгорода.
  - Ца ву и? (Так он один?) - проскрипел старец.
  - Ца (Один), - ответил Баран.
  И тогда старик засмеялся.
  
  ***
  Внутри сарая была глубокая яма, накрытая деревянной решёткой, и Щавеля посадили туда, спустив лестницу. С Жёлудем не церемонились. На вбитый под крышу костыль накинули верёвку и подтянули за связанные за спиной руки так, чтобы парень держался на цыпочках, если не хотел порвать плечевые жилы. Одобрительно гогоча и гыркая, вехобиты заперли тюрьму, выставив охрану из спартанских мальчиков.
  Полчаса парень держался, потом ноги устали, он начал ёрзать на носках, причиняя себе нестерпимую боль, и, наконец, застонал.
  - Терпи сынок, - глухо прозвучал из ямы голос Щавеля. - Не давай зверям радоваться.
  - Что у них за аттракцион? - Жёлудь пробовал перенести вес чуть ниже к пятке, чтобы дать отдохнуть ногам, но суставы выворачивались, а перед глазами плыли цветные круги. - Где у них мера есть?
  - Нет у них меры, кроме как для своих. Им все вокруг чужие, а мы дали себя поймать.
  - Ветер дул в лицо, - прохрипел Жёлудь. - Я не учуял.
  - Не винись, я тоже не услышал. Вехобиты лесные люди, как мы.
  - Какие они люди... - эльфийское воспитание дало трещину.
  - Тоже верно, - согласился Щавель.
  Помолчав, он продолжил, чтобы не терять контакт с сыном:
  - Слышишь меня?
  - Слышу, батя.
  - Помнишь, я натаскивал тебя бегать по песку и в воде удары бить? Вехобиты своих сызмальства гоняют по болотам и учат борьбе. Только не как у нас, с перерывом на науки, а всё время. Дети вырастают тупыми, но проворными и покорными воле старших. Спартанец, как Михан от отца, не уйдёт счастья на стороне искать, а будет служить здесь до самой смерти. У них здесь, в Спарте, питомник боевиков. В прочих местах не сложилось. Так что не винись, что нас сцапали как котят, это Спарта.
  Когда боль в плечах стала нестерпимой, пятки коснулись пола и в голове застучали молоточки. Жёлудь уже не слышал, что говорит ему отец, а усилием воли пытался разогнать серую пелену, боясь потерять сознание и упасть. В оконцовке, ему сделалось даже не боязно искалечиться. Боль притупилась, но держаться парень стал на одном лишь нежелании выказать слабость и тем потешить вехобитов. Нежелание перерастало в упорство, из упорства проросла ярость. Жёлудь скрипел зубами и сжимал все свои чувства в точку, как сосредотачивался, целясь в мишень, только теперь противодействие было туже любого лука, заряд собрался посильнее стрелы и цель оказалась совсем крошечной, но жизненно важной. Он не заметил, как отворилась дверь, но в тюрьме почему-то стало светлее. Точка выявила свою уязвимость и возникло чёткое понимание, что не промахнулся. Пол закачался и приблизился. Его куда-то поволокли. Перед глазами разверзлась темнота и в эту темноту Жёлудя сунули вниз головой, что-то прокричав ликующее напоследок. Земля плашмя ударила по спине и вышибла весь воздух. Жёлудь лишился чувств.
  Жёлудь кувырнулся через голову и плюхнулся на лопатки. Щавель обмер. Ему показалось, будто парень сломал шею, но треска не было. Пол сотрясся, взлетел сор, вехобиты наверху загомонили.
  Когда в яму сбросили тело сына, Щавель подумал, что теперь из тюрьмы выхода нет. Закопают, как рэпера в колодце, присыплют пол сарайчика землёй и сложат в него дрова. Кто найдёт? Никто здесь искать не станет. Это прямое и чёткое как рельса рассуждение пролегло в голове старого лучника с быстротою выпущенной стрелы.
  Жёлудь упал как мешок и не шевелился. Решётку опустили. Прежде, чем закрыли дверь, и в яме стало совсем темно, Щавель бросился к нему, приложило ухо к груди. Сердце билось. Лёгкие с хрипением засосали воздух.
  "Живой! Значит, не закопают!" - он перекатил парня на живот, зубами и ногтями впился в узлы. Торопливо ощупал руки. Всё цело. Жёлудь застонал.
  - Это я, сынок, - прошептал Щавель, усаживая его возле стены. На полу слежался толстый слой опилок и гнилого сена, он пружинил, но нагрести кучу из этой подстилки уже не удавалось.
  - Убью, - промычал Жёлудь первое, что возникло в голове, должно быть, самое сокровенное.
  "Обязательно, - подумал Щавель. - По моей команде."
  Вехобиты явились в сумерках. Отодвинули решётку, опустили корявую лестницу с примотанными лыком перекладинами. Глядя, как по ним карабкается Жёлудь, старый лучник окончательно уверился, что звери если и отпили здоровья, то некритично.
  На площади ждал запряжённый в новую телегу крепкий гнедой мерин. Переступал копытами в нетерпении, хотел пустить в ход нерастраченные силы. Пленникам связали за спиной руки, на сей раз только кисти, сделав поправку на смирное поведение. Усадили на сено. Возница и его спутник с луком и колчаном за спиной повели воз. Из проулка выехали на холёных лошадях Баран Сараев с двумя разбойниками. За поясом у болотного командира был заткнут кремнёвый пистоль, из-за плеча его пособника торчал гранёный ствол фитильного ружья, а третий вехобит вёз лук в седельном налуче.
  - Как живёшь, командир? - окликнул Баран Сараев. - Хотел весточку передать Ушату Помоеву? Вот сам и обскажешь ему лицом к лицу. Ещё с тобой наверняка захочет поговорить о дружбе народов Угар Устоев. Ты не сомневайся, боярин, мы тебе покажем настоящее гостеприимство, а твоего сына ждёт особый уют.
  При этом разбойники так заухмылялись, что стало ясно - вожак не врёт. Будет всё, что может представить человеческий ум, и даже больше, на что способна только фантазия звериная. Вехобитов распирала прямо детская радость. Ещё ни одному бандиту не удавалось так легко и небрежно, как спелую ягоду с куста сорвать, повязать новгородского боярина. За это им будет до конца дней почёт и уважуха, а дети будут рассказывать о подвиге отцов своим внукам.
  Дорога пошла в гору. Колёса стали вязнуть в песке, сырой ольшаник сменился реденьким сосняком, справа совсем прозрачным. Оттуда потянуло сыростью. "Река", - догадался Щавель. Вехобиты слезли с телеги и молча брели каждый со своей стороны, придерживаясь за оглоблю. Разбойники скопились впереди, и что-то обсуждали, перебрасываясь лаконичными репликами.
  Телега взошла на пригорок.
  - Бежим, - приказал командир.
  Щавель соскочил с телеги, ринулся к обрыву, упал на спину, перекинул связанные руки через ноги - вперёд, вскочил, прыгнул на склон и, набирая скорость, вбежал в реку.
  Следом - Жёлудь. Уже успели натянуть луки. Парень на бегу мотнул корпусом вправо-влево. Стрелы пролетели возле ушей.
  Щавель влетел в воду, прошёл, раздвигая бёдрами течение, упал, поплыл, активно работая ногами и подгребая связанными руками насколько можно. Жёлудь мчался что было сил, не останавливаясь даже на склоне, не боясь споткнуться и свернуть себе шею. Бежать с руками за спиной было неудобно, но парень люто, отчаянно не хотел снова оказаться в лапах разбойников. Он вторгся в реку, как бешеный лось, и упрямо побрёл, вздымая буруны. На середине дно ушло из-под ног. Жёлудь нырнул, нашёл опору, вытолкнул себя наверх, глотнул во все лёгкие воздуха. Пуля прошипела возле уха, взбила фонтанчик впереди. Над водою раскатился выстрел. Парень снова погрузился, достал дно, оттолкнулся. Стрела булькнула рядом в воду, всплыла, её закружило и понесло вниз. Так он выныривал, влекомый течением, пока не встал в реке по плечи. Он выбрался на противоположный берег, пологий и топкий, и, не оглядываясь, нырнул в кусты. Бахнул ещё один выстрел, но в кого метили и куда ушла пуля, не разобрать. Должно быть, палили наугад от бессильной злобы.
  Отбежав от реки, парень встал, начал давить кистями, чтобы растянуть намокшие ремни. Жёлудь пыхтел, скрипел зубами, но сыромятные ремешки не поддавались.
  - Не дёргайся.
  Парень встрепенулся, разворачиваясь, чтобы влупить ногой в подкравшегося почти вплотную противника, но узнал голос отца.
  - Ты здорово уплыл. Я тебя не сразу нашёл.
  Жёлудь почувствовал, как крепкие пальцы дёргают и развязывают путы.
  - Гонятся за нами?
  - Не рискнули в темноте.
  - Ты говорил, вехобиты лесные люди...
  - Лесные, но в реку не сунулись. Их и сейчас не слышно, я наблюдал.
  - Меня чуть не подстрелили.
  - Хреновые они лучники, - проворчал Щавель. - В задницу надо было бить, ей на бегу не повертишь.
  - Они из огнестрела палили, - сказал Жёлудь.
  - Из огнестрела разве попадёшь... Всё, готово, - Щавель размотал ремешок, отряхнул, сунул в карман.
  - Точно за нами не гонятся?
  - Точно. Ты что-нибудь слышишь?
  Беззвучно через реку верхом не переправишься, это Жёлудь знал хорошо, да и не надо было разбойникам скрытничать. Они бы въехали на полном скаку, и затем кони плескались и фыркали бы на весь лес.
  - Бежим, чтобы согреться, только тихо, - приказал Щавель.
  Тихо не получалось - в сапогах хлюпало. Даже когда вытрясли воду, они продолжали скрипеть.
  - Малый ход, - лучники влетели в кусты, почти невидимые при свете молодого месяца. Волей-неволей, пришлось перейти на шаг.
  Беглецы забрались в рябинник, судя по лезущей в пальцы листве, и подсохший ломкий ольховник. Продираться через него было несподручно. Оказавшись на полянке, Щавель принял единственно верное решение:
  - Привал.
  Карманы обоих пленников вехобиты очистили, но снять с шеи командира похожий на ладанку мешочек остереглись. В мешочке уцелели командирские часы и шведское огниво, которое Щавель берёг на крайний случай.
  Лучники наломали сушняка, надрали волокнистой коры и лишайника со стволов, сложили в кучу. Щавель поднёс стерженёк волшебного металла к лишайнику, струганул острым краем стального корпуса часов. Ослепительный пучок белых искр полетел на трут, в нём засветились красные огоньки. Щавель для надёжности скребанул ещё. Умело раздул пламя. Огонёк перелез на кору, поел, взвился, прихватил тонкие веточки.
  Вскоре беглецы грелись у костра, развесив на распорках одежду. Особо не раскочегаривали, но и дров не жалели и не шугались каждого шороха. Щавель прислушивался, Жёлудь принюхивался, лес жил присущей для ночи жизнью, не сигнализируя тишиной о продвижении человека.
  Щавель связал ремешки, которыми вехобиты спутывали им руки, к концам примотал крепкие толстые палки длиной с палец, получилась удавка. Расплёл косичку, вытащил тетиву конского волоса, смастерил вторую удавку.
  - Хорошо, тетиву изъять не догадались, а то бы хайр пришлось срезать под корень и из волос верёвку плести, что само по себе жутко геморно, в лесу же трикрат.
  - Ты бы плёл, а я б рубашкой рыбы наловил, - рассудил Жёлудь. - Шалаш построили, жили бы тут.
  - Угу, - сказал Щавель.
  Он завёл часы, повертел у костра, разглядывая циферблат.
  - Сорок минут первого. Пятое июня, сегодня Литвин должен до Лихославля добраться.
  - Если не застрянет нигде, - Жёлудь переломил о колено сухую ольшину, поморщился, подбросил в костёр, дрова весело затрещали.
  - И эту деревню бы так, - с хмурой мечтательностью поделился он. - Мало разбойников бьют. Надо весь гадюшник целиком выжигать, чтоб им не повадно было.
  Щавель с холодным интересом наблюдал за сыном.
  - А дорогу кто ремонтировать будет? - спросил он. - Вехобиты для того тут поселены.
  - К вехобитам в плен лучше не попадаться, - Жёлудь сломал ветку, сунул в огонь, будто кинжалы втыкал. - И в плен их не брать.
  Щавель посмотрел на него со значением.
  - Ты как, руками шевелить можешь?
  - Могу, - буркнул Жёлудь.
  - Тогда поохотимся, - постановил отец. - Когда убегаешь, преследование силу отнимает, а охотнику преследование силу даёт. Поэтому долго бегать нельзя, надо самим нападать, чтобы свежей крови напиться и возрадоваться жизни.
  - Глоток свежей крови не помешал бы, - Жёлудь втянул воздух, будто хотел учуять парное мясо. Ноздри его жадно раздувались.
  Горячая, вкусная человеческая печёнка! В животе заурчало, так приспичило запороть нажористый кусман. Парень сглотнул голодную слюну и посмотрел в темноту, в лес, за которым в избах спала еда.
  Посидели молча, подставляя бока огню. Идущий от костра жар распространялся по телу до самого нутра, согревая и размягчая озябшую душу.
  - Представляешь, где мы находимся?
  - Река там, - показал Жёлудь.
  - До Спарты часа полтора идти, если быстро.
  - Надо ещё через речку переплыть и обсушиться.
  - К рассвету управимся. Перед зорькой лучше всего ловить человеков. К тому же, спартанцы нас не ждут. Они думают, что мы сейчас на пути в Бухлово, и шарятся по той дороге, если вообще не плюнули на это дело. С них станется. В них разумения человеческого с гулькин нос.
  - А во мне теперь совсем ничего человеческого к ним не осталось.
  
  ***
  Месяц на небосклоне стал хилым как бицепс престарелого гея, когда за околицей Спарты появились две тёмные фигуры.
  "Третий раз за сутки лезем во вражье логово! Где такое видано?" - думал Щавель, беря курс на избу, в которой во сне рычал Камаз Помоев. Небо начинало сереть, рассвет был близок, а, значит, время поджимало. Охотники влезли через открытое окно на кухню, не таясь, прошли в комнату. Жёлудь сел на грудь вехобиту, коленями зажав руки, Щавель хлопнул ладонью по щеке.
  - Просыпайся, добрый человек.
  На что угодно согласился бы старый предатель, только не на такое пробуждение. От испуга он заворочался, но даже не попытался скинуть Жёлудя. Щавель парой оплеух привёл вехобита в чувство и проникновенно спросил:
  - Жить, небось, хочешь?
  Вскоре, оставив связанного Камаза, отец с сыном покинули зловонную избу. Каждый взял по большому кухонному ножу, парень нашёл топор, а Щавель - кинжал с клинком в пять ладоней длиною, но удивительно неудобной рукоятью, на которую между навершием и гардой помещалось всего три пальца. Впрочем, повертев кинжал, опытный воин приноровился. Для удара от бедра мизинец ложился на навершие, управляя ходом острия, и получалось даже ловчее обычной рукояти. Обратным хватом было колоть ещё сподручнее. Большой и указательный пальцы обнимали массивную голову навершия, кинжал легко выдёргивался из ножен и тут же направлялся остриём к противнику для молниеносного укола горизонтально в грудь или сверху-вниз в живот, если совсем близко. Разбойничье это было оружие. Не для честного боя в строю, а для быстрых ударов исподтишка. То есть то, что требовалось охотникам.
  - Проредим вехобитскую поросль, - поставил Щавель задачу, определившуюся после допроса Камаза. - Молодёжь всё равно в разбойники пойдёт. Видал, какая сноровистая? Нас на бегу повязали, тебя за руки подвесили. Они уже сейчас конченые твари. Но дружину просто так на зачистку не подпишешь, вехобиты сразу кинутся в Кремль с кляузой. Вехобиты любят ябедничать, едва что не по-ихнему идёт. Светлейший князь воздерживается без веской вины казнить, дабы смуту в народе не возбуждать. Хоть иногда надо, вот, как сейчас, в предупредительных целях. Кто-то должен поработать на благо Родины, прежде чем молодые спартанцы дозреют, возьмутся за оружие и всё равно подохнут, но через большую кровь.
  Жёлудя агитировать было излишне. Парень пыхтел как разъярённый бык и только что копытом землю не рыл. Из носа у него валил пар, густеющий по утренней росе. Между домами висел туман. Он глушил шаги и голоса, так что Щавель разговаривал спокойно, хотя и негромко, не боясь, что его услышат.
  - В разбойники ещё не самое плохое. Старейшины, может, и вовсе в Москву их продадут стеречь железнодорожный ход. Вехобиты хитрые, коварные и жестокие даже к своим. Они без людских понятий. Потому считай, сынок, что каждый убитый спартанский мальчик это несостоявшийся Баран Сараев, а то и похуже. В Москве из них ещё не то воспитают. Там умеют учить разным подлостям.
  Впереди засветился тусклый петушиный глаз окна сельсовета. Кто-то не спал, но отвлекаться на него означало поставить под угрозу выполнение основной задачи, уже светало.
  - Отсюда направо, - сказал Щавель.
  Спартанская казарма располагалась на отшибе, возле овечьего выгона. Длинное здание было обнесено изгородью из жердей, протянувшейся в сторону леса. Во дворе торчали приспособы для укрепления тела - турник, брусья и ещё такие хитрые, каким Жёлудь названия подобрать не мог. Высились разной кривизны столбы с досками наверху, чтобы бегать по ним, развивая точность шага и равновесие. За ними дорогу перегораживала бревенчатая стена, за которой темнел ров, какие-то ямы и норы. Белел участок, с которого сняли дёрн и засыпали песком. Все эти постройки, возведённые с хитрым умыслом, пропитались страхом, отчаянием и потом. Предоставленные самим себе в ночном покое, они источали незримый яд, окутав площадку аурой безблагодатности.
  - Что это за место? - скривился Жёлудь.
  - Спортгородок, - Щавель уловил чувства сына. - Мы на него не пойдём. Зайдём через главный вход, видишь, из-под двери свет пробивается? По уставу напротив него расположена тумба, рядом с ней дежурит боец, приглядывает за огнём и орёт, если войдут чужие. У нас это называется фишка, здесь и дальше за Москвой - дневальный. Он там днюет и ночует. Вали его топором в лоб. Спальное расположение слева. У нас всегда справа, у вехобитов слева. В центре печка, по стенам нары. Бей тех, кто ближе, потом поищем на верхних ярусах. Кладём всех наглушняк, чтобы не рассказали. Нам свидетели ни к чему. Сделаем, и пройдём по второму разу, подранков доберём.
  - Понял, батя.
  - Работаем!
  Охотники перемахнули через забор, держа оружие наготове, скользнули к крыльцу. Щавель вскинул ладонь - в сенях заскрипели половицы. Охотники вжались в стену по обеим сторонам двери. Из казармы торопливо вышел полностью одетый юноша, должно быть, тот самый дневальный. Ничего не видя заспанными глазами, ринулся к будке сортира.
  Командир перевооружился мгновенно, был готов ко всему. Широко шагнул, метнув по дуге деревяшку на конце волосяного шнура. Удавка захлестнула шею дневальному. Щавель поймал брошенную рукоять, дёрнул на себя. Юноша рухнул на спину, слабо засипел, царапая тетиву, глубоко врезавшуюся в горло. Он елозил ногами, лицо побурело, а Щавель спокойно растягивал рукоятки в стороны и ждал. Дневальный обмочился и затих. Прикушенный лиловый язык вывалился изо рта, на посиневших губах налипла кровавая пена. Щавель вытащил удавку из глубокой борозды на шее несостоявшегося разбойника, смотал, убрал в карман, вытянул кинжал из ножен за поясом. Махнул Жёлудю идти первым.
  Шагая по краю ступеней, чтобы не прогибались и не скрипели, парень просочился в казарму. Сени, ящик с обувкой, миска сапожного дёгтя. Кладовая, вход в жилую половину, сколоченная из досок тумба, на ней коптилка, горит смердящим пламенем. За ней спальня, да какая большая! Посреди спальни русская печь, иначе зимой помещение не обогреешь, простынут вехобиты, они на мороз нежные. По стенам нары в три яруса, должно быть, много разбойников собирается, но сейчас пустые. На нижних спят молодые спартанцы, рано озверевшая нелюдь. Жёлудь ударил ближайшего топором по шее, метнулся к следующему, рубанул, прыгнул дальше.
  Щавель двигался вдоль стены напротив, закалывая спящих ударом в грудь. Проснуться и вскочить успели только двое с дальних нар. Своего Жёлудь сбил ногой, оглушил обухом в висок. Щавель рубанул своего кинжалом в переносицу. Вехобит взвизгнул, схватился за глаза, рухнул на колени и заблажил как раненый заяц. Щавель заколол его, вогнав кинжал под левую лопатку. Те, кого принял Жёлудь, корчились, зажимая хлещущую кровь, но жизнь быстро утекала из них. Вот, один спартанец выгнулся дугой, последний раз исполнив борцовский мостик, скатился на пол. Другой обрёл силу и ринулся бежать как баран с отрубленной башкой, но бездарно врезался в печку и забился подле неё, сипя, хлеща кровью из рассечённой артерии. Щавель вонзил в него кинжал по самую рукоять, приколов остриём к половице. Пришлось наступить на грудь, чтобы выдернуть.
  В спальном расположении висел истошный хрип агонизирующих и густо, хоть топор вешай, пахло свежей, пряной кровью.
  - Надо пожрать, - Жёлудь достал кухонный нож и склонился над оглушённым спартанским мальчиком.
  Курсантов насчитали одиннадцать, включая дневального. Затаскивая его в казарму, Щавель обнаружил, что вот-вот взойдёт солнце. Время было уносить ноги, но Жёлудь разговелся и командир не посмел нарушить воинскую трапезу сына. Пока Жёлудь пировал, старый лучник осмотрел оружейные пирамиды возле тумбочки дневального. Деревянные калаши, учебные мечи, щиты и копья были заготовлены из расчёта на одновременное обучение двух десяток. Луки без тетивы лежали на вбитых в стену колышках. Щавель снял самый толстый, осторожно согнул плечо. Дерево захрустело. "Лопнет, пересох, - понял он. - Вырезали кривыми руками по принципу "на, выбрось", ничем не пропитали, хранили кое-как и давно не пользовали". Стрел и вообще хоть сколь-нибудь ценного Щавель не отыскал. Боевое оружие вехобиты хранили в надёжном месте. Разумно, если учитывать внезапные наезды дружины и профилактические зачистки. Услышав за спиной вкрадчивые шаги, Щавель развернулся.
  - Хоть поел по-человечьи, - улыбнулся Жёлудь окровавленной пастью и протянул кусок печени. - Тебе, батя, принёс.
  - Спасибо, сынок, - Щавель оторвал расползающийся под зубами комок и заработал челюстями.
  Окинул придирчивым взглядом спальное расположение - не забыли ли чего напоследок.
  - А чего это у них у всех ушей нет?
  - Срезал на ожерелье, не обидишься? Могу с твоих тебе отдать.
  - Да не надо. Оставь себе. Можешь рубануть каждого, чтобы твоя отметина на них была.
  Жёлудь так и поступил. Он был честный парень.
  - Отступаем через пожарный выход.
  За оружейными пирамидами виднелась дверь. Крыльца за ней не оказалось, приступок, спортгородок, а за ним лес. На востоке небо стало алым, со дворов приветствовали друг друга спартанские петухи и начиналась утренняя движуха. Отец и сын бросились бежать, но впереди было пастбище, а сзади слышался топот копыт.
  Бабахнул выстрел. "Дульнозарядное," - отметил командир.
  Щавель на ходу оглянулся. По главной улице пронеслась на коне кряжистая фигура с округлыми, гладкими, совсем не мужскими формами. В одной руке странный наездник сжимал ружьё, в другой что-то вроде ребёнка, а пятками наяривал по бокам скакуна. Вдогонку неслись встревоженные гортанные крики.
  Охотники наддали что было мочи, влетели в подлесок и затихарились. Смотрели сквозь кусты. За ними погони не было.
  В деревне начался кипишь.
  - Вроде баба скакала, - предположил Щавель.
  - Это она! - выдохнул Жёлудь.
  - Кто?
  - Даздраперма Бандурина!
  
  Глава Двадцать первая,
  в которой раболовецкий отряд продолжает боевой поход, ненадолго заворачивая в Спарту, дабы произвести кардинальную перемену социально-политического строя в одной отдельно взятой деревне на страх врагам, на радость князю.
  
  До Первитино добрались к вечеру, не встретив ни разбойничьей засады, ни погони. Вехобиты были заняты чем-то более важным после наезда на Спарту Даздрапермы Бандуриной.
  После всего пережитого, одолев тридцать вёрст под дождём, отец с сыном валились с ног, однако Щавель приказал топить баню и отрядил лепилу обследовать Жёлудя, пользовать солями или другими зельями, но привести его во здравие.
  Узнав от Сверчка, что в Лихославле остановился Литвин с полусотней дружинников, без боёв прошедший от Новгорода, командир распорядился немедленно вызвать его на совет.
  Грязные, оборванные, без оружия и вещей, с проступившим клеймом перенесённых тягот, они пробудили жгучий интерес заскучавшего воинства.
  - Где были? - накинулся Михан, когда Жёлудь вышел на крыльцо, где сидел сиднем Тавот и примкнувший к нему Филипп, а рядом переминались с ноги на ногу трое ратников.
  Жёлудь обвёл их смурным взором и промолчал.
  - Давай, рассказывай, что произошло. Где луки, где котомки, откуда кинжал?
  Ответом было ледяное молчание Жёлудя. Молодой лучник смотрел на крутившегося перед ним сына мясника брезгливо и, чем дольше затягивалась пауза, тем надменнее становился взгляд. На губах Филиппа зазмеилась гадливая усмешка. Михан заметил это и в запальчивости воскликнул:
  - Чего молчишь, дурак? Тебе разбойники язык оторвали?
  Жёлудь уже привык к окаменевшим в дороге плечам и потому ударил без замаха. Пол словно толкнул его в ногу, нога крутнулась на носке, выпрямилась, бёдра развернули корпус, рука взлетела по дуге и впечатала кулак в ухо. Михан кубарем слетел с крыльца и затих в дождевой луже.
  Филипп сразу перестал лыбиться. Тавот наблюдал за происходящим с живым интересом и только посторонился, когда Михан летел с крыльца. Ратники замерли в готовности кинуться разнимать.
  - Крепко приложил, - заметил вышедший из сеней Лузга. - От сердца удар шёл.
  - От бедра, - поправил Жёлудь ровным голосом. Парень остался спокоен, будто ничего не случилось.
  - Ну что, колодники? - напустился на сидящих Лузга, заткнув обратно в глотку Филиппу собравшуюся вырваться скабрезную шутку и заставив Тавота опустить глаза. - Чего потухли?
  Михан завозился и сел. Помотал головой, обвёл собравшихся мутным взглядом, остановился на Жёлуде.
  - Ещё раз меня дураком назовёшь, калган отшибу, - холодно известил его боярский сын. - Отобью так, что будешь под себя испражняться как сраный бобик, причём, всегда, а не только когда тебя напугают.
  - Родился тупым, тупым и помрёшь, как не пыжься, - прошипел Михан. - Над тобой всё равно девки смеяться будут.
  - Зла не видеть, добро не ценить, - рассудительно произнёс Жёлудь. - Теперь я вижу, какой ты засранец.
  Тут уже переглянулись Лузга и Филипп, словно спрашивая друг у друга: "Тот ли это Жёлудь, которого мы знаем?" Раб Тавот остался в стороне от их дел, но, когда Жёлудь скрылся в избе, отпустил реплику:
  - Парень где-то резко поднял экспириенс. Познавательно было бы услышать, какие испытания выпали на его долю.
  - Бешеная вонючка его покусала, вот что, - Михан, которого поддерживал под руку молодой дружинник Желток, поднялся на подгибающиеся ноги, плюхнулся на нижнюю ступеньку весь в грязи, Тавот посторонился.
  - Это эльфийская кровь взыграла, - высказался Филипп, которому Лузга разболтал о происхождении Жёлудя. - Видали, как заносчиво посмотрел на нас всех? Чистый эльф из Академгородка.
  - Злая, бешеная вонючка, - повторил Михан. - Он раньше был дурак, а теперь окончательно свихнулся, на людей кидается. Что я ему сказал?
  В избе Жёлудь нашёл Альберта Калужского рассматривающим одиннадцать правых ушей, разложенных на тряпице.
  - Нравятся?
  - Положительно, не понимаю ваших лесных обычаев, - вздохнул доктор. - Считал, что уши отрезают в качестве трофея в южных областях, а в Ингерманландии такого обыкновения нет.
  - У нас есть, - сказал Жёлудь. - Завялю, повешу на связку, буду надевать в бой и по праздникам. Хочу у тебя соли попросить.
  - Возьмём у хозяев, - деликатно съехал Альберт. - У них хорошая, ядрёная соль с Перми.
  У Винта разжились также миской, плошкой и камнем для гнёта.
  - Сольвычегорская, - Альберт кинул на язык пару крупных кристаллов, растёр по верхнему нёбу, пожевал. - В ней ушам пары дней хватит, чтобы химикалиев набрать, она нажористая.
  - Не успею, так в мешок положу, в пути утрясутся.
  - Не протекут, если сок дадут?
  - Они не мясистые, молодые уши-то. Я с курсантов срезал.
  - Да, чай, не рыба, - поспешно согласился лепила.
  - Я дома свиные солил, а в них мяса куда больше, и ничего. Весь сок соль впитает, немного его, - со знанием дела просвятил Жёлудь. - А ещё мы уши жарили на костре, вкуснятина! - мечтательно зажмурился парень. - Хрустят как сухарики.
  - Свиные? - осторожно уточнил Альберт.
  - Ага, Михан приносил.
  Вспомнив о Михане, Жёлудь помрачнел.
  - Навыращивали разбойников! - он натряс на дно миски толстый слой серых кристаллов и стал укладывать уши так, чтобы они не воприкасались краями, а промежуток между ними засыпал солью. - Дикий, убогий, первобытный народ!
  - У каждого народа есть разбойники, - толерантно заметил видавший виды лепила. - У русских они тоже встречаются.
  - Только у нас разбойники это отблёвки общества, а у вехобитов - носители освящённых веками традиций, - резко возразил Жёлудь. - У нас разбойники по любому преступники, у вехобитов они герои. Зачем нам такой народ под боком? Мало их князь щемит, давно надо было под корень вырубить и сжечь.
  Альберт Калужский посмотрел на него с почтением и испугом как на эльфа, который незаметно возник рядом и сказал своё веское слово, как это умеют делать одни только эльфы.
  
  ***
  - Предателю первый рубль, - провозгласил Щавель, величаво, как положено боярину, откинувшись на заднюю луку седла. - Камаз, подойди!
  Население Спарты, сбитое в кучу на площади перед сельсоветом, угрюмо молчало. Сзади их подпирали копья трёх десяток конной дружины, ещё десятка гарцевала вокруг села, чтобы не допустить до леса ретивого побегушника, случись ему уносить ноги, да тридцать витязей шмонали дома вехобитов на предмет обнаружения недозволенного и прикарманивания полезного.
  Готовый всегда воздать добром за добро Щавель провёл показательную зачистку. На берёзе болтался в петле старейшина, имени которого командир так и не узнал. Зато старый лучник был осведомлён о верованиях вехобитов, согласно которым повешенный не попадёт в рай, а будет пресмыкаться в инфернальном зиндане-хлеву с грязными огнедышащими свиньями. Вечно.
  Отправив авторитетного абрека в места отдалённые, Щавель продолжил расправу иными способами.
  - Где Камаз?! - рявкнул Литвин на замершую толпу мохнатых вехобитов и мало чем отличимых от них женщин.
  В рядах произошло волнение. Слаженное движение масс, подобно работе кишечника, извергло ссутулившегося и окончательно потерявшегося Помоева.
  - Подойди, Камаз, - повторил Щавель и, когда вехобит приблизился, торжественно протянул монету. - Держи свой рубль, заработал.
  Камаз дрожащей рукой принял награду и опасливо оглянулся, а Щавель приосанился в седле и объявил всем присутствующим:
  - Выборная форма в органы местного самоуправления показала себя безблагодатной. Отныне я упраздняю этот пережиток прошлого. Пора укреплять вертикаль власти! Светлейший князь Великого Новгорода Лучезавр делегировал мне полномочия решать управленческие вопросы на местах. Руководствуясь данными оперативной обстановки, я заменяю институт старейшин центрально-ориентированной должностью председателя сельского совета, как это было до Большого Пиндеца. На должность председателя назначаю Камаза Помоева, хорошо зарекомендовавшего себя в долгосрочном сотрудничестве с органами охраны порядка. Слава России!
  Толпа помалкивала, потупившись. Дружинники подбодрили задние ряды копьями и стимулируемое, как амёба иголками психопата-биолога, население Спарты нестройно загудело, а потом заголосило хором, с пылким, душевным единством:
  - Слава России! Слава России!
  Вехобиты уже не зырили в землю, а прожигали огнём чёрных глаз новоиспечённого председателя, который, зажав в кулаке иудин сребреник, бормотал омертвевшими губами:
  - Слава... Ватаа! Слава...
  
  ***
  - Хорошо быть Бараном Сараевым и печально Камазом Помоевым, - Щавель расслабленно покачивался в седле, возглавляя растянувшуюся по лесной дороге колонну. За спиною Щавеля висел в налуче его лук и колчан со стрелами, на поясе - нож работы Понтуса Хольмберга из Экильстуны. Трофеи обнаружили в избе старейшины висящими на ковре. Дряхлый абрек не утратил страсти к коллекционированию. Легендарный автоматический пистолет тоже был найден и перекочевал в котомку Лузги. Заняться им оружейный мастер планировал на ближайшем привале. - Грабить караваны, драть гусей и гулять в кабаках дольнего Подмосковья всяко лучше, чем остаться опорой вертикали власти в разбойничьем селе.
  - Барана Сараева отыщем, - молвил ехавший рядом Литвин. - Вернёмся из командировки и опять на болота. На сей раз я устрою Барану персональную проверку по всему хозяйству. Чёрта с два он от меня уйдёт, скотина немытая.
  "Сжечь бы Спарту, да нельзя, светлейший не одобрит, на попрёки изойдёт, а я уже достаточно натворил добрых дел, чтобы прямо сегодня изничтожать посёлок дорожных рабочих, - думал Щавель, посвежевший после хорошей охоты. - Сделавшись князем, Лучезавр стал рачительным до тошноты. Ему состояние дорожного полотна Великого Тракта, который подновляет Спарта, ценнее ущерба от волчьего логова у торговых путей".
  - Камаза Помоева тоже не забывай, - напомнил Щавель. - Если председателя сельсовета убьют, значит, вехобиты отвергли прогрессивную форму княжеского правления.
  - А ему не жить, - хмыкнул в усы Литвин.
  - Дело не в Камазе, а в должности председателя. Если его изничтожат и опять выберут в совет старейшину, спартанцы тем самым поставят под сомнение власть светлейшего князя и заставят усомниться население других вехобитских деревень. Оттуда зараза неповиновения поползёт по всему краю, там и до бунта недалеко. Значит, спартанцев надобно покарать в назидание остальным, чтобы сохранить порядок на Великом тракте.
  Литвин пожал плечами, то ли соглашаясь, то ли возражая.
  - Великий тракт - торговая магистраль первостепенной значимости, - отчеканил Щавель. - Равно как Водный путь, ради которого пришлось казнить ростовщика, пусть даже это привело к войне с Озёрным Краем. Важность возложенной на нас задачи не имеет равных на текущий момент, ты понимаешь это, сотник?
  - Светлейший выделил мне ещё две десятки из личного резерва, чем кагбэ намекал, - кивнул Литвин.
  - Понимаешь, значит. Когда ты вернёшься с рабами, я буду далеко, - Щавель устремил неподвижный взор в небо над краем леса. - Так что придётся тебе принимать решение на месте. Не бойся ответственности, кто-то должен раздавить гадину в её гнезде.
  - Будет приказ светлейшего, всю Спарту с землёй сравняю.
  - А ну как придётся действовать по обстановке? Например, столкнувшись с яростным сопротивлением отрицательно настроенного элемента. В Новгород гонца не пошлёшь для получения княжеского соизволения, времени не будет. Как поступишь пред лицом крайней опасности, отступишь или казнишь бунтовщиков?
  - Новгородский ОМОН ещё ни перед кем не отступал, - вскинулся Литвин, но опомнился и надул щёки. - Допустим, возгоню я немытых обратно на болота или перевешаю, а кто дорогу делать будет?
  - Из Озёрного Края пригоним. Только не рыбаков из Осташкова с их эффективными пацанами, а взрослых работных мужиков с бабами. Пусть селятся в пустые дома и детей заводят. Кроме того, селигерских в обязательном порядке надобно смешать с китайцами, их что-то много на финской границе развелось, тоже имеет смысл переселить. Я князю об этом вчера отписал. А мохнорылых помножить на ноль. Как только они завалят назначенного представителя государственной власти, у тебя сразу будет веский повод припомнить остальные грехи спартанцев и, по совокупности содеянного, зачистить село по полной программе. Самому же легче с разбойниками управляться, когда рассадника под боком не станет. Нет поддержки местного населения, нет боевиков. Нет боевиков - на земле мир, порядок, торговля и процветание. Закон жизни такой, улавливаешь?
  Глядя, как Щавель фалует Литвина подписаться на голимую мокруху, Лузга чуял, что идея запала в душу сотника. Это было зерно, брошенное на удобренную разбойниками почву, которое непременно взойдёт и даст плоды.
  Вехобитов ожидала жатва скорби.
  
  Глава Двадцать вторая,
  в которой Михан выбирает новую судьбу, его отлучают и сам он отрекается, а в дружине светлейшего князя Лучезавра возникает пополнение.
  
  На ночёвку остановились в Ведном, гостеприимной деревне Великого тракта, удалённой от Спарты на тринадцать вёрст. Самый большой постоялый двор не сумел вместить весь отряд, потому Щавель и Карп встали отдельно, а по соседству разместились дружинники.
  После ужина Скворец отвёл Михана на собеседование.
  - Слышал, ты хочешь в дружину вступить?
  Литвин принял кандидата в трапезной за угловым столом у окна. Кроме сотника, в приватном разговоре присутствовали сидевший рядом Сверчок, да переминался с ноги на ногу Скворец, как понял Михан, поручители.
  - Очень хочу, - не задумываясь, ответил парень.
  - Экзамен придётся сдать. И потом пути назад не будет, - предупредил Литвин, подкручивая ус. - Из органов возврата в народ нет.
  - Я готов! - заявил Михан. - Сделаю что угодно. В Тихвине бедовать сил нет, я туда всё равно не вернусь.
  - Натворил чего?
  - Отец у меня больно строг и повелителен, - признался Михан. - Не любит меня, хотя я у него первый сын. Говорит, что не готов продолжать его дело. Он мясник и всем забоем в Тихвине заправляет, а я кровь не могу пить, и от свежатины меня воротит.
  - В дружине тоже кровь придётся проливать, - напомнил сотник.
  - Я проливал. Но у вас людей жрать не надо, как Щавель учит. Я так не могу.
  - Как же он учит?
  - Что надо от достойного врага отведать печени или сердца, мол, оно силу даёт и полезные качества.
  Ратники переглянулись.
  - Вернёмся в Новгород, пройдёшь посвящение Отцу Небесному и очистишься, - сказал Литвин. - Ты веруешь?
  - В Ктулху.
  - Почему именно в дружине хочешь служить? В Великом Новгороде полно других мест хороших, где парень справный, вроде тебя, может себя проявить.
  - В дружине почёт и уважуха от окружающих, дружинник имеет власть над быдлом, - осклабился Михан. - А где престиж, там деньги.
  - Вот даже как, - сощурился Литвин, глядя на кандидата испытующе, проницательно и немного задумчиво. - Власть и деньги?
  - Ну, да. Парень справный должен себя содержать, чтобы всё по достоинству.
  - Честный ответ, ценю, - признал сотник. - Если бы ты сказал, что хочешь Родину защищать, народ охранять или с преступностью бороться, я бы тебя завернул. Дураки и хитрозадые нам тут не нужны. Но ты прямо сказал, что думаешь, и поэтому готовься нести службу. Испытательный срок пройдёшь в походе. Ребята на тебя посмотрели, говорят, парень ты крепкий. Выдержишь до возвращения на базу - примешь присягу и станешь полноправным княжеским дружинником, а пока зачислю в штат стажёром. Иди, попрощайся с боярином, ночевать будешь в отряде. Скворец, подбери ему снарягу и выдай штатное оружие. Теперь он в твоей десятке. Инициатива наказуема, Скворец, сам учи свой геморрой. Не научишь, я с тебя спрошу.
  - Есть, - Скворец был доволен.
  Оказавшись за дверью трапезной, он похлопал по плечу оробевшего Михана.
  - Не боись! Чего не знаешь, научим, не хочешь - заставим. Кроме всего, будет у тебя инициация, это как клеймо на душе, чтобы никуда от нас не делся. После неё, даже если не пройдёшь испытательного срока, стажировка зачтётся и пристроишься в городскую стражу. Там таких полно.
  - Я Щавеля упросил с собой взять, только так из дома отпустили. Не по родительской воле, практически, - запинаясь от волнения, зачастил Михан. - Я теперь ни за что не отступлюсь. За светлейшего князя всю кровь отдам.
  - Вот и иди к Щавелю. Литвин за тебя с ним обговорил, но ты давай, шмотки забери.
  Щавель занял комнату на четыре койки вместе с Жёлудем, Лузгой и Альбертом Калужским. Лузга чистил вехобитский пистолет, лепила копался в раскрытом сидоре, а командир примостился на постели, у ног его сидел раб Тавот и что-то плёл внимательно слушающему боярину.
  - ...Застава Ильича, за ней смерть.
  Учёный раб замолк, когда отворилась дверь. Щавель поднял стылый взгляд на вошедшего.
  - Зачем явился ко мне? - равнодушно испросил он, и Михан понял, что всё решено.
  - Дядя Щавель, - выдавил Михан. - Меня сотник Литвин к себе в войско зовёт. Вернёмся, говорит, станешь дружинником.
  - Дайте нам поговорить, - бросил в пустоту Щавель и присутствующие засуетились, подчиняясь воле командира. Даже Тавот заковылял на полусогнутых, первым сообразив, что разговор предстоит серьёзный. - Жёлудь, ты останься.
  Когда они удалились, Щавель долго смотрел на стоящих рядом парней. Жёлудь, осунувшийся и как-то резко повзрослевший, разительно отличался от румяного Михана. Лучник был собран, сосредоточен и держался уверенно. Лечение солями пошло ему на пользу. Михан же был мятый и покарябанный. Ссадина на лбу от бодания стены, распухшее в китайский пельмень ухо. Очень ему в последнее время не везло с головой.
  Щавель остановил взгляд на сыне мясника. Молодец потупился.
  - Звали - иди.
  - Я... Ты... отпускаешь?
  - Ты так решил и я так решил, - обратного хода у командира не было. - Ступай. Только наворованное в склепе Бандуриной оставь.
  Михана будто кулаком в живот саданули. Ноги ослабли в коленках, брюхо предательски заурчало.
  - Я знаю всё, что вы натворили, и только обещание, данное твоему отцу, удерживает меня от немедленной расправы. Оно последний твой шанс получить прощение. Я пристроил тебя к делу, но больше на твои косяки глаза закрывать не буду.
  Михан содрогнулся. Сквозь портки потёк горячий шоколад.
  - Медвежья болезнь одолела? - поинтересовался Щавель. - Поздновато. Раньше надо было в штаны класть, когда в узилище лезли гробницу обирать. Бегом за вещами! Жёлудь, проследи.
  Михан ощутил позыв такой силы, что пулей вылетел за дверь. За ним стремительным размашистым шагом поспевал молодой лучник, глядя в оба, чтобы никто не заметил лишнего, готовясь прикрыть бывшего товарища от посторонних глаз. Обошлось. Михан заскочил в уборную, а Жёлудь с невозмутимым видом встал поодаль, карауля расхитителя древностей.
  Вскорости молодой лучник заглянул в номер, держа вещмешок.
  - Там нет ничего.
  Щавель вышел в коридор, где дрожал у стенки новоиспечённый стажёр, переодетый в сменные портки.
  - Куда девал?
  - Были, - залопотал Михан. - Лежали на дне, я не проверял.
  - Кому рассказывал?
  - Никому.
  - Филипп, - констатировал Щавель.
  Троица сбежала вниз и после недолгого поиска застигла барда в дровянике подбивающим клинья к кухарке. Деятеля культуры припёрли к поленнице и приступили к экстренному потрошению.
  - Ты не только мёртвых обираешь, но и у товарищей крадёшь, - сходу завиноватил барда Щавель. - Стащил поднятый в узилище Бандуриной хабар у своего подельника, тварь!
  - Ты ещё тогда крысятничать пробовал, когда мы серьги делили, - припомнил Михан, который теперь из кожи лез, чтобы загладить вину перед командиром.
  Глазки Филиппа забегали.
  - Хабар! - огрызнулся он, но тут же сдулся. - Потырили его в этом гадском Первитино.
  - Предъяви сидор к осмотру!
  Пока Жёлудь ходил за мешком, припёртый к стене бард продолжал разглагольствовать.
  - Кому верить, непонятно. Догадались тоже, остановиться в деревне потомственных наркоманов. Видали, у них все огороды маком засажены и поле возле ручья на сорок десятин опиатной культурой засеяно.
  - Они маком торгуют для выпечки, - сказал Щавель.
  - Как же, для выпечки! Ходят, чешутся. У мужиков глаза стеклянные, Герасим с Пауком полдня на кумарах. Вы же не местные, не врубаетесь ни во что. В Москву они мак продают, а не булки печь. Там из него ханку делают. Я сначала тоже не выкупил Хмурого, а потом уже заметил, что в сидоре копались, да как ему предъявить? Знал, наркоман проклятый, что можно брать, а что нельзя.
  Жёлудь приволок длинный заплечный мешок с гуслями. Сидор вывернули, хабар не нашли.
  - Живи пока, плесень, - вынес приговор Щавель. - Черенковать бы тебя, да больно песни складные поёшь.
  Филипп смолчал, только скрипнул зубами.
  Оставив барда собирать разбросанное барахло, Щавель вышел с парнями в трапезную.
  - Иди к своим, - молвил он Михану. - Служи князю верой и правдой, не опозорь Тихвин.
  - Да, дядя... - у парня застрял ком в горле, он сглотнул, развернулся и быстро зашагал прочь, не оглядываясь.
  - Выкрутился, засранец, - проводил его Жёлудь, словно невидимую стрелу метнул в спину.
  - Его под суд подвести - тебя под суд подвести, - Щавель побрёл к лестнице, сын почтительно следовал на полшага сзади. - Получается, из наших ты один остался хранителем ценностей Даздрапермы Бандуриной.
  - Отчего же у меня не украли? - задумчиво спросил Жёлудь. - У Винта кто угодно мог стырить, там вообще проходной двор был.
  - Твой сидор рядом с моим лежал. Возле вещей всегда кто-нибудь из наших ошивался, а Михан свой вещмешок бросил на печь, где и спал.
  - Получается, Михан ещё тогда от нас отстал?
  - Делай выводы, сынок.
  Командир возвратился в опочивальню, где компания уже расселась по своим местам. Лузга шурудил в стволе вехобитской волыны коротким самодельным шомполом.
  - Зарешали с Миханом вопросы?
  - Недолго продержался, пока не обосрался, - капнул ядом Жёлудь.
  - Добрый подарок ты князю сделал, - отпустил Лузга, когда командир завалился на койку.
  - Добрым делом не кори, за собою посмотри, - отрезал Щавель. - Других лишних людей у меня с собой нет. Когда разделимся после Арзамаса, отправлю может быть Тавота.
  Учёный раб забеспокоился.
  - Если уцелеет к тому времени, - оскалился Лузга. - А то недалеко уйдёт со своей хромотой.
  - У меня с каждым днём всё лучше, - заверил Тавот.
  Доктор, укрывшийся с головой одеялом, подал голос.
  - Я могу его посмотреть.
  - Сам поправится, невелика ценность, - Щавель зацепил носком сапога каблук другого, стал тащить, поморщился, протянул ногу Тавоту. Раб, сидящий возле постели, ловко разул господина, аккуратно поставил сапоги в изножье. - Помрёт, невелика потеря.
  - Только польза одна, - угодливо вставил Тавот. - Суммарный интеллект планеты - величина постоянная, а популяция человечества растёт.
  - Это что получается, - прокряхтел Альберт Калужский. - Люди с каждым днём всё глупеют?
  - После БП люди резко поумнели, а теперь наблюдается обратная тенденция, - учёный раб следил одновременно за собеседником и за своим господином, попутно наблюдая за перемещением по комнате Жёлудя и контролируя реакцию Лузги.
  - Чудно, - сказал доктор и нырнул обратно под одеяло.
  В отряде, располагавшемся ко сну, стажёр сидел напротив своего десятника.
  - Надо тебя в штатную ведомость записать, Михан, - Скворец раскрыл учётную тетрадку, послюнявил шведский чернильный карандаш. - Твоё имя полностью как звучит?
  - Медведь, - неохотно выдавил парень. - Медведь, а фамилия Гризли. Мама звала Мишей, но с детства Миханом погоняли.
  - Как записывать?
  - Записывай Миханом Грызловым. Не хочу иметь с лесом ничего общего. Теперь я житель городской.
  - Далеко пойдёшь, - сказал Скворец.
  
  Глава Двадцать третья,
  в которой славный караван переходил границу, углублялся в низовые земли Новгородского княжества, а его руководство преследовало шкурный интерес.
  
  Двухголовый идол Гаранта и Супергаранта обозначал границу, по которой от Святой Руси отделяла себя Поганая Русь.
  Ступив на другой берег Волги, Карп снял шапку и трижды сплюнул. Караванщик проследил, как с моста съезжает последняя телега, а за ней боевое охранение. После Дубны начинались ничейные земли. Сёла вдоль Великого тракта ещё платили дань светлейшему князю за порядок и стабильность, но молились в них иным богам и жизненный уклад имели свой, заточенный под гнусный ход единства и борьбы властителей Внутримкадья. Что же творилось в деревнях, отдалённых от торговой магистрали, знали только их презренные обитатели. В них махровым цветом цвели мутации, национальная терпимость, комплиментарность, трэш, угар и содомия.
  За Волгой, где когда-то было рукотворное море, раскинулась местность холмистая и сухая, с боровыми лесами, испещрёнными вырубками и лесопосадками. Посреди возделанных полей глядели оконцами на дорогу обихоженные деревеньки, живущие чёрт знает с чего. Новгородцы держались настороже, того гляди проявит себя нечистая порода, тогда жди беды. Великий тракт, тянущийся вдоль древнего заиленного канала, был шире, но подраздолбаннее. Последнее объяснялось движением, более плотным, чем на участке, опекаемом вехобитами. Подводы, гружёные кожами, брёвнами и всякой всячиной, выезжали с просёлков и устремлялись строго в одном направлении - в Москву. Обратно же лапотники ехали пустые или полупустые, но довольные. На ратную колонну взирали с благодушным любопытством и весело погоняли сытых лошадёнок, давая проезд защитникам.
  Ведное, Горицы, Кимры, Дубна, Дмитров. Чем ближе, тем сильнее ощущалось дыхание Москвы. Бабские хари сменяли рожи самок быдла. Порой встречались одухотворённые лица небыдла из числа провинциальной интеллигенции, искажённые духовностью настолько, что хотелось вытянуть из ножен саблю вострую, снести такую голову с плеч и закопать поглубже, дабы не оскверняла окружающий мир.
  В Дмитрове раболовецкий караван вольготно разместился на постоялом дворе, да ещё место осталось. Здесь Новгородский тракт переходил в Московское большое кольцо, магистраль Поганой Руси, насыщенную грузоперевозками едва ли менее, чем Водный путь. Везли по нему товары в южные области, недоступные для речного хода. Обратно гнали коней и мулов - крепких, выносливых, работящих как гастарбайтеры. Скованные одной цепью, брели понурые невольники. Ещё не отмеченные клеймом, топали они в работорговый рай, тяжко вздыхая с непривычки. Караваны транспортировали полтавских землекопов и харьковских мастеровых. Дикие казаки гнали на торжище донских девок, крепкозадых, сисястых, с глазами как огонь и косами до земли. Много дают за такую девку и на лицо клейма не кладут, если только не разохотится убегать. А иной хозяин, если из народовольцев или романтиков, так и вовсе не клеймит, живёт, словно с женой. Либералы могут вольную дать и тут же руку и сердце предложит. Сердце девка сожрёт, а руку засушит по старинному рецепту и для разных целей использует. Тут её вяжут по обвинению в колдовстве и выставляют на торги втридорога. Паче чаяния лесным колдунам донская ведьма. Знают, убежать, может, и убежит, но на родину не вернётся, не примет колдунью родная земля, ибо на Дону сдачи нет - закон таков, согласно которому цветёт в тех краях бизнес с человеческим лицом.
  Тянутся колонны невольников по беспредельной Руси, от Орды до Ингерманландии, от Ташкента до Рыбинска. Посредине всех земель стоит Великий Муром. На перекрёстке всех путей образовал он центральный рынок и удивительным образом поднялся с работорговли. Сходятся в нём покупатели на вышколенных холуёв, на искусных поваров, на умельцев, обученных двойной бухгалтерии, на логистиков, репетиторов и литературных негров, на диковинных африканских жиголо и прекрасных узбечек. Оптом берут неквалифицированную рабсилу, годных к работе на ткацких станках детей, неприхотливых малолетних дебилов, коих можно подешёвке скупить на вырост. В дальних краях дети до шести лет вовсе не нужны, и в полон их не берут. Забивают на месте или бросают на вольные хлеба, ибо долгой дороги не выдержат. Своих рабов на месте плодить можно, дети с шести лет понемногу участвуют в общественно-полезном труде, но до пятнадцати годов больше жрать горазды. С пятнадцати лет они начинают не только кормёжку отрабатывать, к двадцати годам происходит расцвет чёрного пахаря, к тридцати раб достигает пика цены на рынке и до сорока держит марку, а потом либо специалистом становится, либо в расход его. Но лучше рабов гонять с юга, там они здоровее. Солнца больше, радиации меньше, мутаций и вовсе нет.
  Всех примет Великий Муром, с головою продаст, купит и ещё раз продаст. На всякого раба отыщется свой покупатель, только китайцев никто не берёт. Никому они даром не нужны, вот и ходят по Руси неприкаянными через все Сибири до самой Албании, где их едят немытые подонки.
  На развилке невольничьих трасс знатный работорговец Карп обрёл былую силу. Надулся, расправил плечи, шаг стал каменным. Орлиным, вострым взором он выцеплял хороший, годный товар в веренице чужого улова, примеривался, прикидывал и, наконец, выдал Щавелю соображение:
  - Хорошо бы мне здесь остаться. Можно за недорого отличных рабов скупить. Из каждого каравана по две-три головы забирать. Погонщики нам за наличку отдадут и спишут расход на естественную убыль при перегоне.
  Сидели наверху, в роскошном двуспальном нумере. С ковром на полу и занавесками на окнах. Командир пригласил Литвина и Карпа на совет. Настало время обсудить, как двигаться дальше, на какие силы рассчитывать и что предпринять.
  - Если в Москву сунемся, то людей положим, - Литвин боялся спорить со Щавелем, но куда больше тревожился за своих бойцов.
  - Ты приказ князя слышал? - бесстрастно вопросил Щавель. - В части, касающейся железнодорожного хода? Пресекать где только возможно любыми средствами.
  - Если за Мкад зайдём, то поставим под угрозу выполнение второй части приказа, - несмело возразил сотник. - мы обязаны наловить и привести в Новгород работных мужиков хотя бы голов пятьсот. Если у меня останется меньше полусотни, конвой не справится.
  - В Муроме наймёшь сколько нужно на условии оплаты по месту прибытия, - Щавель посмотрел на Литвина как на добра молодца. - Что непонятно будет, Карп тебя научит. Отряд в походе теряет силу как стрела в полёте: кто убежит, кто заболеет, кого убьют. Это надо помнить и брать с запасом. Людей всегда не хватает, но мы всегда справляемся.
  На скулах Литвина заграли желваки.
  - Я твоих бойцов в мясорубку не кину, - сказал Щавель. - В моём войске потери всегда были меньше, чем у других. Будем смотреть на месте и действовать по обстановке. В конце концов, против мужичья воюем, на нас даже городская стража не сунется. И задача наша - железнодорожный ход пресечь, а не самашки в Москве устраивать. Забазируемся на расстоянии дневного перехода от Мкада. Карпа с обозом здесь оставим, пусть ищет хороших, годных рабов.
  - Я займусь своим делом, вы - своим, - прогудел Карп, довольный, что его не потащили в Москву. - Товар гарантирую отборный!
  - Охранять их кто будет? - спросил Щавель. - Войска немного, распылять силы я не могу.
  - Много не возьмём, у меня больших денег нет, - прогудел Карп. - К вашему возвращению наберу голов пятнадцать-двадцать. Скую кандалами попарно, нога к ноге. Ночью через ошейник на общую цепь. Не разбегутся.
  - Под твою ответственность, - сухо сказал Щавель. - Ратников не дам ни одного, не обессудь.
  - Раненых можем оставить, - предложил Литвин. - Будут по двору ходить, создадут видимость присутствия власти.
  - Всех, кто способен держаться в седле, мы взяли с собой, - холодно ответствовал Щавель. - Это легко раненые, они могут стрелять из ружей. Под Москвой мне понадобятся все.
  Щавель помолчал, давя взглядом работорговца и сотника. Они тоже не сказали ни слова.
  - Наша задача - выполнять волю светлейшего князя. Его приказ вы знаете. Наводим порядок на земле новгородской, потом идёт до Арзамаса и ловим рабов там. Ты ведь, Карп, нынешних невольников в Муроме продашь, а барыш на карман, верно я говорю, не поведешь на реализацию в Великий Новгород?
  Под стылым взглядом командира знатный работорговец потупился.
  - Бизнес есть бизнес, - прогудел он.
  - Делай что должен, Карп, - сказал Щавель с таким снисходительным равнодушием, что караванщик почувствовал себя пристыженным, только не понятно в чём.
  Литвин нервно потянул в зубы ус, но ничего не сказал. Охрана возле Москвы не помешала бы. Рабы стоят дорого, а Карп (в этом сотник не сомневался) отберёт из уловов лучших, да с караванщиками сторгуется. Десяток рабов уже капитал, кто угодно может позариться.
  Щавель проследил его движения души, порадовался смирению сотника, провёл пальцем по развёрнутой на столе карте.
  - Завтра выступаем в Ермолино. Там к Великому тракту примыкает Малое кольцо, поэтому наше появление ажиотажа не вызовет. Встаём в Ермолино, от него до Мкада тридцать вёрст. Хватит, чтобы быстро добраться, но и ближе подходить не стоит.
  Палец Щавеля задержался у критической черты и отодвинулся, словно оттянутый пружиной. Даже на карте старый лучник избегал запомоенной территории.
  - Произведём разведку и на месте решим, Литвин, - подвёл он итог совещанию. - Карп, давай считать счета на нашем счету, сколько голов мы вскладчину можем взять, - и брякнул на стол мешочек едропумедова золота.
  
  ***
  - Вот о чём рассказывал Педрослав, - отрешённо произнёс Щавель. - Как же глубоко всё прогнило...
  - Рыл триста, - прикинул Литвин численность копошащихся в земле мужиков.
  Конный разъезд новгородской дружины стоял на пригорке по левому берегу московского канала и наблюдал за строительством насыпи. Шныряли работяги с тачками, грабари кидали лопатами землю. Умельцы с полосатыми рейками замеряли высоту откоса. Подъезжали и разгружались подводы с песком и гравием.
  "Нет, не триста, - подумал Щавель. - Кто-то ещё возит, и гравий готовит, да всю эту гурьбу обслуживает, брёвна обтёсывает для шпал. Тут вся тысяча выходит. Это только здесь. Понятно, для чего хану срочно требовались деньги".
  В дно обмелевшего канала надёжно упёрлись срубы, изнутри заваленные камнем. Опоры будущего моста ставились на века. Канал перегородили в узком месте, с другого берега заметно вдавался в воду искусственный полуостров, излаженный до Большого Пиндеца и сейчас подновлённый. Когда-то здесь была железная дорога.
  "Зло реанимируется медленно, но верно", - подумал Щавель и посмотрел налево, где в туманной мгле темнела стена Мкада. Вся допиндецовая мерзость, не выжженная очистительным пламенем ядерного огня, скопилась там, бурлила, жрала друг дружку, размножалась и мутировала, запуская в тело Святой Руси ядовитые когти, прилежно отсекаемые мечом Великого Новгорода. Но теперь эта дрянь, оплодотворённая техническим гением Железной Орды, дала новый росток. Как обычно, чудовищный и доселе невиданный.
  - Идут, значит, работы. По Москве уже прокопали, если за стены выбрались. Сделаем так, - Щавель развернул коня, сотник последовал за ним, дал отмашку дружинникам, поравнялся стремя к стремени. - Возвращайся в Ермолино, пару человек с конями оставь у Долгих прудов. Мы с Жёлудем прошвырнёмся по Химкинским кабакам. Посидим, послушаем, о делах здешних скорбных покалякаем. Если завтра к полудню не будем в Долгопрудном, ищи нас окрест.
  Литвин покосился на командира, прищурился.
  - Ты бы взял с собой ребят одного-двоих? Надо было их переодеть в гражданское. А то получится как с вехобитами. Мне светлейший голову снимет, если ты рисковой смертью здесь пропадёшь.
  - Пропаду - моя вина, - обронил Щавель. - Твоих ребят переодевать бесполезно. Морды протокольные, их за версту любой босяк выкупит. Мне сейчас надо быть поближе к народу, чтобы можно было до него дотянуться и пощупать за влажное вымя.
  - Взял бы хоть Лузгу с собой, у него огнестрела полная сумка.
  - С Лузгой только по кабакам и ходить. У него везде, где потребление, там злоупотребление. Здесь и сейчас хватит Филиппа. Мне нужно языки развязывать, а не рты затыкать.
  - Впервые встречаю боярина, который ходил бы без свиты оружной, - признался Литвин. - Как ты в путь пошёл с парнями, у них ни ума, ни сноровки?
  - Жёлудь не дурак, а Михан молод, - молвил Щавель. - Светлейший меня одного призвал, без войска. Куда я с войском в Орду полезу? Зачем без нужды делать из противника врага? Надо добывать информацию, внутренние органы добыть мы завсегда успеем.
  - Тебе с войском в Белорецк нельзя, - подумав, согласился Литвин, - а то будет как под Воронежем - трупы до горизонта.
  - Да нет, - сказал Щавель. - Пусть лучше моё войско чухну стережёт.
  На Лихачёвской дороге у деревеньки, что разбросаны густо по всему Замкадью, словно конопушки у любительницы солярия, Щавель, Жёлудь и Филипп спешились. Незаметно пошариться в берлоге железнодорожников было, по мнению командира, самым разумным решением. Старый лучник хотел рассмотреть обстановку своими глазами, самому задать к месту наводящие вопросы и услышать ответ своими ушами, сделав своими мозгами выводы. Щавель не любил в важном деле давать оценку с чужих слов. По возможности, он предпочитал ходить на разведку сам. Так они взяли Кремль. Князь доверял ему.
  Разъезд ускакал, уводя на поводу пустых коней, а троица зашагала обратно на Левобережье, где после трудового дня собирались пропустить чекушку сердитого московские землекопы.
  - Конец смены, в рынду бьют, - навострил уши Филипп, обладавший чутким музыкальным слухом. - Мы как раз поспеем, ждать не придётся, пока языки развяжутся, но и заплетаться ещё не начнут.
  Бард ошибался. Когда они добрались, возле кабака уже кого-то мутузили, а само заведение было наполнено гулом пьяных голосов.
  Жилая застройка Левобережья с высоты птичьего полёта напоминала щепоть подсолнечной шелухи, небрежно брошенной возле грязной нитки насыпи. Наспех сколоченные бараки давали приют рабочему скоту, в продуктовых лавочках быдло затоваривалось в кредит нехитрой снедью поверх пайка, а в кабаке могло прогулять личные вещи или нализаться под запись, но тогда не более четверти литра на рыло. Все постройки были одноэтажные, но уже косые, только бараки срубили длинными, а кабаки квадратными, и возле них слякоть обильно усеивали зубы, черепки и прочие отходы жизнедеятельности активной части трудового класса.
  Щавель, Жёлудь и Филипп вошли под чадные своды, отыскали загаженный, но свободный стол посерёдке. Бард поймал за фартук полового, рыжего парня с круглым лицом и узенькими быстрыми глазками, приказал прибрать.
  - Кипяточек брать будете? - шустро осведомился парень, сгребая в подол объедки засаленным рукавом.
  - Жрать давай! - включил певческий баритон Филипп, от которого башка полового нырнула в плечи. - Выпить принеси. Что у вас есть хорошего?
  - Перцовочка донецкая, - протораторил половой. - Деньги покажите.
  Помедлив, Щавель выложил на стол горсть медяков, среди которых поблескивали серебряные монеты. Оценив состоятельность клиентов как умеренно среднюю, что полностью соответствовало их поношенной дорожной снаряге и варварскому обличию, половой принял заказ и понёсся на кухню, разгрузив подол в ящик у стены.
  Пока готовилась еда, половой принёс бутылку прозрачного стекла, в которой плавал стручок красного перца. Донецкая перцовка на удивление легко проскользнула по пищеводу, оставив во рту жгучий привкус, а в животе разведя пожар, от которого захотелось неистово жрать. Следом половой притаранил миску солёных огурцов и тарелку с ломтями чёрного хлеба, оказавшиеся весьма кстати. Опрокинули ещё по одной, Филипп рассупонил сидор, вытянул на колени гусли, тронул струны, наладил колки.
  - Поведаю вам историю, о, храбрые мужи, об ораторе с красным галстуком. Спою балладу о Павлике Матросове, который был зачат кулаком и кулаком же был убит. Он прославился тем, что закрыл амбразуру вражеского дота телом своего отца и, представ перед судом, свидетельствовал против всех. О смелом герое хочу рассказать вам! Обличал он прилюдно и дерзко срывал он покровы. По красному галстуку в нём распознали манагера и тайно, коварно убили. Немало добра натворил он бесстыдно, за что и был прозван в державном народе Нахальным.
  Бард нагло откинулся на скамье, перебирая струны, пока на его плечо не легла корявая рука с чёрными потрескавшимися ногтями.
  - Ты кого своим поганым ртом мараешь?
  Позади Филиппа стоял щуплый молодой человек, то ли рано одряхлевший парень, то ли не повзрослевший мужичок. На узком костистом лице, буром от загара и грязи, сверкали невротическим блеском глаза. Незнакомец был одет в самую настоящую шинель. Из толстого серого сукна, с жестяными пуговицами со звездой, без погон, однако самую настоящую. Конечно, не допиндецовую, а новодел, но суть от этого не менялась.
  - Чё, порванный шаблон болит? - не испугался бард, тряхнув плечом, чтобы сбросить руку, но парень вцепился, будто клещами.
  - Шо ты, сволочь? Щас я тебе поправлю шаблон! - кулачок взлетел, но не опустился.
  - Остынь, - осадил Щавель. - Тебе Нахальный - брат родной? На манагера ты не похож, так зачем за него впрягаешься?
  - Я не за Нахального, - аскетичный борец без возраста потупился под прицельным взглядом старого лучника. - Я думал, вы за меня гутарите. Ну, шо ты на меня вылупился?
  - Могу залупиться, но тогда не обессудь, - загасил в зародыше хилый наезд незнакомца Щавель. - Давно шинели не видел. Всё Москву по Большому кольцу обходим, а тут сподобился посетить первопрестольную. Присаживайся, выпей с нами.
  Последние слова, произнесённые уже не ледяным, а просто холодным тоном с некоторым вызовом, оказали поистине волшебное действие.
  - Даром не надо твоих подачек, - огрызнулся незнакомец и тут же плюхнул зад на табурет. - Есть чистая кружка? Половой! Половой... урод!
  Пока рыжий парень бежал со стаканом, доходяга в шинели развёл кипучую деятельность.
  - Меня Павка зовут, - объявил он и, едва дослушав представления новых собутыльников, схватил перцовку. - Донецкая! Родная, факт! Я со Шепетовки родом, а в Москву понаехал по разнарядке. По актировке, врачей путёвке. Мне Комсомол путёвку выписал, двигай, говорит, в Москву учиться, а кулаков раскулачивать у нас молодая смена подросла, факт.
  Половой возник у стола как чёрт из табакерки с убойным ганджем.
  - Вам вместе считать? - брякнул он об столешницу чистым стопарём (Павку здесь знали) и пристально уставился на Щавеля.
  - Раздельно. Ещё одну принеси, - так же быстро ответил Щавель.
  Половой умёлся. Павка повертел стопарь, разглядывая на свет, быстро налил всем перцовки, поднял тост.
  - За встречу! - опрокинул в пасть, полную гнилых зубов.
  Тут же налил ещё.
  - Между первой и второй муха не должна пролететь!
  - Давно здесь не был, - сухо напомнил о себе Щавель. - Что вы за насыпь делаете, никак, Великому тракту конкуренцию хотите составить?
  - Конкуренцию, га-га-га! - затрясся от хохота Павка. - Это ты гарно гутаришь, факт. Мы Великому тракту такую конкуренцию составим, что мало не покажется.
  Половой притаранил миски полные горячей хряпы, от неё валил густой капустный дух. Животного ингредиента в стряпню добавить не поскупились, правда, среди кусочков свинины над мясом преобладало сало с колючками неопалённой щетины на толстой разварной шкуре.
  Опрокинули под водительством Павки по стопарю и налегли на вкуснейшую хряпу, приготовленную пролетарским кулинаром с большим искусством. Земляные рабочие мало-помалу разговелись, в кабаке стало тесно от немытых тел и пьяного гомона. В воздухе сгустился махорочный дым. Барную стойку осадили алчущие питухи, суя на раздатку казённые жетоны с индивидуальным налоговым номером, а раздатчик шелестел страницами учётной книги, выписывая пропойце суточной кредит, и время от времени порыкивая: "В очередь, сукины дети, в очередь!"
  - Нет, ты скажи, в чём конкуренция? - склонился Щавель над столом к Павке. - На кой строить на новом месте такую основательную дорогу, когда вокруг наезженных путей полно?
  - Это непростая дорога, факт, - пристукнул кулаком Павка от переполнявших его чувств. - О, Валька идёт, сейчас нам всё популярно обскажет. Валя! Валё-ок! - гаркнул во всю хилую мощь чахлых лёгких Павка, схватился за грудь и закашлялся. - Дуй сюда, сидай с нами, - прохрипел он, хлопая ладонью по табуретке.
  На зов подвалило, волоча ноги, невзрачное существо с серенькими глазками на широком, цвета ржаного теста лице, окружённом венчиком вьющихся сивых волос. Валины руки безвольно болтались вдоль туловища, то ли обессиленные тяжёлой работой, то ли по особенности телосложения, то ли от болезненной слабости. Длинная латаная рубаха висела по-бабьи без пояса, шаровары с пузырями на коленях были заправлены в короткие разбитые сапоги, из носов которых выглядывали в прореху обмотанные портянками ногти больших пальцев.
  - Павлин, братуха, - проблеяло существо, роняя на табуретку массивный зад и обшаривая сидящих блеклыми зенками. - Агитируешь за советскую власть?
  - Не, за всю... - выдавил Павка, сглотнул и перевёл дух. - Это Валя, - представил он. - Расскажи товарищам прохожим, что за стройку мы тут развели. Выпьешь с нами? Половой, а половой, принеси стакан, родной.
  - Никакого секрета здесь нет, - надтреснутый голос Вали негромко прозвучал в кабачном гуле. - Мы прокладываем Ленинское направление Ленинской Ордена Ленина железной дороги имени Ленина.
  Половой принёс стопарь мутного зелёного стекла, залапанный сальными пальцами и, похоже, с прошлого раза не мытый.
  - Сами мы не местные, - закинул удочку Щавель, наливая всем перцовки. - Сто лет здесь не были. А работы кто ведёт?
  - Орден Ленина, - в валином голосе просквозило недоумение, видимо, дело было настолько само собой разумеющимся, что даже странно, отчего об этом не знали случайные путники.
  - А на других направлениях? - с замиранием сердца спросил Щавель, чуя открывающиеся бездны московской обстановки.
  - На других направлениях пока никто не ведёт. Другие направления у Желдоральянса в проекте. Материалов нехватка. Как привезут с Урала рельсы, будем прокладывать пути на Рыбинск, может Клика Статора начнёт тянуть ветку на Харьков. Но раньше Команда Ротора включится в работы на Муромском направлении по обязательствам встречного плана, насыпь проложат, шпалы дадут, а уж рельсы от Великого Мурома сами дойдут на путеукладчике. Сначала от Мурома до Москвы, а потом сразу нам начнут поставки, согласно договора. Вот тогда мы продолжим развитие, потому что мы на Москве по железнодорожному ходу самые первые в Альянсе. У нас, благо, есть для зачина ленинский стратегический запас рельсов, раскупорили тут секретную допиндецовую захоронку.
  - В чём суть-то её? - наивно поинтересовался молодой лучник, когда все выпили.
  Жёлудь до конца не понимал всех достоинств новаторского мега-проекта и попробовал уяснить в разговоре с человеком сведущим, пусть этот знаток был даже бабой. Пол Вали определить не представлялось возможным, не содрав прелых лантухов. Пушок на щеках и жидкие усики явно не ведали бритвы, да в ней не нуждались, а бугры под рубахой могли оказаться развитыми ожиревшими грудными мышцами. Ничто в рыхлой фигуре и повадках Вали не выдавало гендерной принадлежности. Даже отблеск интереса, время от времени вспыхивающий в унылых буркалах рабочей особи стройотряда Ордена Ленина, можно было трактовать не только как отголоски скрытого чувственного лечения, но и в качестве эха трудового энтузиазма. Строителей Ленинской железной дороги ждала какая-то награда, но в чём заключался профит, Жёлудю не терпелось узнать.
  - Грузы возить, людей возить! - похоже, Вале до сих пор не встречалась настолько неграмотная деревенщина. - Не год по реке тянуть, а загрузился, раз, и квас, вот ты в Новгороде. Сел на поезд, и через пару дней ты в Белорецке. Почту возить можно, страна развиваться будет.
  - Это понятно, - кивнул Жёлудь. - Тебе-то лично железная дорога что так доставляет?
  - Лично мне квартиру дадут. Ордену Ленина за грузоперевозки прибыль, а всем строителям благоустройство. Мы делаем мир лучше, и от этого всем польза.
  - Тёмный ты, факт, - улыбнулся Павка, ласково глядя на Жёлудя.
  - Тебе понравилось бы, оставайся с нами строить светлое будущее, - валина лапка осторожно тронула молодого лучника за рукав, а в глазах замерцал маслянистый огонёк.
  "Как всё запущено-то, - думал Щавель. - Уже и губернатор в этом участвует, а светлейший ни сном, ни духом, что из Великого Мурома скоро поедет паровоз. Полно же наших людей в Муроме и в Проклятой Руси, они должны информировать канцелярию, - за логичным рассуждением пришла мысль совершенно чарующая. - Это что же получается, нарочно князю не докладывают? Он из всех своих приближённых только мне смог довериться?"
  - Нельзя нам оставаться строить светлое будущее, - от чистого сердца заявил Щавель. - Нам дальше идти надо, есть дела поважнее. Товарищ-то Ленин как нынче себя чувствует?
  - Как всегда живой! - отрапортовал Павка.
  И немедленно налил.
  - Предлагаю поднять тост за товарища Ленина!
  - Ленина разве не до Большого Пиндеца убили? - ошарашено спросил Жёлудь.
  - Да ты чё? - заржали над наивностью лесного парня московские работяги. - Ленин и сейчас живее всех живых.
  - Это тот, которого дева-воительница Фанни Каплан смертельно ранила? - Жёлудь посмотрел на барда, а знаток "Ленинианы" даже лицом не дрогнул, только маленько покивал.
  - Он самый, - заверил Павка. - Тёмный ты, парень, факт. Наш Ильич в мавзолее отлежался, а после Большого Пиндеца Орден Ленина его на ноги поставил.
  - Так и было, сынок, - подтвердил Щавель, а Филипп сыграл на гуслях поучительную песенку:
  
  Когда был Ленин маленький
  С кудрявой головой,
  Он бегал в драных валенках
  По горке ледяной.
  
  Когда Володя вырос,
  То стал таким крутым,
  Что бегал в тех же валенках
  По Горкам ледяным.
  
  Когда Ульянов умер,
  То стал совсем святой.
  И лёг он в мавзолее,
  Для нас всегда живой.
  
  - Ленин не умер, Ленин фтагн, - вкрадчиво влился в уши голос Вали.
  - Ваистену фтагн! - стукнул по столу Павка и добавил: - Факт.
  - Эвона как, - пробормотал Жёлудь, а валины пальцы ласково потрепали его по руке.
  - Как тут у вас обстановка с Тёмными Властелинами? - заметив, что работяг после трудового дня окончательно развезло, Щавель отважился копнуть глубже. - Держитесь против Статора?
  - Справляемся, - бесхитростно выдал Павка. - Пока у нас есть Дележ, дело Ленина живёт. Орден контролирует Северный округ и кусок Северо-Западного, Мотвил поддерживает мумию ништяками. Статору на Юге ещё с Ротором соревноваться приходится, им обоим не до нас. С востока манагеры подъедают наравне с вагинальными активистами, - Павка скривился и сплюнул.
  - А то, я слышал, Бандурину фтагнировали и выпустили из узилища. Теперь она вроде как возвращается в Москву.
  - Нехорошо, - проблеяло существо. - Будет война. Это нарушит равновесие.
  Павку это не смутило.
  - Пока Лелюд доставляет Ленину детей, сила Ордена будет крепнуть.
  - Зачем Ленину дети? - не понял Жёлудь.
  - Ленин любит детей. В мавзолее им красный галстук повязывают, - подмигнул Павка и погладил Жёлудя по руке, а валины пальцы чувственно сжали ему колено.
  
  ***
  - Смотри-ка, молодой-молодой, а двух московских пролов не вставая с места запорол, - отдышавшись, одобрительно сказал Филипп.
  - Растёт смена, - Щавель убрал стрелу в колчан, но лук на всякий случай продолжал нести в левой. - Жёлудь парень хороший, жизнью не испорченный, поэтому в людях не разбирается.
  Жёлудь шёл рядом, насупившись, и громко сопел.
  - Но если начинает разбираться, то до косточек, - закончил отец.
  - Батя, как же так? - Жёлудь шмыгнул носом. - Они чё, все что ли там пидарасы?
  - В том или ином роде, - сухо ответил Щавель.
  Оглянулись и ускорили шаг, унося ноги от греха подальше. Дорога пошла понизу, барачный посёлок земляных рабочих скрылся за кустами. Виден был только столб дыма, крики стали уже не слышны, и погоня отвязалась, устав ловить стрелы.
  - Ма-асква, звонят колокола! - густым баритоном пропел Филипп, будто выступал на сцене Муромского театра, и, взойдя на пригорок, выставил в сторону барачного посёлка кулак с воздетым средним пальцем.
  То ли он сигнализировал о чём-то пролетариям, то ли выполнял бардовское приветствие, Жёлудь не знал.
  
  Глава Двадцать четвёртая,
  в которой Сверчок рассказывает о походе на Москву, а светлое будущее озаряет лица строителей кровавыми отсветами жертвенного огня.
  
  - Сбил да поволок, ажно брызги в потолок, - снова пересказывал Филипп бесчинства Жёлудя, с каждым разом становящиеся всё эпичнее.
  Завтракали на постоялом дворе в Ермолино, куда прискакали в середине ночи. Сидели за длинным столом со Щавелем во главе. Дружинники, развесив уши, слушали барда, а тому только и надо было оказаться в центре внимания и блеснуть.
  - Ай, ловкач, - оскалился Лузга. - На бегу шалман изловчился подпалить.
  - Мы через кухню отступали, - смущённо пробормотал Жёлудь. - Мне бак с растительным маслом под руку подвернулся, я в них кинул, а он на плиту попал, тут всё как заполыхало.
  - Ага, случайно, - Лузга залихватски пригладил ирокез. - Ну, эльф, ну, проворен!
  - А потом Жёлудь обернулся к Москве, показал ей фак и бросил Ленину доброе напутствие: "Я твой мавзолей труба шатал! Я твой рында колокол звонил! Я твой Устав партии топтал! Я скоро вернусь, убью тебя, убью твою жену, убью твоих друзей, а весь твой Орден предам поруганию, ибо, воистину, только та идея имеет право на существование, которая может защитить себя. Йог-Сотот! Шаб-Ниггурат! Слава КПСС! Угахангл фтагн!"
  До затмения эльфов было далеко, но бард, накачанный зрительским интересом, распалился так, что немало ратников очертили напротив сердца святой обережный круг. Даже Альберт Калужский, знавший Жёлудя больше месяца, поверил, что парень на самом деле изрёк все эти богохульства.
  За спиной раздался звон упавшего подноса, треск глиняной посуды, смачный удар упавшего тела. Дворовая девка грохнулась без чувств. Филипп горделиво напыжился.
  После завтрака Щавель поднялся с Литвином, Сверчком и Лузгой в нумера. Развернули карту Москвы. Щавель остриём свинцового карандаша отметил посёлок земляных рабочих.
  - Будем мочить, - сказал он. - Однако истребление рабсилы не главное. Наша задача уничтожить Орден Ленина, по возможности, руководство целиком и рядовой состав хотя бы частично. Кто курсе, что он из себя представляет, где расположен, его основные учреждения?
  - Ты бывал за Мкадом, - обратился сотник к Сверчку. - Докладывай.
  - Случилось три года назад, с воеводой Хватом, - Сверчок замялся, передёрнул плечами. - Жуткое место это Внутримкадье. Застава Ильича, за ней смерть...
  - Показывай, с какой стороны заходили, - распорядился Щавель. - Где были, что делали, как выходили?
  - С Рязанской дороги заходили. Приказ был выдвинуться в Коломну, проредить поголовье мутантов. Сам знаешь, одна голова хорошо, а две некрасиво. Сделали удачно, без потерь. На обратном пути Хват приказал манагеров привести к общему знаменателю, оборзели они тогда. Мы зашли за стены Мкада и устроили всем подвернувшимся манагерам басманное правосудие.
  - Басманное - это по-нашему! - осклабился Лузга.
  - По Уставу, как положено, - апеллировал Сверчок, чтобы начальство не подумало чего.
  - Ты про Орден Ленина давай, - напомнил Литвин.
  Сверчок вздохнул.
  - Мы знали, что за Садовое кольцо соваться нельзя, но Хват увлёкся преследованием и вырвался вперёд. С небольшими силами мы оказались под стенами Кремля. Они тёмно-красные и древние башни стоят, нетронутые Пиндецом. Так, внезапно, мы оказались на Площади Революции, возле самой берлоги Ордена Ленина.
  - Как выглядела она? - палец Щавеля упёрся в точку на карте.
  - Большая. Храм осквернённый на ней, купола без крестов. Окружена валом из битого кирпича, поросшего травой. На валу ограда из валежника и пней, укреплённых столбами. На колах медвежьи, волчьи и человеческие черепа. Посреди площади стоит каменный терем Центрального музея Ленина. На валу имелись свободные проезды. Через них мы и забрались в ловушку.
  Сверчок задумался, долго приглаживал усы.
  - На площади никого не было, все попрятались. Мы собрались ехать дальше, как из главного входа появился рослый старик в лосинах, рубахе из щучьей кожи и волчьей шубе до пят, как у сутенёра. Это был шаман. Звали его Владилен. Но мы тогда не догадывались, с кем довелось сойтись. Колдун принялся вокруг себя сгущать туман. Вскоре облачко скрыло его целиком, оставив по краям рваные сгустки, уплотняющиеся на глазах. Мы стояли, как зачарованные, и смотрели. Облачко росло, туман заполнил всю Площадь Революции, сделалось темно. Злодей своими кудесами оттянул наше внимание, и мы прозевали атаку. Загремели горны, застучали барабаны, и на нас обрушился юных ленинцев отряд, которых мумия вербует и учит в своём мавзолее. Бой был ужасный, кровь, страданья, мой автомат устал стрелять. Это был не бой, а истребление. Юные ленинцы прыгали на спину, стаскивали с седла и терзали на земле скопом. Отдельные перегрызали жилы на ногах коней, валили вместе со всадником и рвали на части. Во мгле было не видно, куда целиться, мы стреляли наугад и попадали в своих. Сотник Зуб включил фонарь, свою родовую реликвию, и там, куда падал электрический свет, сумрак исчезал. А потом воевода Хват сделал невероятное: уверовал в Бога и перекрестил глаза. Пелена наваждения спала, теперь он видел всё как должно быть. Голоса нечисти и пионерская какафония звучали, пока Хват не перекрестил уши. Потом воевода схватил шамана подмышки, перекинул поперёк седла и дал приказ к отступлению. Немногим из нас посчастливилось выскочить за частокол. Когда мы перебрались через вал, всё стало как прежде. Мы посшибали из калашей юных ленинцев, осмелившихся высунуть из сумрака свои зубастые рыла, и поскакали что было мочи прочь от этого места. Шаман выпустил когти и грыз спину коня, пока Хват не успокоил его локтём в позвоночник. Удар по хребту на время лишил его чувств и навсегда отнял ноги. Мы выбрались за Мкад и воссоединились с остатками войска. Досталось нам тогда, но другим повезло ещё меньше. На Лубянке им повстречался Железный Феликс и кровавая гэбня. То было жуткое разорение в живой силе и огнестреле. Больше светлейший князь войско в Москву не посылал, обходили её по Малому кольцу а на восток дальше Орехово-Зуево не забирались.
  - С шаманом что сделали?
  - Доставили живым в Великий Новгород. Больше не знаю. Казнили как-то.
  - Я знаю, - оскалился Лузга. - Светлейший созвал экспертную комиссию. Я был её членом, Лучезавр головой, начальник канцелярии - десницей, начальник химслужбы - шуйцей, а настоятель храма Отца Небесного - сердцем проекта. Мы вытащили из Владилена всё, что в нём было. Колдун ярился, обещал наслать на нас бешеных кузнечиков, но начальник химслужбы сказал, что не допустит самоуправства. Он обнаружил, что могущество Владилену даёт анальный плавник черноморского шамана, вживлённый под хвост. Владилен изловчился ужалить начхима, прежде чем мы достали из тела колдуна все волшебные ништяки. Петушара! - Лузга с чувством высморкался в кулак, харкнул, подновил ирокез. - Я ему устроил гестапо, забыл как маму звали.
  - Надо было сразу собрать войско, пока новый главный шаман в силу не вошёл, и идти добирать мумию в её затхлом гробу, - рассудил Щавель.
  - Чтобы на Статора наткнуться с его боевыми треножниками? - опасливо произнёс Сверчок. - Они как раз в Центр полезли, думали Ленина одолеть и масть держать, да только не срослось у них что-то. Вот бы мы встряли между молотом и наковальней. Ещё бы Ротор подгрёб с армией зомби из Бутово или, не приведи Господь, солнцевские. В Москве, говорят, творилось что-то страшное. Мгла выползла за Мкад, будто ночь не заканчивалась. Потом всё улеглось. А Ленин остался.
  - Три года, - Щавель подумал, почему до него не дошли слухи об этом походе. - Не так давно. Получается, Хват греческую веру принял?
  - Принял. Я тоже христианин, - немедленно признался Сверчок. - Все, кто на площади был, все приняли крещение. Против иного чародейства Отец Небесный бессилен и только Дух Святой справиться может.
  - Или же электричество, - задумчиво сказал Щавель.
  - У Статора и манагеров есть электричество, - поведал Лузга. - Так они Ленина сдерживают.
  - Ты откуда знаешь?
  - Тавот рассказывал. Он вообще много чего за Москву тёр. Жил там какое-то время.
  "В самом деле, - припомнил Щавель манеру учёного раба быстро, на опережение, отвечать, так же разговаривал половой в кабаке и Павка. - Он действительно из Москвы, долго жил в ней и недавно убыл, если сохранил повадки. Что его погнало, безногого?"
  - Привези мне Тавота, - приказал командир Литвину. - Отправь за ним Михана и ещё кого ненужного. Готовь отряд. Лузга, организуй чистку огнестрела. После обеда выступаем. Нынче ночью мы остановим строительство железной дороги.
  
  ***
  Жёлудь обнаружил Михана на задворках кухни, торопливо уминающим наваленное в миску хрючелово.
  - Ты чё, Михан, только что ведь требушину набил? - удивился Жёлудь. - Да ты никак объедки от завтрака жрёшь!
  - Какая тебе забота? - прочавкал Михан. - Хочу и ем. У нас свободная страна.
  - Свободная? - засмеялся Жёлудь. - То-то ты день и ночь летаешь как добрый веник.
  Михан злобно зыркнул на него, но опустил взгляд в миску.
  Последние пять дней дались ему нелегко. Пусть из молодых, но равных тому же Альберту и Лузге, с которым по-приятельски разговаривал Ёрш и другие старые ратники, Михан, выйдя из-под крыла Щавеля, оказался самым зелёным в подразделении. Им помыкали все, даже молодой дружинник Желток. В воинском коллективе из семидесяти бойцов Михану приходилось метаться молнией, не зная сна и отдыха. Жёлудь свысока поглядывал на его лишения, но во взгляде лучника через презрение иногда проскальзывало сочувствие, тем более унизительное, что было искренним. Утешали Михана лишь мотивировочные реплики бойцов, что все дружинники прошли через это, а когда стажёр станет штатным бойцов и в рать приведут пополнение, он сам сможет гонять молодых. Надежда удерживала сына мясника на ногах, придавала целеустремлённости, зависти, злобы. Только вот жрать хотелось неимоверно.
  - Филипп говорит, что ты вроде спьяну двоих убил и кабак поджёг, правда что ли? - не упустил случая Михан поддеть друга детства.
  - Наврал бард, ничего не спьяну, - смутился Жёлудь.
  - Но двух человек, с которыми ел за одним столом, завалил?
  - Завалил.
  - Кабак поджёг?
  - Поджёг.
  - Выходит, не наврал бард.
  - Наврал, я не пьяный.
  - Отчего же тогда, ради куража сделал?
  - Гнусности не выдержал, - признался Жёлудь. - Ты не представляешь, какие они твари. Подожди, ты ещё увидишь Москву и москвичей.
  Михан метал хавчик в рот, скоро миска опустела.
  - Слушай приказ, - сказал Жёлудь.
  - Ты чего раскомандовался? - окрысился Михан. - Я теперь не вашего бога, я в дружине служу.
  - На совещании решили Тавота привезти, ты за ним отправишься. Ступай к Скворцу, он тебе выделит в начальники кого-нибудь не слишком бодрого. Верхом туда, верхом обратно. Возьмёте заводную лошадь и Тавота к седлу привяжете.
  - Ты посыльным заделался? - Михан нехотя поднялся.
  - Кто-то должен, - сказал Жёлудь, подражая отцу.
  Получилось так похоже, что Михана передёрнуло. Он опустил глаза и заторопился на поиски своего десятника.
  К посёлку дорожных рабочих вышли в два пополуночи. Ярко, как фонарь, светила луна. Любой бугорок отбрасывал резкую тень, и казалось, будто под ногами разверзлась яма, однако Щавель накануне видел местность и знал, что подъезды со всех сторон превосходные.
  Встали.
  От своих подразделений отделились десятники, съехались во главе колонны. Все были собраны, сосредоточены перед делом, и ещё не начал закипать в крови азарт, когда на полном скаку врубаешься в ряды противника или поддеваешь на копьё улепётывающего пехотинца. До этого момента оставалось недолго.
  Посёлок спал. Никто не орал в пьяном угаре, все дрыхли без задних ног перед завтрашней каторгой. Не горели костры часовых, потому что нападать на одинаково важный для всех Властелинов Москвы строительный объект было некому.
  - Работаем, - приказал Щавель Литвину.
  У стоящих спиной к луне десятников лица были черны, как у назгулов. Сотник обвёл их взглядом. Он немного робел от осознания чудовищности авантюры, в которую втянул его Щавель, но увяз уже настолько, что давать в тормоза было поздно. Он стиснул зубы, словно бросаясь головой в омут, выпрямился в седле и сказал просто, не по-уставному, но отстранённым тоном, подражая старому командиру:
  - Господа, пошли.
  Понимая важность момента, назгулы ответили безмолвным кивком и унеслись к своим десяткам. Ситуация оказалась штатной, обсуждать было нечего, за день их заинструктировали до слёз и теперь каждый знал свой манёвр.
  Щавель двинул свою дюжину первой, ей предстоял самый дальний путь - обойти бараки и взобраться на насыпь, чтобы оттуда расстреливать мечущихся рабочих, пугая грохотом выстрелов, не давая уйти за дорогу в спасительную темноту. В отряде насчитывалось двое лучников, пятеро с огнестрелом и пять бойцов прикрытия. Их задачей было не подпускать противника, пока стрелки перезаряжают. Сзади загорелись жёлтые огни - ратники разжигали факела, пропитанные ламповым маслом.
  Лошади, скользя копытами по рыхлой земле, поднялись на насыпь. Выстроились в одну шеренгу, разобрались установленным порядком: прикрытие, огнестрельщик, снова прикрытие, Щавель с луком, Лузга с обрезом, Ёрш с ружьём, прикрытие, огнестрельщик с пистолем, Жёлудь с луком, прикрытие, последний боец с огнестрелом и крайний правофланговый боец прикрытия. С высоты было видно, как огненная гусеница выползает из мрака, делится на три части и берёт в клещи скопление чёрных коробок, чтобы поглотить их и съесть.
  Уже слышен был топот коней, но сонные рабочие не раздуплялись. Дружинники подъезжали к баракам, не спеша совали под застреху факел, дожидались, пока займётся дранка, и отъезжали, чтобы запалить в другом месте. Вскоре кромка посёлка была охвачена огнём.
  - Слава России! - сказал Щавель.
  - Обосраться и не жить, - отозвался Лузга.
  Донеслись крики. Рабочие выскакивали из бараков, вертели башкой, забегали обратно за шмотками, сталкивались с выбегающими. Началась такая желанная паника. В центре посёлка, где было ещё не дымно, бригадирский бас, привычно надсаживаясь, организовывал тушение пожара, но не понятно было, с чего начинать тушить - горело везде. Дружинники бросали факела на дальние крыши и брались за копья. Одуревших от дыма рабочих, выскакивавших из пламени, закалывали коротким ударом в грудь. Били и, выдернув наконечник, тут же кололи следующего, не обращая на первого никакого внимания. Заколотый падал сразу, либо пробегал несколько шагов, осаживался на землю, зажимая рану обеими руками, и принимался выплёвывать кровь, истошно харкая.
  Щавель наладил стрелу в гнездо.
  - Гото-овсь! - зычно скомандовал он. - Вали всех, кто ниже ростом. Не пропускать ни одного гада. Стрелять по возможности. Бей!
  Получивший стрелу в глаз пролетарий мотнул головой и завалился на спину, нелепо всплеснув руками. Следом выстрелил Ёрш и тоже не дал промаха - землекопы повалили в темноту скопом. Лузга выстрелил из обоих стволов картечью. Урон был страшен - сразу пятеро свалились с ног, а ещё один схватился за лицо и дико завизжал.
  Рабочие лезли на насыпь, а их сбивали оттуда копьями и стрелами, оглушительно бахали в лицо ружья, пугая снопами пламени. Казалось, там выстроилась непобедимая армия. Устрашённые разворачивались и бросались обратно, но там ждал выедающий глаза дым и наступал опаляющий жар.
  С правого фланга подошла десятка Скворца, тогда как Сверчок зашёл с левого, растянулись перед насыпью в цепь, а Литвин с десяткой отрезал землекопов от реки. Бараки по периметру с трёх сторон уже разгорелись. Оттуда почти никто не бежал, так что можно было отвести часть сил на поддержку стрелков. А им требовался заслон - те, кто не сгорел и не задохнулся в дыму, искал спасения там, где видел единственный выход. Совершенно потеряв голову, охваченные животным страхом, пролетарии лезли на копья, по-звериному воя и махая обожжёнными руками. На всех рабочих дымилась одежда и волосы были испепелены. Ратники и сами чувствовали жар, но прежде, чем пламя вынудило их отступить, всё было кончено. Больше ни одного железнодорожника не показалось из охваченного огнём посёлка, а под насыпью и на подступах к ней образовался ковёр из агонизирующих тел, и в нём вязли ноги коней.
  - Осмотреться! - скомандовал Щавель. - Собрать гильзы и стрелы.
  Он спешился, подавая пример остальным. Быстро прошли по трупам, выискивая оперение, выдёргивая торчащие древки и добивая ножами раненых, которые хватали за одежду. В свете разгоревшихся бараков стрелы хорошо было видно.
  - По коням! - скомандовал Щавель и первым запрыгнул в седло.
  Рать собралась у выезда из посёлка. Построились в две шеренги. Руки бойцов и копыта лошадей были в крови. Кони храпели, люди тяжело дышали и скалились, блестели глазами, некоторые, не скрываясь, стирали с бород чужую юшку.
  - Десятникам доложить расход личного состава! - приказал Литвин.
  Пересчитали бойцов. Никого не потеряли.
  - В походную колонну! Правое плечо вперёд! Шагом марш!
  Княжеская дружина ушла, оставив за спиной догорающие бараки и более трёхсот загубленных душ. Точное же число их - Бог весть.
  
  Глава Двадцать пятая,
  в которой Щавель испытывает культурный шок, подноготная учёного раба Тавота предстаёт взору собравшихся, а Жёлудь срывает покровы с натуры башкортов.
  
  Нелегко, проспавшись после кровавого пира, встретить во дворе басурманина.
  "Уже добрались! - содрогнулся Щавель, чувствуя за спиной пыхтение паровозов хана Беркема, но потом явилось спасительное понимание. - Это же Москва, здесь всё возможно".
  Басурманин стоял у ворот и по-простецки беседовал с Альбертом Калужским. По расслабленным позам было видно, что зацепились языками они давно и крепко, а поговорить им есть о чём.
  Они даже фигурами были схожи, только басурманин имел рост чуть повыше, плечи чуть пошире и живот потолще. Он был одет в серую поддёвку, коричневую рубаху и тёмные портки, заправленные в короткие порыжевшие сапожки с квадратными носами. В руке он держал картуз. У ног стоял туго набитый сидор. С внешней стороны там и сям выпирали острые уголки. Сидор стоял как влитой. Он казался неподъёмным. В сидоре были книги.
  Поправляя на поясе нож, Щавель направился к воротам. По двору ходили дружинники и басурманина как будто не замечали. Ну, разговорился с лепилой человек прохожий, да и пусть их.
  - Вот наш командир, - бесхитростно выдал Альберт, когда Щавель приблизился к ним.
  - Шарипов Вагиз Фатыхович, - представился басурманин и протянул руку.
  У басурманина была круглая, свежевыбритая голова, тонкие усы и короткая, аккуратно подстриженная бородка. В узких глазах плясали искорки смеха. Он улыбался словно бы с лёгкой иронией к самому себе.
  - Щавель, - старый лучник пожал руку.
  - Вагиз Фатыхович - учитель испанского языка, - в свою очередь сдал басурманина болтливый доктор.
  - Брожу по Руси, сею разумное, доброе, вечное, - улыбнулся учитель.
  - Я как раз есть собрался, - сказал Щавель. - Чем здесь стоять, пошли за стол.
  Уже было время обеда. Щавель усадил гостя по левую руку, по правую сел Литвин, рядом разместились Лузга и Жёлудь, а возле басурманина уселся Альберт Калужский. Посматривали на представителя страны вероятного противника как на диковину, а тот улыбался в усы и отвечал на вопросы.
  - Хожу, детей испанскому языку учу. Иногда факультативно русскому.
  - Испанский-то им зачем? - как старый воин, Щавель умел внятно говорить с набитым ртом. - Шведский учить полезно или греческий.
  - Чтобы Сервантеса в оригинале читать и культурно развиваться.
  У всех собравшихся ум за разум заехал, а басурманин продолжил:
  - Тот, кто прочёл о похождениях хитроумного идальго дона Кихота Ламанчского, тот никогда не станет прежним.
  При полном молчании в трапезной некоторое время раздавался громкий треск шаблонов.
  - У нас на такие выходки горазды только эльфы, - наконец признал Щавель.
  - Реликтовые ленинградцы? - оживился Вагиз Фатыхович. - Давно хочу с ними познакомиться.
  - Разве к вам в Орду не забредали эльфы?
  - Не добираются, - покачал головой учитель. - Я на Руси двенадцать лет преподаю, дома не был.
  - Связь с земляками поддерживаешь? - быстро спросил Лузга.
  - Нет, - усмехнулся Вагиз Фатыхович. - К чему? Если я пошёл на Русь работать, значит, должен ассимилироваться. За речкой своя жизнь, а здесь, у нас, своя. Я много где ходил, но эльфов ближе Мурома не встречал.
  - Отчего же, - возразил Альберт. - За Муромом есть колония энтузиастов.
  - Оппортунистов.
  - Ах, да, это не то, - смутился доктор.
  - И не колония, а поселение. Губернатор выселяет туда всех несогласных лапти плести. Возможно, эльфы там тоже присутствуют, но меня Аллах миловал от таких встреч. Так что не нашёл я Преждерожденных эльфов.
  - Совсем ни одного? - изумился Жёлудь.
  Вагиз Фатыхович улыбнулся.
  - Менестрелей и артистов театра я, конечно, лицезрел. Но они родились уже после войны и, к сожалению, являются представителями творческой интеллигенции, а мне хотелось бы пообщаться с научно-технической, довоенной закалки.
  - Научно-техническая только в Садоводстве и его окрестностях, - Щавель залил трапезу добрым круханом пива.
  На полусогнутых приплёлся раб Тавот в расчёте, что ему достанется кус с боярского стола, и налил господину ещё пивка.
  Секунду он и басурманин глядели друг на друга - Тавот пронзительным взором, учитель изумлённым.
  - Как зовут тебя? - спросил Вагиз Фатыхович.
  - Тибурон.
  Брови басурманина взлетели к вершине лба.
  - Тибурон? El tiburon? Quien te ha apodado asi? (Акула? Кто вас так назвал?)
  Если бы взоры присутствующих имели силу солнечного света, то раб, на котором они собрались в одну точку с неистовой силой, запылал бы ярким огнём. Но Тавот молчал, словно окаменел.
  - Habla Espanol? (Говорите по-испански?)
  - Нет! - быстро ответил Тавот.
  По безмолвному приказу отца Жёлудь сорвался со скамьи и вмиг оказался за спиной Тавота, схватил его за локти.
  - Не подняться ли нам наверх? - изысканно по-эльфийски предложил Щавель учителю испанского языка. - Отчего бы нам ни продолжить столь увлекательную послеобеденную беседу в моём личном номере. Лузга, добудь плеть. Доктор, найдётся едкая соль?
  
  ***
  - У меня семнадцать дней был рабом член Ордена Ленина, - произнёс Щавель тоном бесстрастным, и только Жёлудь воспринял его как задумчивый. - Это достижение, которого не было ещё ни у кого.
  В компании с Литвином, Лузгой, Сверчком и Скворцом они допрашивали Тибурона в верхнем нумере, а на дальней постели сидели бок о бок Альберт Калужский и Вагиз Фатыхович, следя за процессом. При этом учитель испанского периодически подтверждал сказанное Тавотом, либо помогал ценными сведениями. Обошлись без плети и едкой соли - учёный раб был немощен и умён, а потому заговорил сразу.
  - Так значит ты Акула, - Литвин покрутил ус. - Так вот ты какой.
  - С Чёрного моря родом, - высказал авторитетное мнение Альберт. - Они там все чернявые.
  - А зачем тебе, Акула, испанский язык? - осведомился Литвин.
  - Это язык испанских коммунистов! - очи Тибурона сверкнули. - Мы на нём разговариваем, чтобы никто из непричастных не понимал.
  - А зачем ты, Вагиз Фатыхович, - обратно вопросил Литвин, - учишь детишек испанскому языку?
  - Чтобы Сервантеса в оригинале читать, - басурманин больше не улыбался.
  - Зачем он учит детей испанскому? - обернулся Литвин к Акуле.
  - Я его не знаю, но нам легче юных ленинцев воспитывать, когда они владеют начатками испанского. Лелюд детишек приносит, их в Кремле учат всякому, а потом в Мавзолее в пионеры принимаем.
  - Тебя из Орды к нам прислали? - обратился Щавель к учителю.
  - Направили на Русь по распределению после окончания педагогического института, - басурманин пожал плечами. - Не всем достаётся хорошее распределение. Потом я здесь прижился и теперь чувствую себя как дома.
  - В краях южнее много учителей ходит из Орды, - просветил Альберт. - Они учат детей грамоте и разным наукам, но севернее Москвы забредают редко.
  - Сюда распределения вообще не бывает, - подтвердил Вагиз Фатыхович. - Я сам прошлый учебный год проработал в Серпухове, а за каникулы хотел дойти до Рыбинска.
  - Далеко пойдёшь, - обронил Щавель.
  - Кто такой Лелюд? - продолжил Литвин допрос Тибурона.
  - Богом проклятый педофил из шайки шамана Мотвила, - быстро ответил тот, едва Лузга шевельнул плетью. - Имя его означает "Ленин любит детей", он был наречён после инаугурации, когда Мотвил занял место пленённого шамана Владилена.
  - Сколько человек в шайке Мотвила? - ледяным тоном произнёс Щавель так, что у всех присутствующих внутри похолодело.
  - Он сам, Лелюд и Дележ. Ячейка должна быть маленькой, чтобы не нарушать конспирацию.
  - Кто такой Дележ?
  - Циклоп из Твери. Он отличается могучим даже для циклопа сложением и был взят в ленинский резерв совсем молодым. Его инаугурационное имя означает "Дело Ленина живёт". Дележ находит волшебные ништяки и доставляет их шаману. У него нюх на волшебство, кроме того, ему доносят слухи о появлении обладателей ништяков, а уж отнять их Дележу проще простого.
  - Что делает с ними Мотвил?
  - Изучает. Некоторые оставляет себе, остальные подносит мумии, дабы укрепить её силы. Взамен мумия одаряет Мотвила обладающим многими значительными свойствами мумиё, которое выделяет подобно мумиями египетских царей древности. За этим мумиё археологи лазили в пирамиды, рискуя жизнью.
  - За золотом они лазили, - сказал Лузга.
  - За золотом - это сказки, рассказываемые легковерным. Простакам нужны затейливые и красочные истории с несметными сокровищами и ослепительными красавицами, - по губам Тибурона скользнула презрительная усмешка. - Вещи сложнее их мозг принять не способен.
  - Расскажи о Мотвиле, - приказал Щавель.
  Тибурон помолчал, собираясь с мыслями. Даже Лузга не стал его беспокоить.
  - Он силён, - быстро заговорил раб в своей обычной манере. - Если шаман Владилен делал ставку на живые ингредиенты, Мотвил использует неорганические амулеты. Могущественные кристаллы напиханы у него под кожу и прямо в мясо, от этого он стал очень силён. Воздух дрожит, когда он проходит рядом с тобой. Мотвила ты сразу узнаешь.
  - Вы это всё всерьёз? - басурманин слушал, задрав брови и выкатив глаза, чувство юмора ему отказало. - Я много на Руси видел странного, но, по-моему, у вас крыша поехала. Ленин - это просто мумия вождя, изготовленная по приказу большевиков.
  - Ленин - это самый известный случай некробиоза, - перебил учителя Тибурон. - Они были и ранее, и много их было повсюду, особенно, в Средней Азии. Типичный случай некробиоза был зафиксирован в Душанбе, где проводились клинические испытания новой вакцины бешенства, давшей неожиданный побочный эффект. Большевикам удалось предотвратить эпидемию, но не в случае с Лениным, которого пуля боится, Ленина смерть не берёт.
  - Ленин умер, но тело его живёт, - задумчиво сказал Альберт Калужский. - Секрет в особых солях, которые применяли для его сохранения великие мудрецы древности.
  - Что это за соли? - спросил Щавель.
  - Рецепт до нас не дошёл. Могу предположить очень чистый хлорид натрия, который оттягивает из трупа влагу. Возможно, применяли взятую со Святой Земли соль Мёртвого моря и соль моря Живого.
  Тавот хрипло рассмеялся. Первый раз слышали от раба его смех. Он был жуткий, словно скрипело быстро качаемое взад-вперёд сухое дерево.
  - Секрет унёс с собой в могилу академик Збарский, основатель шаманизма ленинизма. В последние годы жизни академик особенно часто обращался к теме страдания, наделяя её прежде невиданной трагической силой. Опытным путём он установил эффективность имплантации в тело предметов Силы и провёл ряд исследований, результатом которых...
  - Ребята, - пробормотал Вагиз Фатыхович, - товарищи, граждане, да вы психи тут все. Вы о чём вообще говорите?
  Сверчок развернулся к басурманину и наклонился к нему, недобро сощурившись.
  - Ты был в Москве? - жёстко спросил он.
  - Не был, - признался учитель.
  - А говоришь! - прибил спорщика презрением старый десятник.
  - Вы, правда, господа... - учитель зажмурился и с напряжением потёр лоб. - Вы совсем того.
  - Слаб ты, басурманин, - равнодушно обронил Щавель. - Иди, детишек учи. Теперь им испанский только для чтения про хитроумного этого... дальняка понадобится. Пойдём, я тебя провожу, чтобы у братвы вопросов не возникло, заодно подумаю.
  - Вы тоже сделайте перекур, - приказал он нехорошо косившейся на Тибурона шайке головорезов. - Без меня не продолжайте.
  
  ***
  Щавель и Жёлудь стояли у ворот, глядя в спину уходящему учителю испанского.
  - Как же так, батя, - удивился Жёлудь. - С басурманином поручкались, за одним столом ели и живым отпустили?
  - Он нормальный человек, - Щавель никогда не признался бы сыну, что нынче ночью по самое горло напился крови и сегодня не хотел её. - Что с того, что он басурманин? Привыкай, нам ещё по Орде идти.
  - Не похож он на басурманина, - заметил Жёлудь тоном повидавшего всякое мужика. - Какой-то он русский и одевается как простой землероб.
  - Типичный басурманин, - был ответ отца. - Даже Лузга признал в нём башкорта. Да и сам он не отрицал, что происходит родом из Орды.
  - Если это башкорт, у него должна быть голова как у волка, но без шерсти, уши острые и клыки. Голая кожа, как у человека на лице, у мужиков усы и борода, - пылко заявил Жёлудь. - Недаром они зовутся башкортами. По-басурмански баш - голова, корт - волк. То есть волкоголовые. Вместо князя у них Организатор, по-ихнему Башорг. Башкорты входят в состав Орды и живут на приграничных с Проклятой Русью землях. Они жутко воют и грабят купцов, оттого с Ордой торговли нет.
  - С чего ты взял?
  - В газете прочёл.
  Жёлудь выудил из кармана и расправил здоровенный разворот. Газета называлась "Аномальная Русь".
  - Вон, - указал нужную статью Жёлудь, да там и по иллюстрациям было понятно - устроители таблоида постарались нагнать жути на мещан.
  "Башкорты грабят корованы", прочёл Щавель заголовок, напечатанный вершковыми буквами. "Редкий купец осмелицца заявиться в земли басурманского хана, да и тот смельчак сложит голову, не пройдя дня пути. Лютые башкорты стерегут свою родину и даже профит >9000 не умягчит их зверских сердец".
  - Не верь, - сказал Щавель, убирая растопку в карман. - Это московская газета. Когда ты эту эльфийскую привычку оставишь - бездумно доверять всякому печатному слову?
  - Я постараюсь, - сказал Жёлудь и спросил: - А мы будем пытать Тибурона?
  - Нет, сынок, - сказал Щавель. - Сегодня не будем.
  
  ***
  Далеко за лесом, по дороге от Клина к Москве, в сопровождении тщедушного китайца шагал рослый каторжник с птицей ГРУ на плече.
  - Эх, Тибурон, Тибурон, - шептали его губы, Удав давно не замечал, что говорит вслух. - Я иду к тебе, мой милый. Не бросай меня, дружок.
  При этих словах Ли Си Цын печально тряс головой, но не отставал от длинноногого спутника, нагоняя его вприпрыжку.
  Когда грусть разлуки переполнила сердце Удава, Отморозок отбежал на обочину, грохнулся на колени, вскинул кулаки к небу и во всю глотку завыл в поднимающуюся полную луну:
  - Кендарааат!
  - Мать, мать, мать... - привычно откликнулось эхо.
  
  Глава Двадцать шестая,
  в которой Михана жжёт, грызёт и мучает зависть злоедучая, а Тибурон рассказывает истории, приводящие в замешательство даже видавших виды мужей.
  
  Ночная фишка выпала Михану с двух до четырёх, самое поганое время. Напарником назначили Долгого - долговязого лобастого дружинника, молчаливого и насупленного, словно на чело его наложили проклятие вечной тени. Заступая на пост, Долгий проверил засов, дёрнул на себя так, что тяжеленные воротины качнулись, будто пёрышки, заскрипели недовольно и боязливо. "Пост принял", - доложил мрачный ратник и больше не произнёс ни слова, только прохаживался, держа копьё в опущенной руке, да прислушивался.
  Михан же выстаивал фишку, опираясь на древко и так бдя. Спать хотелось, да не спалось. Терзали парня зависть и обида. Недавний гость, которого Щавель привёл и за стол рядом усадил, потом, когда Жёлудь Тавота сцапал, Скворец с Литвином увели наверх. Уж ясно было, что встрял гость, а через время командир лично его проводил, по-доброму, едва ли не с почестями. И Жёлудь следом. Дурень стал правой рукой! Но ведь только что вместе на фишке стояли, из одного котелка хлебали, а теперь Жёлудь вознёсся, зато сын наипервейшего в Тихвине мясника, парень справный, опускается на самое дно! Наоборот должно быть - молодцу стоять подле командира, а дураку, пусть и сыну боярскому, тусоваться поодаль.
  Как несправедлива жизнь!
  Ещё парню хотелось узнать, за что угорел раб Тавот. С той поры, как его утащили наверх, о злосчастном колдуне не было слышно. Известно только, что Лузга добывал плеть, но ни воплей, ни вёдер с кровавой водой из нумеров не поступало. Лузга же на двор выходил, всё огрызался, да гавкал отчего-то пуще обыкновенного. Загруженный поручениями Михан не улучил момента подойти расспросить. А Жёлудь и вовсе неродной стал. Ходит гоголем, глядит пушкиным, речи ведёт графом толстым. С тем, каким вышел из Тихвина, и сравнения нет. А всего минуло пять недель.
  Пять недель... Парень вздохнул. Кажется, год уже в походе, и повидал всякого, и разное случалось. Всё вместе, а теперь отстранили от движухи. Щавель даже в битве не доверил поучаствовать, отослал за Тавотом. Раненых дружинников взял, а его задвинул, славы лишил. Резня, говорят, была знатная. Мало кто подобную помнит. И вот с этим запросто прокатили! За что ж так, командир? Или не доверяет больше, прознав о разорении склепа Бандуриной? Но Жёлудя-то держит возле себя, в разведку с ним ходит. Понятно, Жёлудь - отпрыск родной. А он кто? Сын мясника. Если припомнить, с отцом Щавель и не разговаривал почти. Как за червя навозного почитал должно быть. Щавеля не поймёшь, ко всем холоден, а разозлится - такого морозу напустит, что в штаны вот-вот наложишь. Жёлудь таким же становится. В Тихвине был дурак дураком, обычный парень, а как в боях побывал, сразу порода проявилась. Жуткий человек этот Щавель, людей под себя влёгкую гнёт. Дружинники поговаривают, что ему хребет становой сломать в характере, как сухую хвоинку. Вроде даже светлейший князь его побаивается, долгие годы держал вдали от себя. Ему, князю-то, виднее.
  Михан припомнить не мог, чего такого особенного учинил в походе старый лучник, что не делал в Тихвине. Так же охотился, притаскивал из леса разбойников, сажал на кол. Взбадривал чухну, ходил на восточный берег Ладоги давить чудь карельскую, не позволял расслабиться гарнизону. И вот, князь призвал его к себе, одного, без войска. Хорошо, Жёлудь вовремя проболтался и удалось уговорить дядю Щавеля взять с собою в Великий Новгород. Суров, но справедлив командир Щавель, и чего, спрашивается, князь его боится? Видел Михан столицу Святой Руси. Силён князь - не людьми, горами ворочает. Большая честь послужить ему. Надо радоваться, что приняли в дружину. Только вот что-то нерадостно.
  Михан скрипнул зубами, переступил с ноги на ногу. Левая рука нащупала в кармане и сжала греческий красный платок.
  
  ***
  - В древние времена Москва была окружена кольцом монастырей, чтобы никакая гадость из неё не просачивалась. Внутрь можно, назад никак, там она и плодилась, с лютой злобы и с голоду пожирая самоё себя. Баланс сохранялся, пока защиту не порушили большаки. Поначалу они сдерживали напасть репрессивными мерами, но зло прорвалось на рубеже тысячелетий. Воры взяли власть, у всех приличных людей задрожали колени, шлюхи кинулись к корыту и пришёл Большой Пиндец.
  Филипп говорил веско и со всей ответственностью. Щавель слушал его, ковыряя щепкой в зубах после обильного завтрака. Следовало основательно подкрепиться - предстояло продолжение допроса Тибурона.
  Допросное дело вещь хитрая. Если не занимаешься им регулярно, а лишь изредка, оно изматывает не меньше, чем ответчика. Когда Щавель поднялся в нумер, пленный колдун ожидал своей участи, сидя в углу. За неимением колодки, ноги его были примотаны к толстому полену, между щиколоток привязали руки. Он всю ночь просидел согбенным и не спал. Когда командир вошёл, Тибурон с усилием поднял голову и проводил его злыми чёрными глазами.
  - Как он?
  - Молчит всю дорогу.
  Оставленный на страже Лузга занимался перезарядкой стреляных гильз. Распотрошил свою котомку, расстелил на постели тряпицу, раскрыл коробочку с капсюлями, разложил причиндалы. Выковыривал шильцем пробитый капсюль, загонял на его место новый, заполнял мерку порохом, засыпал его в гильзу, затыкал пыжом. Пули от мушкетонов кромсал на восемь частей, засыпал вместо картечи, притыкал пыжом и уминал края гильзы. Любо-дорого было смотреть на его работу.
  - Как, оружейник, есть ли порох в пороховницах?
  - Был, да весь вышел, - с досадой тряхнул ирокезом Лузга. - Потратили почти целиком.
  - Это всё? Только тот, что у тебя?
  - Осталось мальца у огнестрельщиков, но у них на донышке, по разу зарядить.
  Щавель снисходительно улыбнулся.
  - Беда всех огнестрельщиков заключается в том, что порох на коленке не сделаешь, а стрелу можно.
  - Ну его к лешему - луком со стрелами воевать, - Лузга любовно погладил начищенный и смазанный обрез, лежащий на постели рядом. - В рукопашной главное, чтобы патронов хватило, а то, бывает, стреляешь, стреляешь, а они всё лезут и лезут. Куда там со стрелами управиться.
  - А я только ими воюю.
  - У тебя сын эльф. Знаешь об этом?
  - Наполовину, - сказал Щавель. - Наполовину моя кровь.
  - В червяка под корой попадает.
  - Жёлудь умеет угадывать скрытое и отворять неотпираемое. Больше никто из не умеет. Он далеко и без промаха стреляет из длинного лука. Жёлудь сейчас десятки ратников стоит, только надо научить его этому пониманию, но он парень сметливый.
  - Как ты выражаешься, боярин, твой сын далеко пойдёт, - скрюченный Тибурон смотрел исподлобья, вытянув шею, как птица-падальщик. После вчерашнего объяснения, когда личины были сорваны, он не называл Щавеля господином. - Жёлудь будет держать в руках твою жизнь и распоряжаться ею, как ты распоряжаешься слугами.
  - Замолчи, проклятый! - дверь в нумер распахнулась, Жёлудь, который пропускал вперёд старших, услышал слова Тибурона и заскочил первым. - Заткни поганую пасть, колдун, пока я не забил её осколками зубов.
  Уста Тибурона сомкнулись, но жалящий взгляд говорил Щавелю: "Я предупреждал, что далеко пойдёт. Видишь, какой он сделался?"
  - От-ставить, - осадил Щавель. - Развяжи его, будем начинать.
  Освобождённый колдун принялся разминать спину. Достойные мужи расселись по местам, Жёлудь занял пост у двери. Лузга свернул релоад стреляных гильз, подсел поближе и достал из-под койки кнут, но Щавель остановил его движением руки.
  - Ладно, нужен он как хрен на ужин! - огрызнулся Лузга, сворачивая кнут и вдруг замахнулся на пленника: - У-у, скотина!
  Тибурон вздрогнул и моргнул.
  - Что, испугался ебанашка? - заржал Лузга.
  Щавель смотрел в глаза пленнику.
  - Хочу тебе предложить сделку, - сказал он, колдун весь обратился в слух. - Помогаешь нам, помогаешь честно, без обмана, на результат - я даю тебе свободу. Как только буду уверен, что строительство железной дороги встало намертво и в ближайшие годы не возобновится, так я тебя отпускаю. Идёт?
  - Идёт, - сразу, без паузы, выпалил Тибурон.
  - Быстро ты согласился, - заметил Литвин.
  - Он всегда так, - ответил за него Щавель. - Он быстро думает и быстро говорит. Так что? Признай согласие на словах.
  - Я буду вам помогать, пока строительство железной дороги не будет прекращено, - подтвердил Тибурон. - Скажи мне, командир, чем досадил тебе этот проект?
  - Не хочу, чтобы зараза расползалась, - безразличным тоном ответил Щавель. - Москва - это доброкачественная опухоль на теле Руси, а по железной дороге потечёт яд.
  - Я думал, ты скажешь, что она злокачественная.
  - Злокачественной Москва была до Большого Пиндеца, фильтровала через себя денежную кровь, питалась людьми, выделяла управленческие шлаки и законотворческие токсины, отравляя организм своими выделениями, пока не случилось закономерное. Под воздействием целительной радиации она превратилась в доброкачественную и разносит яд, но недалеко, и он слабый. В борьбе добра со злом всегда побеждает добро, его так много, что зло в добре просто тонет, как и положено всякому злу.
  - Я запутался в вашей терминологии, - признался Тавот.
  - Москва - это сосредоточие добра, - заявил Щавель. - Посмотри на карту, она выглядит как огромная лужа, и воняет от неё по всей Руси. Я не хочу, чтобы она протянула трубы, по которым хлынет зловонная жижа. Достаточно, что по грунтовым дорогам расползается всякая дрянь - манагеры, рэперы, хипстеры.
  - Манагеры любят путешествовать, - заметил Тибурон. - Отсутствие железной дороги им не препятствует, а её наличие вряд ли увеличит трафик.
  - Зато полезет другая мразь. Говорят, на юге Москвы живут чудовища, воплотившие в себе худшие фантазии советских мультипликаторов.
  - Они там, в Бирюлёво не мобильные, как манагеры, - возразил Тибурон. - Как сидели ровно, так и будут сидеть, хоть ты им железную дорогу к самому дому подведи, хоть самолёт подгони. Племя жуткое, спору нет, но, если вы к ним не полезете, они вас не тронут.
  - Мне не нужно к ним лезть. Мне нужно, чтобы никакая срань Господня на Русь не лезла, поэтому я остановлю железнодорожный ход, чего бы это мне не стоило. Если дорогу строит Орден Ленина, значит, в него и надо целить. Рассказывай, что о нём знаешь.
  Тибурон некоторое время собирался с мыслями.
  - Дай мне воды, - сказал он.
  - Жёлудь, налей ему пива, - приказал Щавель.
  Парень взял кувшин, который Лузга не успел даже ополовинить, налил полную кружку, поставил на пол рядом с Тибуроном. Пленник с сомнением посмотрел на ней, но пить хотелось, и он жадно припал, выглотав пузырящуюся влагу до самого дна. Рыгнул. Некоторое время смотрел в пол. Лицо колдуна заметно повеселело.
  - Когда случилась война и ядерный Армагеддон произошёл на всей поверхности планеты, живительная радиация пробудила Ленина, дремавшего в своём хрустальном саркофаге. Преданные служители продолжали навещать мумию даже после войны. Сотрудники Мавзолея проработали с мумией так долго, что научились понимать её желания. Они купали мумию в ванне, делали ей массаж, умащивали пользительными химикалиями, обряжали в костюм, поправляли на груди галстук, подстригали ногти, расчёсывали бородку. Словом, делали всё, что заботливая старушка-мать делает со своим великовозрастным дитятей. Вполне естественно, что после пробуждения телепатический контакт стал основой общения. Он остался актуален по сю пору из соображений конспирации, потому что у стен есть уши, у холмов есть глаза и любая крыса может оказаться шпионом манагеров.
  - Ты про Орден давай.
  - Разбуженный Ленин приказал сотрудникам принести его мозг и его сердце, всё то, что выпотрошили перед мумификацией. С первым сотрудникам повезло - совсем рядом находился институт Ленина, где в банке хранилось сердце Ильича. А вот со вторым вышли затруднения. Институт мозга располагался в переулке Обуха, который облюбовали топорники. Это было православное общество мужиков с топорами, охотников за зомби, нечистью и семейными ценностями. Каждый топорник был суров, беспощаден к самому себе, бородат и силён духом до такой степени, что мухи падали на лету, оказываясь рядом. Каково было интеллигентным научным сотрудникам найти с ними общий язык, летописи умалчивают. Известно лишь, что они проникли в хранилище института и добыли мозг Ленина, представляющий собой десятки тысяч тончайших гистологических срезов на стеклянных пластинках. Чтобы обрести силу и разум, мумии требовались и сердце, и мозг. Повелела мумия собрать мозг по кусочкам, а для этого учредила Орден Ленина и обещала в награду силу свою, престол свой и великую власть над всей Москвой. Когда сердце и мозг возвернулись мумии, Ленин обрёл способность самостоятельно двигаться, говорить, питаться и колдовать. Ильича стали кормить христианскими младенцами, и мумия замироточила. Даже служители Казанского храма, расположенного по соседству, признали это знамением и пришли поклониться мощам, канонизировав Ленина как почитаемого Церковью святого великомученника. Мумия сагитировала их вступить в партию. Мумиё, которое она выделяла, было исследовано научными сотрудниками методом довоенной науки, но вскоре обнаружились его магические свойства, так что из служителей Казанского собора сформировалась каста жрецов. От причащения благодатным мумиё по древнему обряду они перешли к многообразному использованию удивительного средства для управления силами природы, а кресты с куполов сняли, иконы сожгли и фрески со стен сбили, чтобы не препятствовали течению Силы. Это послужило развитием идей академика Збарского о продвинутых ритуалах шаманизма ленинизма. В течение сотен лет Ленин руками товарищей - волхвов, сторонников, приспешников и пособников - боролся за власть в Москве с многочисленными противниками. Остервенело дрались за каждую улицу, за каждый дом. Выжили самые сильные. Подло открытая сила пара позволила Статору сконструировать боевые треножники. Мощь электричества спасла манагеров от матёрого колдунства. Иные пали, как суровые, но немногочисленные топорники или богопротивные вампиры. А местные дрочуны быстро усвоили, что кулаками лучше махать в другом месте, и с позором бежали на юг. Взаимная конфронтация и постоянное прощупывание слабых мест соседей не оставила Ордену сил на экспансию за пределы Мкада. Лишь недавно, когда в Москву прибыли эмиссары Орды, нам открылась возможность выдвинуться наружу по железной дороге.
  - Чем в Ордене занимался ты?
  - Был учителем, - ответил Тибурон. - Преподавал испанский язык. Я потомок испанских коммунистов и основателей Ордена Ленина.
  Жёлудь поймал взгляд отца, красноречиво повелевающий "Обнови ему пивка, видал, как тощего с голодухи штырит?", и наполнил Тибурону кружку. Колдун немедленно присосался к ней. От говорильни в глотке у него пересохло и требовалось немедленно догнаться.
  - За что тебя оттуда выперли? - вопросил Лузга.
  - Имела место внутрипартийная борьба, неизбежная, когда сталкиваются интересы двух фракций, - уклончиво ответил Тибурон.
  - Это каких же фракций?
  - Как ты выражаешься, боярин, - проигнорировал Лузгу матёрый ленинец, - боролись силы зла с силами... гм... справедливости.
  - Ты, конечно, был на стороне последних? - уточнил Литвин.
  - Я занимал лидирующую позицию, - похвастался Тибурон. - Освободилась вакансия завсектором внешних сношений, а я занимал должность заведующего отделом иностранных языков и литературы, и лучше всех претендентов разбирался в нюансах идеологической работы. Но интриганы из отдела агитации и пропаганды устроили подставу, в результате которой я был скомпрометирован и осуждён товарищами.
  - Казнить хотели? - безразличным тоном осведомился Щавель.
  - У нас не принято казнить своих. Меня заперли в клетку, где я не мог выпрямиться, а мог только сидеть, поджав ноги. В ней я провёл 379 дней, пока не пришёл Удав.
  - Тот самый Отморозок с нетопырём на плече, у которого я тебя отбил? - удивился Щавель.
  Тибурон закивал и снова приложился к кружке. На пустой желудок пиво забирало отменно, шея гнулась как резиновая, а язык болтался как помело.
  - Меня держали в подвале института Ленина. Отморозок проник туда через подземный ход. Он шёл, чтобы отомстить...
  - В институт есть доступ из-под земли? - спросил Щавель.
  - Да. В Москве протекает речка Неглинка. Её закрыли каменным сводом и превратили в клоаку ещё при древних царях, - поведал Тибурон. - Теперь это подземная речка, но из клоаки есть ход в подвал института. По нему-то и прошёл Удав. Он сделал своё дело и освободил меня, а также освободил девушку Нелимит, которую вы жестоко убили. Девушку держали биологи у себя в виварии, но не для экспериментов, хотя она и состояла на балансе института как подопытное животное, а для утех.
  - Такая уж у неё судьба - умереть от чужой похоти, - заметил Щавель.
  - Удав её не тронул. Он не такой! - Тибурон воздел перст и со значением посмотрел на присутствующих. - Он другой.
  - Это какой же? - заинтересовался Лузга.
  - Удав - человек альтернативной судьбы. Ещё мальчонкой его захватил раболовецкий отряд. Удав происходил из рода Серых Сов, который жил в глухой деревне Проклятой Руси. Деревню разорили, тех, кто не успел спрятаться, взяли в рабство. Удава продали в Орду, добывать самоцветы в Уральских горах. Можете себе представить, как отнеслись к двенадцатилетнему мальчику прогнившие душой каторжники, одичавшие без любви и женской ласки... Нет, вы не можете себе представить, если не были там. Удаву повезло, он нашёл себе покровителя, дюжего грека Сосипатра. Они стали партнёрами и были неразлучны. Так они жили много лет, терпя непосильную норму, скудную пайку и бичи бригадиров. Удаву повезло и в том, что Сосипатр строго соблюдал технику безопасности при работах в забое и погиб, когда мальчонка вымахал в крепкого Отморозка и научился драться. К тому времени много раз подвозили молодых, так что Удава вычеркнули из девичьего списка, и он жил сам по себе, ломом подпоясанный. Потом ему повезло снова - Удав подобрал птицу ГРУ с порванным крылом. Надсмотрщики развлекались, сбивая плетью нетопырей, а каторжники радовались, потому что они нетопырей ели. Удав тоже хотел его съесть, но это был непростой нетопырь, а учёный. Он сделал так, что Отморозок пригрел его на груди, кормил хлебом из своей пайки, размоченным в баланде, и уберегал от голодных злых каторжников. Это оказалась специально обученная птица ГРУ, которая знала все ходы и выходы. Нетопырь-разведчик объяснил Удаву план побега и проинструктировал в деталях, что делать. Отморозок убежал с каторги, убив первым делом своего бригадира, а затем охрану. Его объявили в розыск, но он утёк. Просочился сквозь пограничные кордоны за речку и оказался в Проклятой Руси, вне досягаемости для сыскных отрядов басурман. Он ещё немало натворил, пока пробирался по вражеской территории. Грабил сельские магазины, ликвидировал участковых при каждом удобном случае и кидался калом в портреты передовиков труда на Доске почёта. С таким инструктором, как у него, это было выполнимо, и Удав скрылся. Правоохранительные органы Орды должно быть вздохнули с облегчением, когда узнали, что Отморозок бесчинствует за речкой.
  Тибурон перевёл дух, жадно осушил кружку и заговорил снова.
  - Расспрашивая прохожих, Удав добрался до родной деревни, но там не признали его. Братья разъехались кто куда, отец с матерью не открыли ему дверь. На пороге стоял не их сын, каким они его помнили в двенадцать лет, а прожжённый каторжник с рожей засиженного арестанта и взглядом голодного ахтунга. Тогда Отморозок ушёл скитаться и набрёл на административно-жилой городок, в котором царил матриархат и правила мудрая матушка-настоятельница. Она поняла, что выросшего в рабстве Отморозка можно использовать в составе группы поддержки, и умело загнала его под каблук. Удав служил её личным телохранителем, а взамен матушка обучила его искусству офицерского боя Кир-канкан. Так они подружились. Матушка чувствовала себя с ним в безопасности и всячески благоволила ему, хотя и не подпускала к детям. Идиллия продолжалась несколько лет, пока в административно-жилой городок не нагрянула Проверка. Мутанты, среди которых были не только контролёры, но и Проверяющий, учинили разгром, против которого оказалась бессильна даже молодая гвардия. Население погибло, уцелевшие спаслись в лесу. Отморозок вытащил свою покровительницу, но в изгнании она утратила власть, удача оставила её. Птица ГРУ подсказала Удаву поступить аналогично. Отморозок двинулся в Великий Муром, чтобы посмотреть на центральный невольничий рынок. За давностью лет он уже не чаял отыскать работорговцев, которые поймали его и продали Орде, но удача снова улыбнулась ему. В торговом доме "Альвец и Перейра" он обнаружил за конторкой старика, ведущего книги учёта, в котором признал начальника раболовецкого отряда. Отморозок вспомнил его по запаху. Он свернул старику шею и поцеловал в губы, а потом надругался над бесчувственным телом по полной программе, так что даже много повидавшая городская стража не могла без содрогания смотреть на опоганенный труп.
  "И эту тварь я бил руками!" - подумал Щавель.
  - Потом Отморозок заявился в Москву. Птица ГРУ владела информацией о секретных ходах, так что он проник в институт Ленина и стал убивать направо и налево. Что к нам привело, Удав наотрез отказался рассказывать, сколько я ни просил, хотя охотно делился всем самым сокровенным. Но он спас меня, а это главное.
  - Зачем ты ему понадобился? - брезгливо поинтересовался Литвин. - Девку Нелимит забрал - это ещё понятно, а ты-то ему накой?
  - Приглянулся, - скромно потупился Тибурон. - Кроме того, я был в явной опале, а Удав привык защищать угнетённых. Так мы сошлись. Удав заботился обо мне, даже в сортир на закорках носил. Платить мне было нечем, кроме афедрона, поэтому взамен помощи я предложил ему крепкую мужскую дружбу, что нашло горячий отклик в душе бывалого каторжника.
  Услышав эти слова, достойные мужи переглянулись, а сидящий ближе всех к Тибурону Сверчок отодвинулся подальше.
  Щавель выволок из-под койки свой сидор, достал чистый пергамент и свинцовый карандаш, положил на пол перед Тибуроном.
  - Нарисуй схему подземного хода, - приказал он. - Расположение и название улиц. Где вход в клоаку, куда она ведёт, как найти ход в институт Ленина. Институт тоже нарисуй: как выйти из подвала, как добраться до капища Мотвила.
  - Из института подземный ход ведёт прямо в капище, - колдун охотно взялся за карандаш и стал набрасывать план, проводя для начала бледные, но удивительно прямые линии. Похоже, он умел рисовать. - Мне было бы удобнее за столом, боярин.
  - Нет, - отрубил Щавель. - За столом тебе места нет.
  - Как скажешь, командир, - сразу согласился колдун.
  Карандаш черкал по бумаге. Все заворожено смотрели, как на пергаменте вырастают объёмные, с тенями, дома и дороги, как пролегает скрытый под ними ход, как возникает и сгущается укреплённый вал вокруг квартала Ордена Ленина. Наваждение нарушил Щавель:
  - Где у Мотвила капище?
  - Как где? - измотанный допросом Тибурон даже удивился. - В Казанском соборе.
  
  Глава Двадцать седьмая,
  в которой Жёлудь вытрясает хабар и несёт продавать на Горбушку.
  
  - Умные предвидят проблемы, храбрые их решают, - сказал Щавель.
  Остриём свинцового карандаша, который Михан отмыл в горячей воде с золой, чтобы расконтачить от прикосновения петушиной лапы Тибурона, командир провёл над план-схемой подземных коммуникаций. Сначала от лаза в Неглинку до института, затем из института до Казанского собора. Чтобы добраться до капища Мотвила, нужно было выйти в подвал, пересечь цокольный этаж института Ленина и зайти в тоннель, соединяющий его с храмом. Тоннель не запирали. Его активно использовали как служебный ход, самую короткую дорогу из здания в здание. Кроме того, движение в подземелье было скрыто от вражьих глаз. Тибурон сообщил, что по этому маршруту Лелюд носил детей шаману для ритуала инициации. Слово "инициация" колдун произнёс особенно мерзко, сопроводив гнусным хихиканьем. Сейчас же сытый и пьяный Тибурон спал на рогоже как собака, а в нумере над искусно разрисованным пергаментом склонил головы военный совет.
  - Как скажешь, начальник, - Лузга пригладил с боков ирокез. - Наше дело предупредить, а решать тебе.
  - Месседж уловил, прикол понял, - холодно ответствовал Щавель и, спохватившись, с досадой тряхнул головой. - Уже по-московски стал разговаривать. Проклятое место!
  - Так ведь к Москве едем, не от неё, - подал голос Сверчок.
  - Что же дальше-то будет? - осклабился Лузга.
  И тогда Щавель весомо обронил, как приговор вынес:
  - Москва.
  Изучали план-схему, думали, как лучше разгромить капище Мотвила, чтобы без помех заняться заняться Мавзолеем и, если не прищучить мумию, то лишить её группы поддержки, а остальное довершат соседи. Уж они не упустят брошенный жирный кусок едва ли не в четверть Москвы размером. Начнут дербанить, перегрызутся между собой при Дележке и станет им не до железной дороги. Таков был план Щавеля. Теперь требовалось реализовать его.
  - В лоб нельзя штурмовать, - рассудительным тоном заявил Литвин, который в первую очередь заботился о сохранении личного состава.
  - Верно. Иначе будет как с воеводой Хватом, - поддержал сотника Сверчок. - Тело Ленина живёт и побеждает. Почто людей терять? У нас и огнестрела столько нет, и электричества не припасено, сложим головы на Площади Революции.
  Щавель думал. Свинцовый карандаш скользил над картой.
  - Первоочередная цель - Мотвил, - остриё подъехало к стенам осквернённого храма, очертило невидимый круг. - Уберём шамана - снимем защиту, а там уже и грубой силой давить можно. Шаман держится на двух опорах - разбойник Дележ и похититель детей сталкер Лелюд. Ни с первым, ни со вторым в подземелье столкнуться не хотелось бы. Один из них циклоп, а циклоп не хуже льва знает о людских слабостях, второй умеет быть незаметным, но опасным, ходит незримо и неслышно, нападает исподтишка. Ему самое раздолье в канализации. Глупо играть на их поле. Будем выманивать на свою поляну и выбивать опоры из-под Мотвила по очереди.
  - Как ты собираешься это делать? - поинтересовался Литвин.
  - Поймаем ловца на живца.
  
  ***
  - Считаешь, Мотвила не одолеть?
  Когда достойные мужи разошлись по насущным делам, Щавель приступил к расспросу Тибурона с глазу на глаз.
  - Знаешь, как шведы с колдунами борются? - быстро спросил пленник.
  - Сжигают прилюдно, топят, - командир ингерманландского гарнизона был осведомлён, что творится у соседей по ту сторону границы. - Чтобы проверить подозреваемого в колдовстве, его направляют на экспертизу, а там испытывают водой. Как говорится, сделал добро - брось его в воду. Кидают связанного в реку и смотрят, утонет или нет. Добро, как известно, не тонет. Тогда вылавливают его, ниже по течению всегда пикет дежурит с сетью, эксперт пишет заключение. На основании экспертного заключения суд выносит приговор. Осужденного переводят в отделение смертников, и хозяйственный отдел тюрьмы начинает готовить дрова. Если подэкспертный не выплыл, значит, он честный человек. Повезёт - откачают, не откачают, значит, милостивый Господь до срока к себе прибрал. После оправдания обвиняемого начинают судить истца, от которого поступило заявление о причинении магического вреда. За клевету ему крупный штраф положен или конфискация имущества, коли денег нет. Если имущества нет, в кандалы и в тюрьму, пока друзья и родственники не выкупят. У шведов не забалуешь.
  Выслушав это, Тибурон глубоко вздохнул, заговорил не сразу.
  - Знаешь, что такое шприц?
  - Приходилось видеть, - припомнил визит на шведское судно командир.
  - Шведские доктора вводят чародею галоперидол и всё колдунство сразу пропадает.
  Щавель оценил придумку варягов.
  - Хитрое средство!
  - Галоперидол нам здесь не достать, - Тибурон завозился на рогоже, уселся поудобнее, прокрутил в голове договор и двинулся дальше по пути предательства. - Я могу сварить зелье, оно на время лишит Мотвила возможности колдовать, тогда его можно будет убить, рассеять его чары и попробовать лишить силы мумию. Зелье нужно вводить внутримышечно. Вам понадобится шприц, а в Москве его можно купить на Горбушке.
  - На Горбушке? - ни к кому не обращаясь, вопросил Щавель. - Я думаю, мы обойдёмся.
  - Иначе зелье не подействует. Обрызгать им колдуна всё равно, что окропить галоперидолом. Без шприца вы не обойдётесь.
  - На Горбушку, значит, - отрешённо произнёс Щавель. - Что ж, выходит, судьба Москву посмотреть. Как считаешь, сынок?
  Жёлудь был застигнут врасплох.
  - Я только за, - выпалил он, и только потом понял, что сказанул.
  - Ну, что ж, за так за, - постановил Щавель. - Быть посему. Давай, показывай, что ты натаскал из укрывища. Денег у нас нет, поэтому на Горбушке сначала надо будет продать что-нибудь ненужное или поменять сразу на шприц.
  Жёлудь вывалил на постель свою долю хабара, добытого в узилище Даздрапермы Бандуриной. Щавель впервые присмотрелся к набору предметов из коллекции личных вещей самого прошаренного манагера Москы. Три мягкие белые бумажки с тиснённым узором в надорванной прозрачной хрусткой обёртке с надписью "Салфетки гигиенические", ключи в кожаном чехле, шариковая ручка навроде тех, что делают шведы, очки в тонкой золотой оправе в замшевом футляре, кожаная чёрная сумка, серебряное кольцо с массивным камнем, две колобашки с рожками и шнурком, часы.
  - У тебя есть часы, - Щавель повертел большой круглый хронометр, непонятно, то ли мужской, то ли бабский. - Носи, разрешаю. Вещь полезная и престижная. Сейчас никому не показывай, чтобы лишних вопросов не возникало, а как отделимся от дружины за Арзамасом, можешь на руку надевать.
  Достал из мешочка на шее свои "Командирские". Жёлудь выставил точное время и завёл хронометр. Побежала по циферблату секундная стрелка.
  - Идёт, - обрадовался парень.
  - Знатная работа, - оценил Щавель. - Должно быть, дорогие. Такие князю носить не зазорно, береги их, сынок.
  Он отложил колобашки с рожками, имеющие несомненно допиндецовый вид, и серебряное кольцо с камнем. Остальное приказал убрать, и вовремя - дверь открылась и в нумер проковылял Тибурон, которого Михан выводил в сортир. Плюхнулся на рогожу, выжидательно уставился на боярина. Михан же заприметил хабар и попытался улизнуть, будто не при делах, но Щавель не упустил возможности лишний раз его завиноватить:
  - В следующий раз, прежде чем что-то сделать, ты вынешь из жопы мозги, вложишь в голову и трижды подумаешь, - ледяным тоном приковал он к порогу Михана, указывая на хабар, и распорядился: - Приведи Филиппа.
  Молодец исчез за дверью.
  - Знаешь, что это? - Щавель протянул Тибурон колобашку с рожками и шнурком, но в руки не дал.
  - Зарядное устройство для мобильного телефона, - не замедлил с ответом колдун. - Вещь бесполезная.
  - Что оно делало?
  - Заряжало мобильники.
  При этом жутковатом слове лесного парня передёрнуло. Много до Большого Пиндеца было непонятных вещей, но таскать с собой коробочку, в которой сидел огненный бес и шептал на ухо, ему бы в голову не пришло, а если бы посоветовал кто, Жёлудь ему сразу в морду заехал.
  Деликатно поскребшись в дверь ухоженными ногтями, в нумер занырнул Филипп.
  - Звал, боярин? - бард стрельнул глазами к стене, у которой сидел Тибурон, убедился, что колдун цел и невредим, и успокоился.
  - Хочешь исправить косяк? - Щавель ткнул пальцем в вещи из склепа. - Сделай так, чтобы Лелюд или Дележ узнали о трёх путниках, торгующих допиндецовым хабаром, у которых остался перстень с камнем с пальца самой Даздрапермы Бандуриной.
  - Сделаю, - прикинул свои возможности Филипп. - Только скажи, боярин, тебе что, интересно чёрту в пасть голову совать? Тебя это развлекает?
  - Кто-то должен, - сказал Щавель.
  В сопровождение Литвин выделил десятку Фомы, наиболее пригодную для намеченного дела. Первую тройку составляли братья-погодки Первуша, Вторяк и Третьяк. Они были схожи лицом, но не статью. Рослый и неизменно весёлый Первуша по праву старшего и по активной натуре своей командовал братьями. Вторяк был мелким, жилистым и юрким, не менее улыбчивым, чем первенец, но повадками напоминал Лузгу. Коренастый Третьяк отличался немногословием и обстоятельностью в поступках, о нём говорили, что ударом кулака запросто выбивает кирпич из печи. Братья держались вместе и всё делали настолько слаженно, что и в бою должны были работать как единый организм. Щавель сразу обратил внимание на приметную троицу, когда Литвин привёл из Новгорода пополнение.
  Вторую тройку возглавлял опытный ратник Коготь, у которого на челе было написано, что в ближайшее время станет десятником. Крепкий мечник Жмуд и любитель вязать узлы на верёвочке Лука находились в его подчинении. Третья тройка целиком состояла из коренных новгородцев, за много поколений впитавших законы городской жизни. Егор, Ивашка и Пётр были бойцами умелыми, но при том сообразительными и лёгкими на разговор.
  Щавель занял у Лузги денег и переодел свой отряд в лавчонке ношеного тряпья, называемой по-московски "Секонд-хэнд", только сапоги оставил казённые, да их и не видно, когда портки навыпуск. Разделившись на группы, кто пешком, а кто верхами, обогнули Мкад и к ночи стянулись в Немчиновку на постоялый двор с басурманским названием "Балчуг".
  Ночевали на общих полатях, вповалку среди возчиков и прочего сброда. Расшевелились затемно, выбрались ополоснуть морду на двор, где над жестяным жёлобом висели ведёрные умывальники. Из предутренней мглы донёсся протяжный гудок, словно выло какое-то громадное, запертое за Мкадом животное. От тоскливого воя, полного отчаяния и безнадёги, мурашки бежали по коже.
  - Москва с нами разговаривает, - Третьяк суеверно перекрестился.
  - Это Статор воет, - авторитетно заявил Филипп.
  - А ты, знаток, - дрязгавшийся рядом Егор прополоскал пасть и выплюнул воду. - Это гудок фабричный. Пар через свисток под давлением пролетает, вот и воет, чтобы рабочих разбудить. Они возле своего предприятия живут в бараках, гудок им в уши долбит будьте нате, оттого они злые как волки и пьют как лошади.
  Позавтракав хряпой и покормив Хранителей, Щавель, Жёлудь, Филипп и тройка Егора направились к вратам Мкада, над которыми реял красный стяг и висел баннер "Территория Статора". Поспели к самому открытию. Разнопородный люд, коему не по чину было заходить через Рублёвские врата, ждал с рассвета, толпясь и матерясь. Наконец, ударила рында, створки со скрипом распахнулись, мытари и стражники взялись за работу.
  - Пропуска нет, - сразу сказал Щавель. - Мы на Горбушку.
  - Полтина с рыла, - заявил мытарь. - Не опаздывайте к закрытию, иначе штраф ещё полтина.
  Бойко торгуя однодневными пропусками, мытарь запустил в город отряд новгородских лазутчиков.
  Стены Мкада с этой стороны Москвы были землебитными. Брали грунт, выкапывая под стенами глубокий ров, засыпали в деревянную раму, добавляли скипидара, коровьей щетины и подобной педерсии, трамбовали бревном. Земляной кирпич высыхал на солнце и схватывался после испарения скипидара. Не ахти какой крепости, что-то вроде известняка, но зато почти даром! От стены попахивало могилой. Жёлудь с тревогой принюхался и покосился на отца. Ничего, идёт себе, высматривая и запоминая детали окружения. Лука только нет, луки пришлось у Литвина оставить, чтобы городская стража не докопалась. Очень, говорят, в Москве к чужакам пристрастная и охочая до мзды.
  Парень ожидал, что за Мкадом на них обрушится зловонный туман, от которого щиплет в глазах и разъедает ноздри, шум, гул, гам, бесстыдные мигающие разноцветные огни, зовущие в пучину порока и тенета морального разложения, как обещали старые эльфийские глянцевые журналы. К вящему разочарованию, Жёлудь ничего такого не обнаружил. Широченная мощёная булыжником дорога под названием Можайское шоссе была застроена, как всякое предместье, бараками, амбарами, складами, лесопилками и разными другими полезными зданиями, только в невиданных доселе масштабах. Лазутчики всё шли и шли, а пакгаузы тянулись и тянулись. Телеги и крытые возы выкатывали с постоялых дворов и в два ряда двигались за Мкад, а навстречу ехали гружёные, заворачивали в проулки, разгружались у складов. Шума и гама постепенно прибавлялось, а ведь день только начался!
  - Это ж сколько всего город жрёт! - вырвалось у Жёлудя.
  - Москва всегда в три горла хавала, - то ли с одобрением, то ли с завистью заметил Филипп. - До Пиндеца круче было. Всё, что производилось в стране, везли сюда и уже из Москвы распределяли, кому послать соловьиные язычки в желе, а кому хрен без соли. Соответственно, оседало здесь тоже нехило, потому что невозможно держать во рту мёд и не проглотить. На мёд отовсюду слетались, из-за чего Москва ещё больше росла и ещё больше хавала.
  - Но так без конца не могло продолжаться! - возмутился Жёлудь.
  - Незадолго перед Пиндецом Москву прорвало. Нарыв лопнул в самом ненадёжном месте, там, где был срач и грязь, и Южное Бутово. Гной потёк вниз, его оттягивал инновационный центр Сколково, а причина одна - безблагодатность! Город внезапно разросся. Туда переселились чиновники, и если бы не очистительный огонь Большого Пиндеца, страшно представить, каких размеров достигла бы сейчас Москва.
  - А куда чиновники делись?
  - После БП мужики подняли их на вилы, - сухо сказал Щавель. - Выжили только те, кто укрылся в особых убежищах. С тех пор повелась среди москвичей поговорка, что за Мкадом жизни нет.
  Склады уступили место рабочей слободе. Лавки, базарчики, мелкие мастерские только начинали работу. Бараки перемежались полукаменными купеческими домами. Затем потянулась длинная стена из мрачного красного кирпича, за которой высились закопченные трубы и корпуса цехов. За заводом бараки фабричных рабочих сделались двухэтажными, лавки стали крупнее, а мостовая глаже.
  - Эвона, какая шняга, - указал пальцем Филипп.
  Действительно, впереди по левой стороне возвышался из-за крыш боевой треножник. Исходил струёй пара, котлы были раскочегарены, в щупальцах зажата коробка теплового луча. Позади, как откляченная задница, свисала клетка для задержанных. Велика сила Статора!
  - Дежурный треножник, - заметил Щавель и сделал вывод: - Пасётся там, где самая криминогенная зона, то есть главное торжище. Значит, нам туда дорога.
  Два часа занял путь от Мкада до Горбушки. Шли, ориентируясь на треножник, и верно шли, потому что всё краше становились дома - надёжный признак нарастающего оборота денежных средств. Сгинули деревянные бараки, полукаменные дома сделались редки, заборы с садиками исчезли, а, когда свернули с Кутузовского на Минскую, так и вовсе обступили дорогу белокаменные жилые массивы, кои возводят купцы для сдачи апартаментов разным понаехавшим. Уличное движение изменилось подстать району. Среди катящих на рынок телег встречались пролётки, чисто выбритые мужики в опрятных кафтанах катили тележки с изделиями рук своих, товаром скобяным, шитьём и выпечкой. Встречались даже манагеры в костюмах и галстуках и никто не шарахался от них - Москва! Жёлудь беспрестанно озирался, но, к счастью своему, хипстеров со смертоносными мыльницами не приметил, а, может, проворонил - поди, толпы вокруг разных людей и мутантов, тысячи их.
  Вплотную к рынку поступали доходные дома вельми трущобного вида. Облупившиеся фасады были залеплены вывесками пивнух, скупок, портняжных и обувных мастерских, цирюльников и тому подобной сферы услуг. Остановились под модным баннером "Парикнахер из Парижа миньон Гоша Куафёр. Стрижка, завивка, маникюр, педикюр, отбеливание ануса", смотрели, как вливается народ в клоаку свободного рынка. Перед ними, огороженный крытой галереей с лавками и лавчонками, раскинул торговые ряды подлинно народный рынок. Наружные жалюзи были подняты, навесы трепыхались на утреннем ветру.
  - Это они все чего-то продают? - вырвалось у Жёлудя.
  - Внутри ещё больше, - сказал Филипп, который и сам был поражён зрелищем.
  Велика и неохватна взглядом была Горбушка. Семь ворот впускали и выпускали несметное количество клиентов.
  - Пошли, - сказал Щавель.
  Стража взяла за вход грош, вместо пропуска поставила на правую руку чернильный штамп с цифровой подписью "666".
  - Эффективно тут, - Филипп с досадой разглядывал кривой оттиск. - Впервые встречаю рынок, на который пускают за деньги.
  - Добро пожаловать в Москву, - сказал Щавель.
  - А у этого почему число на лбу? - обратил внимание Жёлудь на встречного мужичка.
  - Наверное, продавать не может, пока не заплатил за место. Тех, у кого постоянной точки нет, помечают таким вот образом.
  - Организация! - выплюнул бард.
  Изнутри Горбушка была застроена двухэтажными лавками, внизу торговали, наверху держали склад. Здесь были свои улицы, очень широкие, чтобы не только покупатели могли протолкнуться, но и стоять продавцы со всякой мелочёвкой. Имелись свои проспекты, крест-накрест рассекавшие рынок. Была площадь с фонтаном на паровом ходу - рядом дымила котельная и стучала машина. Посреди выложенной гранитом лохани раскорячился на буром постаменте бронзовый Квазимодо с рындой, маскот Горбушки, из чересел которого текла вода.
  - Тут тока за мошну держись, - Филипп пробирался через толпу, выискивая подходящий ряд.
  Сапоги, тряпьё, корзины, бочки. Наконец, добрались до сектора дрэка, приютившегося на самых задворках, дальше был ряд помойных лантухов и прочего вторсырья. Здесь барыжили дисками, видеомагнитофонами, радиодеталями и прочим никому не нужным допиндецовым барахлом. Выбрали брешь между тёткой с латунным подсвечником и кособоким ходей, продающим что-то непонятное китайское, разложенное на тряпице у ног.
  - У тебя язык хорошо подвешен, занимайся, - приказал Щавель.
  К ним споро подошли три крепыша в чёрных портках и рубахах.
  - Встали? За место платим полтос, - скороговоркой зарамсил старший.
  - Кого? - растерялся Филипп, а Щавель скользнул равнодушным взглядом по толпе и приметил тусующуюся поодаль тройку Егора.
  - Па-алтину, дярёвня, - растягивая слова на московский манер, пояснил белобрысый крепыш. - Пятьдесят капеек.
  Щавель выгреб из кошеля горсть медяков, ссыпал в ладонь белобрысому. Старший наложил на лоб Филиппу штамп, аккуратно оттиснул число 666, глянул на зарядные устройства в его руках и мытари отправились дальше.
  - И чего москвичей так не любят, - пробормотал бард, когда братки отошли. - Даже странно.
  К полудню, устоявшись досыта, Щавель насмотрелся на потенциальных покупателей. Они периодически приценивались к девайсам, выслушивали историю про Даздраперму Бандурину, но торговаться не спешили. Даже у китайца купили несколько палочек, спрессованных из пыли и назёма, но зарядные устройства интересовали мало кого.
  - Держи вора! Вора держи, лови мальца!
  С дальнего края забурлила толкучка. Юркий мальчонка ужом вывинтился из толпы, прижимая к груди что-то угловатое и плоское, в распахнутых глазёнках колыхался страх загнанной зверушки. Увидел лесных людей, ринулся под защиту, тщась просквозить между Щавелем и Жёлудем.
  Встречный удар кулака сбил его с ног.
  - Стремителен и точен как всегда, - льстиво заметил Филипп.
  Расталкивая народ, подбежал рыжий охранник, сцапал воришку за плечо. Мальчонка лежал на спине, тяжело дыша, но добычу не выпустил. Жёлудь удивился - это была книжка.
  Начали собираться зеваки.
  - Подъём, тля!
  Охранник рывком поставил огольца на ноги. Из разбитого носа выскользнули две алые струйки, на выдохе взбухли соплёй. Кровавый пузырь лопнул, забрызгал чумазое личико и рубаху.
  - Во, тля, замарал! - охранник попробовал выдернуть из ручонок книгу, но мальчик вцепился в свою добычу и выдирать пришлось как больной зуб. Наконец, измазанный кровью том оказался в лапах стража порядка. Охранник тут же треснул мальчонку книжкой по затылку.
  - Дай-ка, - произнёс Щавель таким будничным тоном, что охранник даже не рыпнулся.
  Старый лучник забрал книгу, она была допиндецовой, в твёрдом, покрытом истёртой прозрачной плёнкой переплёте.
  - "Растяпа", - прочёл название Щавель и перевёл взгляд на воришку. - Грамотный?
  - Грамотный, - мальчонка с ненавистью глядел на обидчика, а позади охранника уже стоял с видом величайшей скуки Егор, да из-за спин выглядывал Пётр, готовый немедленно действовать.
  - Грамотный, значит, - Щавель протянул книгу охраннику. - Веди его, оформляй, добрый человек, да допроси с испытом, надо узнать, кто и зачем его обучил. Нам тут на Руси шибко грамотные на хрен не нужны и завтра не понадобятся.
  Когда рыжий уволок мальчонку и ажиотаж вокруг них рассосался, Щавель оставил Филиппа на попечение Ивашки и Петра, а сам двинулся народ. Народ заседал в кабаке "У Осетина", расположенном с внутренней стороны торговой галереи. Подросток-половой, которых здесь звали на московский манер подаванами, предложил взять дежурное блюдо - постные щи и жарёху из картошки с грибами сушёно-варёно-припущенными прошлогоднего сбора. От щей из серой капусты отказались, а к жарёхе Егор заказал греческой метаксы, да кинул юному подавану, назвавшемуся Серёжиком, медный грош, чтобы метнулся мухой. Сидели, смотрели, слушали, что люди говорят, сами не ввязывались в разговор. Для сего расположились на общей половине за большим столом, куда то и дело подсаживался мелкий торговый люд. Купцы покрупнее да солидные оптовики шли на блатную половину, отгороженную занавесью. Там, по слухам, был бар, стойка, за которой стоял хозяин заведения Сан Иналыч, принимающий у сталкеров хабар. Там заключали крупные сделки, продавали запрещённый огнестрел и патроны, можно было прицениться к действительно полезным допиндецовым девайсам и даже - о чём мужики говорили вполголоса - подписать договор с брокером!
  Далеко, в Восточном округе, у манагеров имелась биржа, на которой каждый божий день шли торги ценными бумагами. Что было в бумагах такого ценного, новгородцы не уловили, но акции торговых компаний и самого ЖелдорАльянса перепродавались друг другу одними и теми же посредниками, принося их доверителям то баснословную прибыль, то разорение, но исправно обогащая брокеров. Кроми них, остальным на биржу был ход заказан. Манагеры ставили людей в неудобное положение, ограничивая возможности, чтобы нажиться самим, не имея для почина ничего своего, кроме нахальства. От такой дикой манагерской движухи голова шла кругом, хотелось взять меч и обрубить паразитов со здорового тела народа. От радикального решения однако воздерживались не только мужики, но и суровые деловые люди, и Щавель в очередной раз подивился русскому долготерпению, позволяющему сажать себе на шею брокера, попа, ростовщика и всякую прочую нечисть.
  На Горбушке только и разговоров было, что о бойне в рабочем посёлке. Почуяв приближение беды, москвичи держались настороженно, приглядывались к чужакам, впрочем, на Горбушке большинство были чужаками. Новгородцы слушали, потягивали метксу из кривоватых стеклянных напёрстков. Греческий напиток здесь подавали в литровых и полулитровых фарфоровых чайниках, и был он резковат и лишён букета, из чего Щавель сделал вывод, что Сан Иналыч закупает бочками шило самого низкого пошиба. Хотя оно и правильно в условиях рынка, а благородную бутылочную метаксу пусть пьёт князь и приближённая к нему знать.
  - Значит, так, - сказал он, когда чайничек опустел, а сидевшие рядом мужики отобедали и поднялись. - Запускаем Филиппа, пусть он идёт впаривать кабатчику кольцо Даздрапермы Бандуриной. Вижу, тут всем причастным известно, что её узилище обнесли.
  - Не проканает он за сталкера, - с сомнением покачал головой Егор.
  - Ещё как проканает, он же бард, - Щавель поостерёгся раскрывать все секреты убедительности грабителя могил. - Человек он тёртый, не продешевит, а скупщик сам себе эксперт с мировым именем. Если ему сказать, что есть ещё из узилища хабар, вряд ли станет мелочиться и гадать, сталкер перед ним, аль какая аномалия.
  Он распустил было мошну, но Егор наперегонки выудил из-за пазухи шитый бисером кошель.
  - Позволь, я расплачусь, командир. Фартовый выдался день.
  Поднялись и вышли из кабака, сытно порыгивая алкогольным выхлопом.
  - Батя, кто такие сталкеры? - Жёлудь малость припух от столичных впечатлений и рыночной толчеи. Ему хотелось квасу, охапку соломы и час-другой сна.
  Щавель помедлил, подыскивая слова, но метакса давала дрозда, и он большими пальцами разгладил за поясом рубашку, посмотрел в лицо сыну.
  - Манагеры, которые взяли оружие, да занялись охотой и собирательством. По-московски они называются сталкерами, а по нашему крадунами, потому что ходят крадучись и крадут что под руку попадётся. Порода у них воровская. За хабар удавятся и в афедрон дадут, и горло перегрызут. Друг дружку поедом едят, а честных людей жрут без соли. Хуже них только манагеры из эффективных. Мочи ихнюю гнилую породу при каждой встрече. Увидел сталкера - убей с ноги, чтобы не зафоршмачиться. Если сталкер умрёт с хабаром, он отправится на Чистое Небо. Если сдохнет без хабара в руках - попадёт в Тень Чернобыля. Есть их нельзя и вообще руками лучше не прикасаться. Часто сталкеры бывают радиоактивными, да и мясо у них зело поганое. Кто его поест, тот три дня не проживёт.
  Измученного бесцельным стоянием барда отпустили обедать, растолковав, куда и зачем прежде идти, а сами отправились искать шприц.
  Лекарский ряд растянулся возле чистой галереи, в которой помещалась шведская аптечная лавка и знахарские магазинчики с товарами народной медицины - русской, китайской, московской и басурманской. Далее продавали ткани, тесьму, бижутерию. Внутренняя застройка здесь проредилась, корпуса дали место сборищу. Полукругом, рылами к галерее сбилась стоячая толпа, глазели на какое-то действо, но, что за действо, было непонятно. Не доносилось визгливых выкриков скоморохов, ни завываний бардов. Щавель протиснулся в серёдку и через плечи узрел примыкающий к галерее навес из плотной пурпурной ткани с жёлтой, под золото, бахромой. Под навесом на помосте стояла высокая кафедра из заморского резного дерева, за которой восседал представительный старец с окладистой бородой, завитой в плотные кудри. По обеим сторонам кафедры за столами пониже заняли позицию подручные. Одесную размещался гладко выбритый сорокалетний деятель со взором резким как копьё. Место ошуйное занимал толстяк с тяжёлыми полуопущенными веками. Обвинитель и защитник, понял Щавель. Чуть поодаль, справа от навеса красовались плохо отмытые пыточные козлы, на стойке ожидали своего часа побуревшие колья, семихвостая плеть и свёрнутый бич. На скамье, недвижный, как ещё один инструмент правосудия, застыл плечистый мужлан со скуластым конским рылом. Палач что-то размеренно жевал и, уперев в колени мосластые грабли, вперился в толпу застывшим взором человека не слишком любящего общественное внимание, но по долгу службы вынужденного становиться объектом любопытства толпы.
  Жёлудь пробирался вслед за отцом и вскоре оказался в первых рядах. Дивился парень на моды внутримкадские. Примечал он странных московских оборванцев и раньше, но за Мкадом их было мало, а тут практически каждый третий. По всему видно, что люди респектабельные, хари мытые, наетые, а одежда вся в заплатках небрежно нашитых, с обтрёпанными краями и торчащими нитками. У бедняков латки не редкость, но здесь заплаты были повсюду, даже в тех местах, где одежда обычно не рвётся, будто нарочно нашили. А у иных платье вовсе сострочено швами наружу. Портные ли настолько оборзели, что не стесняются втюхивать сшитый по пьяни товар, то ли горожане прибедняются, чтобы не утесняли поборами злые власти? Лесной парень едва голову не сломал, но так и не докумекал. О том лишь Жёлудь догадался, что на рынок москвичи специально притопали на суд поглазеть. Недаром судилище было так помпезно обставлено. Для привлечения народа делалось - насладятся зрелищем, захотят хлеба (тут же сновали лоточники с калачами, пирожками и ватрушками, да продавцы кваса и сбитня), а потом разойдутся по лавкам товар смотреть и что-нибудь обязательно купят.
  Чуть в стороне от палача занимал место мытарь с железной кассой, в которую по приговору суда ссыпал штраф скособоченный мутант. Пока полётчик отвечал деньгами за упоротый косяк, рыночный стражник вывел на аркане давешнего грамотного мальчонку. За ним вышел рыжий охранник и тётка лет сорока. Судья заглянул в бумажку, громко стукнул деревянным молотком для привлечения внимания.
  - Что у нас там? - уточнил он.
  - Воровство, ваша честь, - сообщил прокурор.
  - Слово предоставляется обвинению, - размеренно и раскатисто объявил старец.
  Прокурор поднялся.
  - Сего дня отрок по прозванию Шкет злонамеренно ухитил с прилавка книжного магазина Василисы Никитиной роман "Растяпа". На призывы прекратить преступное деяние Шкет не реагировал, был задержан сотрудником охраны Рыжим Шухером и доставлен в опорный пункт для составления протокола. В ходе следственных мероприятий Шкет оказывал сопротивление, вину свою не признал и проводил криминальную агитацию среди сотрудников правоохранительных органов. Учитывая особый цинизм заявлений подсудимого, сопряжённый с доведённым до конца преступным деянием, прошу суд рассмотреть личность правонарушителя не только как злостного похитителя имущества, но и со стороны идейной направленности, сопряжённой с явным малолетством и потому особо опасным в общественном плане.
  Толпа заинтересованно вытянула жала, присмотрелась к малорослому преступнику, а судья молвил:
  - Слово предоставляется подсудимому. Рассказывай как было дело.
  - Я книжку почитать взял. Я бы вернул, - мальчонка шмыгнул носом.
  - На то была договорённость с правообладателем?
  - Не было, выкрикнула тётка. - Схватил, и наутёк.
  - Я Шухера испугался, не успел сказать. Боялся, что поколотит, вот и побежал, а тут этот дерётся.
  - Кто?
  - Вот этот дядька, - мальчонка указал на Щавеля.
  - Вот как? - судья обратил молоток власти на толпу. - Покажись нам.
  Щавель вышел и предстал перед судом.
  - Ты поймал?
  - Я.
  - Похвально, - кивнул судья. - Как звать тебя?
  Старый лучник бесстрастно назвал своё имя.
  - В связи с вновь открывшимися обстоятельствами к делу приобщаются показания второго свидетеля. Охранник Шухер, доложи суду, как ты поймал вора.
  Рыжий страж доложил, как по писаному, видать, привык выступать в суде.
  - Находился рядом с книжным магазином и, заметив убегающего грабителя, начал преследование. С помощью вот этого гражданина, - указал Рыжий Шухер на Щавеля, - произвёл задержание, изъял похищенную книгу и доставил в опорный пункт. Вскоре туда явилась потерпевшая, опознала свой товар и грабителя.
  - Слово предоставляется свидетелю Щавелю.
  - Стоял в торговом ряду, услышал крики. Решил оказать содействие органам охраны порядка и совершил задержание крадуна, - по-простому доложил тихвинский боярин.
  - Защита? - по-приятельски небрежно осведомился судья.
  - Уважаемый суд, - адвокат поднялся и даже как будто проснулся. - Ваша честь, дорогие свидетели и почтеннейшая публика. Не имея намерения отрицать очевидные факты, прошу обратить ваше внимание на возраст подсудимого. Обладатель столь юных лет не может иметь ясного представления о частной собственности и осознания всей полноты ответственности за посягательство на неё. Со слов подсудимого, он действительно договорился с продавщицей, но был неправильно понят, испугался охранника и побежал. Находясь в состоянии аффекта, подсудимый не догадался положить книгу обратно на прилавок, а инстинктивно прижал её к груди, как мать прижимает дорогое ей дитя, и спасался бегством до тех пор, пока путь не преградил кулак этого решительного человека, - указал адвокат на Щавеля. - Учитывая вышеизложенное, возраст подсудимого, отсутствие злого умысла и незаконченность предступного деяния, я прошу максимально смягчить наказание и считаю, что достаточно будет ограничиться общественным порицанием.
  - Протестую, ваша честь! - выкрикнул прокурор.
  Толпа оживилась.
  "Хорошо устроен балаган, - сохраняя невозмутимое выражение лица, Щавель с величайшим интересом наблюдал за аттракционом. - В Тихвин бы их завозить на ярмарку, да судить при всём честном народе воров, которые до праздника в яме накопятся. А то казним прилюдно, да судилища завлекательного нет".
  Прокурор тоже встал, опёрся о стол, навис над ним. Вперился взглядом в толпу.
  - Прошу обратить внимание, - повёл он речь настолько зловещим тоном, что толпа затаилась и навострила уши, - на предмет открытого хищения имущества, то есть не кражи, а беззастенчивого грабежа. Предметом стала книга! То есть подсудимый совершил не только хищение частной собственности, но и, вкупе с ним, хищение интеллектуальной собственности. Поскольку интеллектуальная собственность нематериальна и может быть украдена на раз-два-три и бессчётно, преступление является законченным, а похититель может быть признан не только грабителем, но и книжным пиратом!
  Толпа загудела.
  Обвинитель опустил зад на стул.
  Судья выдержал эффектную паузу, давая народу осознать и выговориться.
  - Какой неожиданный поворот дела, - прокомментировал он, разогревая публику. - Присвоение интеллектуальной собственности и книжное пиратство.
  Толпа зашумела.
  - Что скажет по этому поводу обладатель прав, вернее, обладательница? Василиса, доложи суду и народу, открывал ли подсудимый книгу в твоём присутствии?
  - Открывал, - закивала книжная тётка. - Взял с прилавка, раскрыл, листать начал. Я говорю, хошь читать, плати, потом читай. Он не слушает. Я вижу, что у меня эту тилектуальную собственность отнимают и товар грязными руками лапают, хотела отобрать, а он, паршивец, убёг.
  - Ну и что, что читал, - не стерпел мальчонка. - Я бы книгу вернул. За погляд денег не берут. Небось, не убыло бы от книжки, если б я прочёл.
  - Сколько тебе лет, сынок? - пренебрежительно осведомился судья.
  - Больше, чем тебе, - Шкет сморщил личико в злобную гримасу. - Я до Большого Пиндеца родился.
  - А сохранился на все тринадцать, - философски, но немного грустно констатировал судья. - Сколько бы ты ни прожил, но, если мыслишь как тринадцатилетний, это говорит о том, что ты дурак от рождения.
  Адвокат кинулся на помощь:
  - Ваша честь, прошу обратить внимание на неразвитость головного мозга подсудимого, законсервированного в древние времена воздействием живительной радиации.
  - Принято!
  Судья оглушительно стукнул киянкой. Должно быть, на кафедре у него лежала специальная подставка, которая громко резонировала.
  - Однако неразвитость головного мозга не освобождает от ответственности, - продолжил он. - Кроме того, подсудимый жил больше трёхсот лет и за это время мог накопить огромный жизненный опыт, при наличии которого апеллировать к недееспособности подсудимого неправомерно. Подсудимый, если бы тебе удалось вынести книгу с рынка, ты бы стал её читать один, в свое вонючей берлоге по одеялом, храня как величайшее сокровище и более не показывая никому, или поделился бы приобретением с ближними?
  - Поделился! - воскликнул Шкет. - Неужели б утаил знание? Прочёл сам - передай другому. Только так можно познакомить окружающих с интересными сведениями, сделать людей умнее, а мир лучше.
  От этих слов зевак будто морозом прибило, они аж попятились, только Щавель остался недвижим.
  - Пират! Пират! - зашептали в толпе.
  - То есть ты хотел довести злой умысел до конца и распространять информацию бесплатно? - старый судья вбивал гвозди твёрдой рукой.
  - Да, - книжный пират, вынужденный прозябать в обличии малолетнего дурачка, не отступился от принципа. - Information must be free!
  Деревянный молоток снова опустился.
  - Подсудимому предоставляется последнее слово!
  - Читайте книги, книги - источник знаний! Те, кто запрещает свободное чтение, чтение без ограничений, хочет сделать вас глупее, чтобы вы не могли понимать очевидные вещи, не иметь своего мнения, соглашаться со всем и всему подчиняться. Запрет на свободное распространение информации лишает вашу личность яркости и оригинальности, превращая в стадо покорного быдла.
  - Довольно! - молоток уже взлетал и опускался, но мальчонку было не заткнуть. - Подсудимый лишается слова. Стража! Заткни ему рот.
  Слова злодея расшевелили толпу. Пришедшие поглазеть на суд проникались словами обвиняемого, осознавали, смотрели на себя со стороны. Отчего хотелось не только предаться утешительному шоппингу, но и пойти в ближайший кабак накатить.
  Улавливая настроение масс, ведущий стал сворачивать представление.
  - Воровство интеллектуальной собственности делает книжный бизнес убыточным, - заявил судья, дождавшись, когда малолетнему агитатору забьют в рот деревянный кляп. - Если производителям интеллектуального продукта не будут платить, они не напишут новых книг, а пойдут в золотари или в плотники. Значит, не будет просвещения и мир погрузится во тьму невежества. Управлять покорным стадом опущенного до скотского состояния народа будут манагеры, засылающие к нам книжных пиратов. Учитывая особую тяжесть злого умысла, сопряжённую с цинизмом и невыносимой жестокостью далеко идущих планов управленческого характера, я приговариваю сталкера Шкета за грабёж и книжное пиратство к черенкованию. Приговор привести в исполнение немедленно!
  С мальчонки содрали штаны, подтащили к пыточным козлам, прикрутили вязками в позе толераста. Палач примерил на глазок и выбрал на стойке подходящий по размеру кол, в котором угадывался черенок от лопаты.
  
  Глава Двадцать восьмая,
  в которой лазутчики уходят в Замкадье.
  
  Шприц купили в аптеке. Новенький, шведского производства, он был разобран на части, бережно обёрнутые в вощёную бумагу, и хранился в жестяной коробочке, переложенный ватой. Предусмотрительные шведы укомплектовали его тремя иглами разной длины и диаметра. В аптеке получилось дешевле, чем с рук, где допиндецовые шприцы из поцарапанной мутной пластмассы предлагались по цене здорового раба.
  - Дело сделано, - Щавель уложил покупку в сидор. - Забираем Филиппа, и ну его к бесу этот базар.
  Жёлудь был полностью согласен. Голова опухла от мельтешения толпы, нечеловеческих рож мутантов и куда более жутких обитателей Бутово. Циклопы, манагеры, и прочие недобитые жертвы радиации наподобие трёхсотпятидесятилетнего мальчика вызывали у лесного парня душевное отравление почище, чем от разглядывания журналов для эльфийских девочек "Космополит".
  Филиппа нашли в рядах, под неусыпным надзором Ивашки и Петра. Бард с печатью 666 на челе более не стоял с зарядниками навытяжку, а слонялся, прицениваясь к древнему дрэку. Заприметив Щавеля, ринулся к нему с хмельным энтузиазмом.
  - Сделал? - спросил Щавель.
  - В лучшем виде! Сдал кольцо и обе фигнюшки.
  - Деньги, - потребовал командир.
  Филипп выудил туго набитый кошель и заметно расстроился, из чего Щавель сделал вывод, что бард не закрысил. Не от великой честности, конечно, а по боязни.
  - Зашёл в бар, подваливаю к осетину, - Филипп быстро осваивался на новом месте и тараторил как со старым знакомым. - Так и так, говорю, Сан Иналыч, люди с рынка подсказали к тебе обратиться. Сам-то я в Москве первый день, не знаю ничего. Зашёл поинтересоваться чё почём. Показывай, говорит, что там у тебя. Я хабар вывалил. Из склепа Бандуриной в Лихославле, сам брал с товарищами. Рассказал, как было дело. У него аж руки затряслись. Никому не болтай, говорит, тут всюду жульё, обманут, никому верить нельзя, мне можно. Говорю я ему: а я чё, я ничё, моё дело предложить товар на рынок. Сан Иналыч цену сразу дал хорошую, я ему хабар скинул. В Москве, спрашивает, остановились? Не, говорю, за Мкадом, в "Балчуг-Немчиновке", братва опасается в город лезть. Посмеялись да разошлись. Договорились, что завтра принесу остальное.
   - Договор дороже денег, - улыбнулся Щавель так, что у Филиппа душа ушла в пятки. - Смотри, не обмани Инал Саныча.
  - В Москве толсто троллят, да худо едят, - злобно пробормотал бард, когда понял, что над ним пошутили.
  
  ***
  Заполночный постоялый двор был насыщен тяжёлой вонью немытых странников, миазмами, исторгаемыми постояльцами из четырёх отверстий, храпом, сопением, зубовным скрежетом и кряхтением полатей под ворочающимися в дурном сне телами.
  В козырном углу под разнобожными образами желтела дежурная лампадка. Её убогое мерцание почти не разгоняло тьму, но Щавель углядел, как завеса на входе приоткрылась. В спальню проскользнула тень. Ни шарканья подошв, ни скрипа половиц - незримый пришелец двигался вдоль лежака и вглядывался в лица, он превосходно видел в темноте. Щавель закрыл глаза, притворяясь спящим. Скорее щекой почувствовал тепло, чем услышал приближение сталкера. Тепло отдалилось - крадун переместился к Филиппу. Щавель учуял его запах, сталкер ужинал манкой на молоке и белым хлебом. Приоткрыв глаз, Щавель различил склонившуюся над бардом тень, ловкие пальцы шарили по карманам. Затем рука нежно приподняла голову Филиппа, другая потянула сидор.
  В ту же секунду нож Понтуса Хольмберга прибил её к доске. Сталкер рванулся и пронзительно закричал, но Щавель навалился на навершие и несколько раз ударил кулаком в живот.
  - Вор! Я поймал вора! - громогласно возвестил он.
  Сталкер согнулся, потеряв дыхание, присел, но клинок прочно держал его, приколотив к полатям, как злой ребёнок пришпиливает иголкой жука.
  Вокруг всё зашевелилось, рыпнулся придавленный Филипп, шустро выбрался из-под Щавеля - сказывался опыт кабацких потасовок. Мужики повскакали, кто-то запалил свечку.
  - Я поймал крадуна! - повторил Щавель.
  Постояльцы обступили вора, принесли огня. Сталкер оказался тонкокостным, стриженным под горшок мужиком с гладко выбритым лицом и непомерно большими, чуть навыкате глазами никтолопа.
  - Здравствуй, Лелюд, - сказал Щавель.
  
  Глава Двадцать девятая,
  в которой Тибурон выказывает свою преданность и полезность, а Скворец превосходит в области доблести легендарного шведского богатыря Беовульфа.
  
  Лелюд молчал всю дорогу. Его везли поперёк седла связанным по рукам и ногам. На привале проверяли верёвки и всякий раз находили узлы распущенными. Если бы не следили в оба, проклятый сталкер давно бы утёк.
  Покинув "Балчуг-Немчиновку" до зари, к вечеру лазутчики добрался до базы, где были с ликованием встречены заскучавшей дружиной.
  - Ты, старый, хватки не теряешь! - Лузга залихватски тряхнул зеленоватым гребнём, который отрос за время странствий и обрёл привычку заваливаться на бок, высморкался в кулак, подмолодил ирокез, прошёлся вокруг пленника, пнул его под рёбра, но без злобы, а для порядку. - Где такое существо добыл?
  - Где, где? В Москве. Привёз тебе для украшения досуга.
  - Благодарю. Не по мне такие гостинцы. Пусть их собачка Жучка дрючит или, как его, нашего Тавота друг, отмороженный Удав...
  - Мыслишь верно, - одобрил Щавель. - Тащи его наверх. Как вы тут без меня?
  - Наезжал начальник дмитровской стражи со своими оружными. Встревожились они насчёт железнодорожников. Давай претензии предъявлять, не ваша территория и всё такое. Литвин его встретил, - ухмыльнулся Лузга
  - И чего?
  - Теперь у нас есть порох и свинец.
  
  ***
  Когда измученного Лелюда втолкнули в нумер, расположившийся сбоку от двери Тибурон встретил пленника мрачным:
  - Попался, младолюбец?
  Услышав знакомый голос, сталкер вздрогнул и втянул голову в плечи. Обернулся и узрел колдуна, которого считал мёртвым. Тибурон заметно сдал по сравнению с временами членства в Ордене, но всё же не выглядел призраком, как в клетке. Он горделиво устроился на рогоже, скрестив ноги на восточный манер, подобно легендарным йогам, уложив на ляжки вывернутые вверх ступни. Должно быть, молился своему покровителю Йог-Сототу.
  - Ты уцелел? - негромко воскликнул Лелюд.
  - Раз в сто лет говоришь правду.
  - Но не весь.
  - Ты бы рад видеть мои кости, но не дождёшься. Будет наоборот. Вскоре я посмотрю на твои потроха и отведаю твоей крови.
  Конвоировавший Лелюда ратник не стал дожидаться, пока москвичи наругаются, а ткнул пленника в спину. Педофил испуганно сгорбился, прижал к груди замотанную тряпицей руку и засеменил в угол напротив Тибурона. Сел и замер, дрожа от страха и кровопотери.
  "Если они все такие дохлые, почему на них не навалятся и не перебьют? - Щавель сравнил обоих членов Ордена Ленина и нашёл в них много общего. На Горбушке командир видел, в основном, нормальных мужиков - мобилизовать, вооружить и получится годная пехота. - Если до сих пор не перебили, значит что-то с Лениным не так. Должно быть, ведает матёрое колдунство".
  - Я задаю вопросы, ты на них отвечаешь, - Щавель устало опустился на свою постель. - У нас мало времени, говори по существу.
  Лелюд затихарился.
  Щавель отвёл взгляд и, когда снова посмотрел в угол, педофила увидел не сразу. Будучи недвижным, серенький сталкер почти исчезал из поля зрения!
  Старый лучник был вынужден приложить силы, чтобы стряхну морок.
  - Думаешь, Мотвил тебя спасёт? Поможет силой колдовских чар ускользнуть в ночи? - Щавель рассуждал, наблюдая за реакцией Лелюда. - От меня не убежишь. Я поймал тебя, когда ты был волен и здоров, а недужным тебе из моего плена вовсе не ускользнуть. Или надеешься, что придёт на выручку Дележ? - Лелюд встрепенулся, а Щавель, как ни в чём не бывало, продолжил. - Пусть приходит, но сначала ты расскажешь всё о капище Мотвила. Как выглядит изнутри, где живёт шаман, где отправляет обряды. Начнёшь врать, Тибурон поймает на лжи. Тогда будет больно.
  Лелюд завозился в своём углу, подтянул колени к груди, будто прикрывался.
  - Давай, лидер, продолжай свою пропедевтику, - пробурчал он.
  - Что, если я буду подносить к твоему телу огонь? - командир подался вперёд, а Лелюд испуганно вжался в стену. - Спорим, что тогда поведаешь о самом сокровенном?
  - Больше, чем огня, он боится своей крови, - подал голос Тибурон.
  - Вот как, - словно гвоздь вбил Щавель и едва заметно улыбнулся, затравленный сталкер откровенно его развлекал. - Будешь говорить правду?
  Педофил стиснул зубы и демонстративно сжал губы.
  Щавель достал из ножен клинок работы мастера Хольмберга.
  
  ***
  Проснулся Щавель, как пружиной подброшенный. Пронзительный вой бил по ушам, тут же шарахнуло в стену чем-то тяжёлым, будто тараном. Щавель был уже на ногах, кинул на бедро колчан, выдернул из налуча лук.
  - Доктор, свет! Лузга, Жёлудь, за мной!
  Постоялый двор сотряс ещё один удар. Утробный рёв перекрыл неутихающий визг. Затопали по лестнице сапоги ратников. Щавель распахнул дверь, выскочил в коридор, Жёлудь за ним с луком наготове. В нумере напротив со звоном и треском вынесли оконную раму.
  "Пора!" - Щавель пнул дверь бывших своих апартаментов, оставленных для содержания рабов и пленников. Пустил стрелу в проём. Тут же наладил вторую и заглянул в нумер. Окно заслоняла чья-то широкая фигура. Щавель выстрелил. Заскочил, споткнувшись обо что-то, следом ворвался Жёлудь, пустил стрелу не глядя. Уши заложило от крика на три голоса. Щавель всадил стрелу в громадное тело, ломящееся в окно. Туша мелькнула и сверзлась. Пол содрогнулся, когда она грохнулась о землю.
  Жёлудя плечом оттолкнул не сильно спешащий Лузга с обрезом наготове. Альберт принёс запалённый от свечки факел. Только при свете Тибурон умолк. Ветошь, пропитанная ламповым маслом, разгоралась. Альберт опустил факел, подсвечивая побоище. Тройка, приставленная стеречь пленников, валялась на полу, как раскиданные злым ребёнком куклы, никто не шевелился. Копошился на рогоже Тибурон. Лелюд исчез. Со двора доносился гвалт и короткие надсадные взрёвывания. Гомон взлетел, бахнул выстрел.
  Переступая через трупы, Щавель подобрался к окну с выставленной рамой. Выглянул. Во дворе возились над телами дружинники, протискивались факельщики, кого-то понесли. Один разогнулся и воздел над головой что-то длинное. Бойцы торжествующе закричали.
  - Что случилось? - спросил Альберт Калужский.
  - Дележ забрал Лелюда, - быстро ответил Тибурон.
  Щавель незаметно в темноте улыбнулся и сунул стрелу в колчан.
  Новгородский ОМОН сплоховал перед московской напастью. И в атаку на манагеров ходил, и вехобитов болотных ставил на уши, малыми силами кромсал превосходящих по численности селигерских "медвежат", а подручного шамана Мотвила проворонил. Великан циклоп двигался легко и стремительно. Перемахнул через ограду, парой ударов срубил фишку. Дубина из комля дуба шлемы не пробила, но сломала ратникам шею. Они упали не вскрикнув. Дележ залез на карниз, вероятно, вскарабкавшись по углу, цепляясь за торцы брёвен. Нашёл нумер, в котором томился Лелюд, ориентируясь ему одному известным образом, должно быть, по запаху. Влез в окно. Тибурон проснулся и заорал. Дружинники схватились за оружие, но великан убил их голыми руками. Затем схватил в охапку Лелюда и выпрыгнул из окна. Прямо на копья бодрствующей смены. Несмотря на то, что Щавель приказал держать десятку наготове, Дележ едва не ушёл с добычей. Он был выдающимся разбойником. Во дворе закипел бой. Три стрелы торчали из его тела, но циклоп не сдавался. Отмахивался дубиной, пока Храп не перешиб пулей бедренную кость. Дележ упал. Отбивался лёжа, крутясь на спине. Из пасти его вырывалось яростное рычание, невнятная брань и неразборчивые угрозы, среди которых можно было различить повторяющуюся острастку: "Нургалиев разрешил!" Неизвестно, скольких омоновцев ещё успел он покалечить, если бы Скворец удачным ударом не разрубил плечо. Развивая успех, Скворец бил быстро и точно, и отсёк ему правую руку. Это доконало великана, силы оставили его. Дележ лишился чувств и истекал кровью. Рядом лежал, поскуливая, Лелюд. В горячке боя его затоптали едва ли не насмерть.
  Педофила утащили обратно, а вокруг Дележа столпились ратники, наставив на него пики. Факельный свет отбрасывал причудливые тени. Пламя трепетало на ветру, тени прыгали, отчего тело поверженного циклопа выглядело ещё страшней. Разбойник разделся донага и намазался сажей. Из одежды были только чоботы мягкой кожи, перетянутые ремешками поверх щиколотки, да короткие труселя чёрной замши, подпоясанные толстым ремнём, на котором висел кошель с трутом и огнивом, да короткий ножик.
  Циклоп хрипел в беспамятстве. Неестественно скроенная рожа с низким лбом, укороченная за счёт того места, где у людей находятся глаза, заросла диким волосом. Оттянутые к ушам скулы подступали вплотную к надбровной дуге, выгнутой коромыслом, чтобы вместить единственный глаз, потеснивший переносицу. Если у большинства циклопов ближнего и дальнего Подмосковья ниже располагался нос картошкой, отчего лицо сохраняло остатки человеческих черт, то в роду Дележа положительную селекцию не производили. Должно быть, предки селились на отшибе, в очаге повышенной радиации. Мутация глубоко затронула наследственное вещество. Вместо носа зияла щель, делившая пополам верхнюю губу, словно в голову от души ткнули мечом. По бокам дыры торчали мясистые наросты, видоизменённые крылья носа, превращавшие морду циклопа в форменное рыло гигантского нетопыря.
  - Породит же земля чудных! - только и сказал Лузга, когда разбойника перетащили в трапезную.
  Из страшной ямы на месте правого плеча лилась кровь. Казалось, конца ей не будет.
  - Привяжите его к столу, - бросил Щавель ближайшим ратникам.
  Крепкими раболовными арканами воины примотали Дележа к общаку. Они не ведали жалости к уроду и жаждали кровавой расправы. Чаяния войска опытный командир читал как раскрытую книгу и не упустил случая совместить приятное с полезным, перед решающей битвой обратив воинство в свою веру для придания большей сплочённости и поднятия боевого духа.
  Щавель вынул нож работы мастера Хольмберга из Экильстуны.
  - Перед нами известный разбойник Дележ, гроза Подмосковья, - зычный голос командира заставил дружинников навострить уши и подойти поближе. - Одолеть его - дело доблести и геройства. Орден Ленина показывает нам свою силу, действуя хитростью и коварством. Но войско светлейшего князя не запугать! Мы врага били, бьём и будем бить! Для придания силы каждый должен вкусить его плоть, - Щавель всадил клинок под рёбра циклопу, широким взмахом распустил брюшную стенку. Дальше было самое сложное - быстро вырвать печень великана, и Щавель не осрамился. Печень была огромной. Он воздел её над головой. - Это наша добыча! Мы заслужили!
  Услышав хорошо знакомые слова "добыча" и "заслужили", дружинники одобрительно заорали, ещё не понимая, что именно они одобряют.
  Командир плюхнул печень на живот циклопа, оттяпал край, сунул в рот и демонстративно начал жевать. Второй кусман достался Жёлудю, третий - случившемуся рядом Михану. Парень, польщённый честью причаститься в числе первых, привычно сожрал печёнку, подумав, что посвящение Отцу Небесному где-то далеко впереди, в Новгороде, а Ктулху будет доволен уже сейчас. Следующим оказался молодой дружинник, имени которого Щавель не знал. Он безропотно съел свой кусок, решив, что так и положено. Его примеру последовали остальные, подчиняясь воле командира, общему примеру и чувству ненависти к врагу. Даже сотник Литвин. Попавший в середину раздачи, не воспротивился, а принял с ножа кровоточащий ломоть.
  Дружина воспряла духом. Горячая печень циклопа вставляла не хуже рюмки крепкого первача. В трапезной витало чувство всеобщего единения. Дележ затих, истёк кровью, не приходя в сознание. Щавель приказал Михану подать топор, лежащий на соседнем столе, доставшийся от "медвежат" трофей, которым охотно кто-то пользовался. Тремя точными ударами разрубил рёбра Дележа, запустил руки в грудь разбойника, перерезал сосуды, вырвал трепыхающееся сердце.
  - Добыча! - провозгласил он на всё трапезную, держа сердце на вытянутых руках. - Сегодня у нас праздник. Подходи за своей долей!
  
  ***
  - Ты мудр, боярин. Теперь дружинники пойдут за тобой в огонь и в воду.
  Тибурон уместился на рогоже, поджав ноги, словно боясь высунуться с островка безопасности. Колдун что-то сделал с подстилкой, ибо Дележ не тронул его. Бывший член Ордена уже оправился после визита соратника, держал спину прямо, говорил уверенно. За окном занимался рассвет. Под окном лежал связанный "ласточкой" педофил. Ноги Лелюда были крепко примотаны за спиной к кистям, отчего тело выгнулось дугой. Сталкера корёжило, но он терпел, стиснув зубы, потому что боялся люлей. Ещё в комнате тусовался Лузга и закончивший свои дела с ранеными Альберт Калужский.
  Щавель сидел на постели, держа на коленях голову циклопа. Она была громадной и по ширине достигала ширины плеч командира. Рядом на покрывале лежал измазанный кровью Хранитель. Щавель накормил своего идола досыта и Жёлудю наказал не упускать столь редкую возможность задобрить собственного Хранителя - у идолов долгая память.
  - Выдающийся трофей, - заметил Тибурон.
  - Я поймал Лелюда, я убил Дележа, - сказал Щавель. - Следующий Мотвил. Готовь своё зелье.
  - Когда прикажешь, боярин, - покорно сказал Тибурон.
  Щавель повертел голову циклопа, посмотрел на Альберта Калужского.
  - Возьмём с собой, а на обратном пути отправим князю. Надо её приготовить, чтобы вид имела приличный. Даже если закоптим, мозг протухнет и будет вонять. Что ты посоветуешь?
  - Я бы рекомендовал краниотомию с тотальным извлечением содержимого кальвариума, как сделал Лузга в Лихославле с головой "медвежонка", но это испортит внешний вид. Есть более трудоёмкий способ с транснасальным доступом, гомогенизацией и последующим дренированием содержимого, как поступали мумификаторы в древнем Египте. У меня случайно оказался набор подходящих крючков и лопаточек.
  - Зачем ты их носишь?
  - Странствующему врачу всё пригодится, - заявил Альберт со смирением бывалого потрошителя.
  Щавель протянул трофей. Доктор принял голову, склонился под её тяжестью и сноровисто утащил в свой угол, где на постели распахнул пасть сидор.
  - Глупцы, вы не понимаете... - проскрипел стреноженный Лелюд. - Ленин падёт, Статор придёт. Ты, лидер, не ведаешь, что творишь.
  - Не верь ему, - предупредил Щавеля Тибурон.
  - Тебе, предатель, чем хуже, тем лучше, - простонал Лелюд.
  - Между нами договор, - гордо сверкнул глазами колдун. - Ты знаешь, как расправились со мной товарищи. Сам же глумился, проходя мимо клетки. Теперь твои товарищи мне совсем не товарищи. Они крысы, что жрут своих в аппаратных играх. А заправляет ими маразматическая геронтократия, живущая замшелыми заветами Ильича. Благим делом будет разрыть этот клоповник до основания.
  - Ты - зло, - выдавил Лелюд.
  - А ты добра посланец, - парировал Тибурон и стрельнул глазами на командира, дескать, эк я его уел!
  - Хорош болтать, - оборвал Щавель. - Выполняй договор. За ингредиентами обращайся к лепиле, у него полный мешок всякой всячины. Лузга, проследи и обеспечь. Ступай, позови людей. Пусть вытащат чадолюбца во двор и дадут ему, чего у него отродясь не было. Но не до смерти и не калечить.
  Сталкер застонал и задёргался, предвкушая расправу. Лузга залихватски пригладил с боков ирокез и умёлся выполнять приказ. Когда Лелюда вытащили на встречу с тумаками, Щавель обратился к Тибурону:
  - Сан Иналыча с Горбушки знаешь?
  Из раскуроченного оконного проёма доносились жалобные крики Лелюда. Чувствовалось, что педофила бьют не сильно, но с отрадой. Щавель посмаковал, спустился в трапезную. Дружина собралась вокруг стола с трупом распотрошённого великана. Пахло пивом и брагой. На столе, упершись ногами в скамью, сидел Филипп, положив на колени гусли. Перебирал струны как бы в глубокой задумчивости. Выдерживал концертную паузу. Ратники внимали. Старый лучник приметил, что парни сидят рядышком, будто не было между ними раздора. В зале явственно витала объединяющая сила парной печени.
  - Поведаю вам, отважные воины, о постапокалиптических временах, когда исчезло солнце, землю сковала стужа, а люди от отчаяния жрали друг друга и молились Тёмным богам.
  - Мы и сейчас не отступаем от завета предков вкушать сердце и печень врага, проявившего в бою силу и мужество, - сказал Жёлудь.
  - Ктулху фтагн! - добавил Михан.
  Сотник Литвин закрыл ладонями лицо.
  
  Глава Тридцатая,
  в которой новгородский ОМОН проводит спецоперацию
  
  Стрела, которую Щавель пустил для страховки, прежде чем, как войти в нумер с бесчинствующим Дележом, воткнулась в стену, прибив многоногую сикараху с изогнутыми жвалами цвета запёкшейся крови, парой острых шипов вместо хвоста и ядовитой чёрно-жёлтой раскраской.
  - Из Внутримкадья приползла, - заявил хозяин, когда ему показали насекомое. - У нас такие не водятся.
  - У вас любая напасть из Внутримкадья, - сплюнул Лузга. - Сами как будто ни зла, ни добра не творите, а только благо народное.
  Хозяин, притерпевшийся к хамству постояльцев, по холуйской привычке пропустил реплику мимо ушей. Стыд глаза не выест, а рубль голову стережёт.
  Сикарах таких в нумерах больше примечено не было, но на всякий случай Щавель лёг отсыпаться подальше от пленников. Москвичи могли приманить ещё не ту заразу. Напоследок проверил, как у Тибурона с обещанным зельем. Раб и лепила глядели на командира глазами побитой собаки.
  - Сушёный барбарис, веточка боярышника, кишки журавля, таволга, повилика, стригущий лишай у нас есть, - доложил колдун. - Не достаёт слезинки пидораса, так нужной для усиления любого дела.
  - Где же мы возьмём пидораса? - вздохнул Альберт.
  По исконному обычаю, мудрецам недоставало начальственной воли.
  - Приведите Филиппа, - распорядился Щавель. - Сейчас он у меня поплачет. Лузга!
  - Где этот алкаш? - сорвался с места Лузга. - Где эта синяя птица?
  К обеду зелье было готово. Доктор собрал шведский шприц, намотал на иголку вату, втянул из котелка буроватую прозрачную жидкость. Бережно уложил заряженное оружие в жестяную коробочку.
  - Я бы рекомендовал галоперидол, - вручил он коробочку наблюдавшему за варкой оружейному мастеру. - За неимением оного можете попробовать народное средство. И да поможет вам Бог!
  - Полезная фигня, - Лузга убрал шприц в котомку и указал на котелок. - Не выкидывай, вдруг пригодится.
  Когда Щавель проснулся, на постели у двери сидел Жёлудь, вил гнездо на тетиве, примеривал к греческому луку. Сторожил. Щавель достал из ладанки командирские часы, рассмотрел, завёл.
  - Сколько на твоих? - хрипло спросил он.
  Жёлудь оттянул рукав. Крупные часы Даздрапермы Бандуриной не выглядели женскими.
  - Два сорок пять.
  Ход был верен.
  - Что деется?
  - Зелье сварили. Лелюд убежал.
  - Что?!
  Щавель резко сел. Спустил ноги. Мигом намотал портянки, обулся и вот, уже на ногах.
  - Почему не разбудили? - холодно спросил он.
  - Чего будить? - рассудительно сказал Жёлудь. - Есть кому искать. Не нашли, выслали погоню во все концы, но он где-то затихарился, предатель.
  Старый лучник ворвался в комнату пленников. Нумер был пуст. Даже рогожа Тибурона остыла без своего хозяина и блохи на ней не скакали. Щавель сбежал по лестнице. Трапезная была полна. Личный состав приступал к приёму пищи. Литвин поднялся, когда командир подошёл к его столу.
  - Докладывай, - Щавель отвёл сотника к окну, подальше от ушей подчинённых.
  История была проста, как любой пролёт по службе. Фишку в нумере не выставили, потому что рассчитывали на Альберта и Тибурона, а те преспокойно отправились на двор, в свою очередь, посчитали невозможным побег средь бела дня на глазах семи десятков воинов. В результате, сталкер исчез. Раненый, битый, Лелюд сумел ускользнуть, отведя глаза, как умел только он один, и поиски результата не дали.
  - Только жрать горазды, - от ледяного голоса командира у Литвина мороз пробежал от загривка до самого очка и чуть не выпал в портки в виде доброго комка страха.
  - Не по дорогам же ему шляться, - Лузга подвалил, сунул руки в карманы, зыркнул на старого лучника исподлобья. - Отсиживается в какой-нибудь поганой норе. Его там с собаками не отыщешь. Забей, старый, на черта он тебе сдался? Он него хлопоты одни, а толку шишь.
  - В другой раз будем подколенные жилы резать, - постановил Щавель и приказал Литвину: - Построишь бойцов во дворе.
  Лузга увёл командира за стол, где уже исходила духмяным паром глубокая миска.
  - Щи - хоть жопу полощи, - оценил Лузга с первой ложки. - Обедать будешь, старый? Пожри напоследок.
  - Типун тебе на язык, - равнодушно ответил Щавель и распорядился подать.
  Ели молча. Кинув ложку в пустую миску, Щавель в упор посмотрел на сидящего напротив Литвина.
  - Возьму треть. Ночью по Москве две десятки смогут пройти скрытно. Если мы не вернёмся, оставшихся бойцов тебе хватит, чтобы выполнить боевую задачу, - он повернулся к Лузге. - Ты пойдёшь с обозом. За Арзамасом Литвин выделит тебе пару человек посмекалистее. Отправишься с ними в Белорецк и сделаешь, как князь приказал.
  - Князь тебе приказал.
  - Ты меня не хорони допреж смерти. Вернусь - выполню приказ. Сейчас должен сделать это.
  - Мало что ли, кто может две десятки в бой сводить?
  - Со мной шансов больше, - разъяснил Щавель, словно Литвина тут и не было. - Хороший командир - залог успеха. Он не только грамотно руководит, но и вдохновляет своим присутствием ратников, так что они идут в бой и побеждают.
  Личный состав был построен во дворе. Чаяли с нетерпением, знали, будет дело. От Литвина не укрылось, с каким вдохновением ждут старого командира, верят ему. Кровожадный язычник, скормивший новгородцам плоть человекоподобного существа, стал как отец родной. Щавель противопоставил себя Отцу Небесному и победил. Сотник ощутил болезненный укол. Это была ревность.
  Щавель прошёлся вдоль строя. Заглянул в глаза каждому. Вышел на середину.
  - Скрывать не буду, вернутся не все, - объявил он. - Мне нужно двадцать человек. Хочу, чтобы пошли по своей воле. Кто со мной, шаг вперёд.
  Дружно, едва ли не в ногу, шагнула первая шеренга, за ней вторая.
  
  ***
  Мкад преодолели ночью. Под прикрытием темноты Щавель с Жёлудем выдвинулись на рубеж прицельной стрельбы, оставив отряд вне видимости поста, в две стрелы сняли часовых, просигналили. Жёлудь первым взобрался на стену, добрал добычу, слизал с клинка кровь, примотал к колу и сбросил верёвку с узлами. Двадцать ратников просочились в Москву как вода в трещину.
  Их никто не услышал. Стража была предназначена для отпугивания быдла, чтобы оно не проникло в Москву беспошлинно. Для того и была воздвигнута китайскими гастарбайтерами в незапамятные времена Великая стена Мкада. За стеной простирались выпасные луга, деревенька при телячьей ферме спала глубоким сном. Диверсионный отряд двинулся быстрым шагом по Коровинскому шоссе, торопясь затемно добраться до лаза в клоаку. Тибурон утверждал, что отсюда до него семнадцать вёрст. Можно было пройти за три часа. Отрабатывая свободу, колдун старался на совесть и грамотно спланировал операцию.
  - Ты обещал дать мне волю, - напомнил он Щавелю. - Я исполнил свою часть договора.
  - Я не верю в предварительные договорённости, я верю в окончательный результат, - сказал Щавель. - Вернёмся, освобожу, - он повернулся к Лузге, стоящему подле: - А не вернёмся или вернутся без меня и без результата, перережь ему горло.
  - Добро! - оскалился Лузга.
  - Ты ничего не хочешь нам сказать, добавить что-нибудь, дополнить карту? - спросил Щавель. - Может, детали какие-нибудь забыл?
  - Я не враг себе. Добавить нечего, - сверкнул глазами колдун.
  Тибурон не соврал. Бескудниковский район славился на Москве пустынностью. Отряд шёл уже час, а по обочинам тянулись поля, да покосы. Только за речкой Лихоборкой начались убогие выселки. Редкие окошки тускло светились огоньком лучины. Что творили убогие селяне во внеурочный час, колдовали, маялись ли тоской или грызла, жгла и мучила их горечь неминучая за бесцельно прожитые годы? В любом случае, ложиться с курами и вставать с петухами, чтобы и завтра служить ударным трудом Ордену Ленина, там не торопились, а, может быть, не хотели никогда.
  Ночь была тёплой и сырой. Едва начавшая убывать луна просвечивала через облачную кисею. Щавель хотел, чтобы они вовсе затянули небо и пролились дождём. Чтобы ни одна собака носа не высунула, когда отряд будет шастать по улицам.
  Москва появилась внезапно, как предупреждал Тибурон. Дорога, зажатая слева кущами сада Ран с капищем бога войны Марса и его оруженосца Энгельса, а справа - привольно раскинувшейся дубравой рощи Легиона Младых, в которой обучали боевому ремеслу и хоронили павших юных ленинцев, вынырнула из обережной чащобы на простор Новой Слободы. Сразу потянулись дворы и заборы. Ближе к лесу стояли приземистые избы-многосемейки, за ними покосившиеся коробки бараков и справные полукаменные дома, где прямо над мастерской проживал промышленный собственник со своими мастеровыми, а дальше застройка всё уплотнялась и уплотнялась. Новослободская дорога, по счастью, оставалась грунтовой, и это гасило топот сорока четырёх сапог, но отражавшийся от стен шум движения всё ж усиливался, не расточаясь, как в чистом поле. Запахло городом: дымом, лошадьми, навозом, гнильём, дрянной едой на горелом жиру, железом, прокисшим от пота тряпьём и ещё чем-то непередаваемо гадким, по чему Жёлудь с закрытыми глазами мог определить место многовековых скоплений страстей человеческих.
  - Вот мы и в Москве, - одними губами сказал он.
  В Новой Слободе сиделось дома далеко не всем. Щавель краем глаза приметил, как шевельнулась занавеска. Потом скрипнуло что-то вроде несмазанных петель в палисаднике. "Москва никогда не спит", - подумал старый лучник, прилаживая стрелу, и вовремя: из барака на улицу выкатился похожий на тряпичную куклу - выбросили пьяного. Вслед за пьяным выскочили трое ухарей и давай его месить ногами, деловито, без лишних слов и сожалений, только стон, да хаканье. Увлечённые своим занятием, в потёмках месильщики не сразу увидели диверсионный отряд. Уловив движение, самый чуткий оглянулся и тут же обёрнутый берестой лук Щавеля спел ему последнюю песню. Стрела Жёлудя попала второму в солнечное сплетение. Метко пущенная булава угодила в грудь третьему, выбив с воздухом глухой вскрик и сразившая пролетария наповал. Подстреленный Жёлудем не упал, как к нему подскочила передняя тройка. Взлетели и опустились мечи. Когда подошёл отряд, дело было кончено.
  - Что же вы всех убили, - скабрезно отпустил десятник Фома. - Что вы за люди такие? У кого теперь дорогу будем спрашивать?
  - Новые встретятся, - вполголоса отозвался Первуша, на ходу протирая клинок подолом рубахи.
  Использованные стрелы вернулись к хозяевам и вновь навострили окровавленные носы, надёжно разместив хвосты в уютных гнёздах.
  - Бегом марш! - скомандовал Щавель.
  С дорогой было всё более-менее ясно даже в темноте. Отряд убрался с Новой Слободы на Краснопролетарскую, где селились основательные семейные кустари слесарного и колёсного дела. Там не было по ночам пьяных драк, а царила патриархальная тишь да гладь. Измученные работой и домочадцами, пролетарии дрыхли без задних ног. Дружинники сквозанули через пролетарские кварталы и свернули на Садовое кольцо. Широкая дорога была замощена деревянной брусчаткой. Сапоги топали по тороцам. Щавель приказал перейти на шаг.
  - Смотреть в оба! - выдохнул он. Скоро должно быть метро.
  Ночь уходила в самую свою задницу. Зачинался предрассветный час, когда сон наиболее крепок. Щавель вёл дружинников не таясь - двадцать человек под окнами всё равно не спрячешь, весь расчет был на то, что, по уверениям Тибурона, пролетарский район не охраняется. Городская стража патрулирует центр, да и то бдит лишь первую половину ночи, но это не повод расслабляться - вынырнувшая из проулка фигура мигом скрючилась, прижав голову к земле и воздев зад к небу. При ближайшем рассмотрении это оказался насмерть перепуганный манагер. От неожиданной встречи с негаданной опасностью он незамедлительно застыл в позе толераста. Он не шевельнулся, пока его не сцапали стальная хватка и насильственно не разогнула.
  "Настоящий манагер, в галстуке", - отметил Щавель и холодно спросил:
  - Как пройти к метро?
  Манагера пробрала крупная дрожь.
  - Вы из Замкадья? - выдавил он, зубы стучали. - Вы демоны?
  - Мы русские.
  От этих слов манагера заколотила куда пуще.
  - Оч-чень приятно поз-знакомиться.
  Щавель был готов к тому, что как есть Москве не скажут никогда. Скажут неоднозначно. Не потому что сами не понимают, а потому что не хотят нести ответственности за сказанное. Старый лучник успокоил пленника:
  - Я тебя не убью. Отпущу, когда покажешь трубное метро.
  - Трубное метро? - немедленно переспросил манагер.
  - Да. Где труба.
  - Какая труба.
  - Подземельная труба, - терпеливо уточнил Щавель.
  От непонимания и возникающего при этом страха манагера снова начало крючить неодолимой силой, и только крепкие руки ратников удержали его.
  - Трубное метро, - повторил командир.
  Манагер задумался.
  - А, метро Трубная! - с заметным восторгом неожиданно нашедшего выход динамичного оптимиста воскликнул он.
  - Я знал, что москвичи тормоза, но чтоб настолько... - брезгливо вымолвил Коготь.
  - Они всегда говорят правдиво, но всё-таки немного неточно и от этой неточности ускользает смысл, - пояснил Щавель, стараясь максимально смягчить тон, чтобы не столько разъяснить Когтю, сколько успокоить пленника. - Проведёшь нас ко входу в метро Трубное?
  - Вы меня точно отпустите?
  - Я тебя точно отпущу.
  Манагер повёл новгородских диверсантов закоулками, чем дальше, тем лучше сохранившихся с допиндецовых времён. Начались кирпичные дома. Асфальт был затянут мхом, пружинящим и жёстким как китайский ковёр. Мох гасил топот, ратники прошли словно тени. Впереди, через улицу, развиднелся широченный амбар, оказавшийся совершенно не к месту в жилом квартале. Это была Трубная. Амбар закрывал ход в яму метрополитена.
  Далеко справа и чуть позади разлилась бледно-зелёная вспышка на полнеба. Протяжный вой, нестерпимо тоскливый, словно пытуемый механизм обрёл разум и осознал, что у него погибла душа, донёсся с территории Статора. Тибурон предупреждал, что там не всё чисто. Воины застыли, притих даже манагер, и только Щавель, который не отрывал глаз от амбара, углядел при отсвете, что наружной охраны нет.
  Он похлопал по плечу ратника, держащего пленника за одежду.
  - Свободен, - объявил он манагеру. - Отпуская как обещал.
  Не веря в удачу, двуногая погань протиснулась между брезгливо посторонившимися дружинниками и дала дёру по проулку, откуда пришла. У парня внутри всё перевернулось при виде удаляющейся твари. Щавель уловил настроение сына и равнодушно спросил:
  - Дашь ему уйти?
  - Спрашиваешь, батя! - расплылся в улыбке Жёлудь, поднимая дальнобойный греческий лук.
  Станцию окружили, чтобы ни одна сволочь не утекла и не подняла тревогу. Щавель деловито постучал кованым кольцом по калитке, врезанной в массивные ворота амбара.
  Пришлось обождать. Щавель постучал снова. В амбаре что-то упало. Покатилось. Торопливо простучали шаги.
  - Пароль! - крикнул напуганный подросток.
  - Проклятый сталинский режим.
  Изнутри калитки приоткрылось зарешёченное оконце. Тень от амбара падала на Щавеля и страж ничего не разглядел в угольном мраке.
  - Спишь? - поторопил его Щавель. - Отзыв не слышу!
  - Так победим! - выкрикнул подросток и поспешил отодвинуть засов, чтобы старший не ругался.
  Дверца приоткрылась, и в ту же секунду стоящий у стены Ёрш рванул её на себя. Щавель прыгнул, выбрасывая вперёд ногу. Каблук утонул в чём-то мягком. Упало тело, загрохотали доски, десятка Скворца втянулась в проём.
  Амбар освещала в дальнем углу у топчана лампа-коптилка, которая больше не светила. А коптила, поэтому у входа ничего не было видно. Дружинники однако нашли цель и замолотили булавами. Враг не вскрикнул.
  Запалили принесённые факелы, стали осматривать захваченный объект.
  Пустой и гулкий амбар не представлял из себя ничего интересного, но посерёдке торчала будка, сколоченная из старого горбыля. Жёлудь отворил дверь. Деревянные ступени наклонной лестницы уводили в глубокую пропасть, кое-как озарённую прикрученными к стене коптилками, и терялись в бездне.
  Десятка Фомы зашла в амбар, заперлись изнутри. Ратники дивились на труп стража, проникались уважением к Сверчку, отбившему атаку этих уродов, и воеводе Хвату, чья вера некогда одолела чары злокознённого шамана.
  Убитый был отроком, но таким, что сразу обрадуешься прерванному развитию его из личинки во взрослого человека. Широкоплечий, с длинными руками-грабками, голову он имел овальную, словно дыня. Под высоким лбом размещались квадратно-гнездовым методом узенькие глазки и крупные ноздри какого-то совершенно поросячьего носа. Из пасти до ушей торчали огромные зубы. Судя по размеру челюстей, украденного мальчика приёмами кощунственной магии превращали в солдата, но недопревратили. Дневальный был одет в белую рубашку и чёрные портки до колен, укороченные, должно быть, с целью экономии материи, ибо не находилось иных доводов при взгляде на это убожество. На шее был повязан красный галстук, но не такой как у манагера, а в форме косынки, с торчащими в разные стороны концами впереди и треугольником ткани сзади. Если бы здесь присутствовал Тибурон, он сказал бы, что так и должен выглядеть юный ленинец и, возможно, назвал его имя.
  И ещё все ратники поняли, что внизу столкнутся с такими же, если не взрослыми особями.
  Жёлудь остался равнодушен к пугающему облику юного ленинца, а занялся лежбищем дневального с топчаном, тумбочкой и ночным горшком поодаль. На тумбочке он увидел новенькую книгу в цветастом переплёте "Новые приключения Маркса и Энгельса" и немедленно сунул её в котомку.
  - Давайте, встали, - услышав повелительный голос отца, Жёлудь поспешил занять место в строю. - Разобрались!
  Щавель в последний раз оглядел всех воинов вместе, сказал веско:
  - Вы это видели, и я это видел. Вот такие бездны раскрываются перед входом в метро. Улыбаться нечему, впереди Москва. Это может быть страшнее всего, что мы видели до сих пор. Но мы пойдём дальше и выполним задачу. Не ссать и не бояться! У силы есть только одно право - гнобить тех, кто ниже ростом, - Щавель прошёлся вдоль строя, размеренно вдалбливая в головы древнейшую заповедь предков: - Всех, кто меньше и слабей, не раздумывая, бей. Справа в колонну по одному за мной шагом марш!
  Командир первым шагнул по лестнице в чёрный зев наклонной шахты. Широкие - двое разойдутся - ступени тянулись вдоль правой стены, из которой торчали железяки с коптилкой. По левой стороне были прочные перила с затёртым поручнем. Пространство за перилами зашили досками, но по гулкому эху чувствовалась пустота внизу. Под отрядом снаряженных ратников лестница скрипела и раскачивалась, таиться бесполезно. Щавель выслал головной дозор с огнестрелом и факелом, сам приготовил лук. "Делать, так по большому", - он потянул тетиву, зажав стрелу между средним и указательным пальцами. Только сейчас пришло осознание, что первый длинный этап с угрозой спалиться пройден и начался короткий, с гарантированным палевом. Теперь уж точно нырнули с головой в дерьмо, на что намекала закопчённая кишка тоннеля, и выход из этой клоаки находился явно не там, где вход, а, значит, придётся её пройти целиком, если хочешь выбраться на поверхность.
  Лестница привела в огромный зал с квадратными колоннами чёрного камня и простенками, облицованными сероватым мрамором. Потолочный свод терялся во тьме. В перемычках между колоннами было вмонтировано нечто вроде широкого трона с высоченными подлокотниками из витых железных прутьев, украшенными сверху четырьмя белыми шарами. На спинке трона Жёлудь разглядел великолепную картину. Древний мастер выложил из разноцветных стёклушек многоглавую церковь, отливающую серебром и золотом. Судя по отсутствию на маковках кругов, крестов, полумесяцев и прочих опознавательных знаков, в храме сем молились неведомому богу. На витраже имелась поясняющая надпись "КИЖИ", смысл которой остался в допиндецовых временах. Города такого Жёлудь не помнил. Возможно, сей тетраграмматон был именем бога, которому поклонялись в этом храме. На троне лежала просиженная подушка, набитая конским волосом - от неё ощутимо несло лошадью. Должно быть, сиденье волхва.
  Ратники тянули факелы, осматривались, притихли в замешательстве. Трудно было постичь, кому под силу оказалось сотворить такое роскошное подземелье. Но если кто-то его вырыл и украсил, значит, цель была достойна усилий. Вероятнее всего, то было капище для поклонения подземным богам, и живущие под Москвой боги были настолько сильны, что затея имела смысл. Со жрецами и подвластной им неведомой силой сталкиваться на их территории отчаянно не хотелось.
  "Как здесь сухо, - Щавель не обнаружил потёков на стенах и луж на полу. - Станция метро лежит значительно ниже русла рек, так почему не затоплена до самого устья шахты? Кто выпил всю воду? Проклятый город держится на колдовстве!"
  Старый лучник повёл дружинников за колонны, к краю платформы, перешагнул через ограничительную линию и отважно спрыгнул в тоннель, откуда совсем недавно убрали рельсы - по бетонным брусьям тянулся жирный ржавый отпечаток.
  Отряд втянулся в чёрное жерло. Факельный свет тонул в его ребристых стенах. "Это же сколько надо было металла отлить, чтобы выстелить огромную трубу в толще недр! - поразился Жёлудь. - Что за колоссы сотворили такое? Какие грандиозные цели они преследовали? Непостижимо! Воистину, лучше бы этот город был стёрт с лица земли, а его глубинные храмовые комплексы погребены и забыты вместе с их человекопротивными тайнами".
  Циклопическая труба заворачивала. В конце тоннеля забрезжил свет.
  - Стой! - по приказу Щавеля ратники замерли. - Тихо! Не дышать.
  Командир прислушивался, приоткрыв рот для лучшей звукопроницаемости головы. Вытянул из колчана осветительную стрелу, сдёрнул кожаный чехольчик. Сунул намотанную повыше наконечника паклю, пропитанную скипидаром, в ближайший факел. Наложил стрелу, наклонил голову, ловя звук. Пакля разгоралась. Уверенно вскинул лук и пустил стрелу вперёд и вверх. Огонёк улетел под своды. Осветил ползущее под потолком голое тело. Визг и тяжёлый стук шлёпнувшегося на бетонный пол мяса подстегнул воинов. В тусклом свете улетавшего огня Щавель заметил крадущиеся вдоль стен серые тени.
  - Оружие к бою! - он вложил в гнездо новую стрелу. - Бить по готовности. Стрелки, беречь боеприпасы! Бегом марш!
  Щавель ринулся навстречу врагу, интуитивно ловя цель. Помня, что приказ беречь боеприпасы относится в первую очередь к нему. Вынимать стрелы уже не получится, а они пригодятся на поверхности, да ещё неизвестно, сколько придётся потратить, добираясь до неё.
  Тоннель ожил, завизжал, загомонил короткими звучными словами на неизвестном языке, вероятно, испанском. Щавель пропустил вперёд себя тройку Егора и Когтя. Замелькали булавы и мечи - ратники дрались обоеручь. Факельщики подсвечивали бойцам с левой, не упуская случая достать врага с правой. Хрястнула под кованым шаром уродливая голова, в щёку Щавеля ударили кровь и зубы. Юный ленинец, крупный, даже и не юный, а взрослый, наверное, вожатый, рухнул старому лучнику под ноги. Конвульсивно сжал когтистые лапы, покрытые - Щавель мельком разглядел - затейливой татуировкой. Разбитая выбритая башка также была разукрашена подкожными буквицами ВЛКСМ. Щавель перескочил через него и устремился по тоннелю, ведя за собой отряд.
  - Бегом! Резче! - выкрикнул он. - Впереди блок-пост!
  Уже были видны массивные деревянные створки до потолка, обитые железными полосами. И створки медленно задвигались.
  Командир мгновенно отдал единственно верный приказ:
  - Скворец, держи ворота!
  Проявивший себя дружинник, доросший за доблесть до десятника, оправдал доверие и на сей раз. Он вырвался вперёд войска, буквально влетел в створ ворот, сбив обеими ногами кого-то массивного пред собой. Полыхнул пороховой огонь, грохнул выстрел. Створки остановились.
  - Жёлудь, бей!
  Две стрелы одновременно влетели вдогон, поразив двух юных ленинцев. Над упавшим Скворцом мелькали тени, а он крутился на спине, пинался ногами и рубил мечом, до кого мог дотянуться.
  Щавель пустил ещё одну стрелу, угодив рядом с ухом Жмуда и сразив точно в глаз головастую тварь. Юный ленинец крутнулся на месте и упал. По нему тут же протопали сапоги ратников. Дружина ворвалась на блок-пост, сметая дежурную смену. Дорезали всех, никто не ушёл. Собрались, вытирая мечи, отдуваясь и сплёвывая на трупы врагов. Вооружение защитников ворот составляли копья и ножи с литыми навершиями в форме головы кучерявого мальчика.
  Заперли ворота, заложили дубовым брусом. Блок-пост был освещён крупными жирниками, пылавшими и вонявшими так что шуба заворачивалась.
  - Строиться.
  Щавель вытер о штаны наконечники стрел, убрал в колчан. Нужно было оставить охрану на блок-посту, прикрывать тыл. Взгляд пал Третьяка.
  - Третьяк, на ворота.
  - Есть, - коренастый дружинник занял место возле створок, и Щавель понял - один в метро не воин.
   - Первуша, командуй своими, - приказал он, взглядом попрощавшись с командиром тройки.
  Братья встали на блок-посту, а диверсионный отряд быстрым шагом скрылся за поворотом тоннеля. Когда его шаги заглохли, Вторяк прислушался. За воротами различалось повизгивание и команды на языке врага.
  - Как думаешь, братка, здесь обходные пути есть, норы или ещё что, известные только им?
  - А вот сейчас и проверим, - сказал Первуша, выволакивая из ножен меч.
  Щавель почти бежал по тоннелю, сверяясь с картой Тибурона. Бывший член Ордена Ленина педантично указал количество шагов, которые надо было пройти от блок-поста до входа в клоаку. Досчитав до положенного, командир сбавил ход и осмотрелся, взяв в руки факел. Пять шагов, десять. Нет, много. Щавель вернулся назад. Вот оно! В стене тоннеля темнела впадина, в неё - низкая дверь. Старый лучник пнул её. Железная. Он обернулся, бросил ближайшему дружиннику:
  - Делай!
  Жмуд врезал по двери ногой. За ней что-то хрустнуло. Он позвал жестом Когтя, мол, давай вместе. Разбежавшись от стены, они разом впаяли в дверцу ногами. Жалобно лязгнув, она приотворилась наружу. Дверь была не заперта. Щавель вошёл. За ней находилась небольшая, семерым впритык, комнатка. Вверх уходила стальная лестница, блестящая в огне, отполированная лапами и подошвами бесчисленных лазальщиков.
  Лестница выводила в коллектор клоаки, обложенной кирпичом и закопанной речки Неглинки. Дружинники протиснулись через герметично закрывающийся люк, задраили дверцу, заклинили факелом рукоять, чтобы юные ленинцы не сразу ворвались им за спину через аварийный выход метрополитена.
  - Бегом марш! - выдохнул Щавель и устремился по кирпичному тоннелю, разбрызгивая зловонные нечистоты.
   []
  Путь, который на поверхности можно было окинуть взглядом, в непроглядной мгле, стиснутой стенами клоаки, растянулся впятеро. Ноги вязли в добром слое канализационных отложений. По счастью, давно не было дождя, и вода не стояла выше середины голени, зато во множестве встречались свалявшиеся в кучу ветки, палки, тряпки и прочий мусор, убираемый здесь регулярно, но редко. Запасной путь в цитадель ленинизма гладкостью не радовал.
  "Считай! - приказывал себе Щавель, он вызубрил число шагов, заботливо указанных на карте петушиным почерком Тибурона. - Четыреста десять, четыреста одиннадцать, четыреста двенадцать..."
  Чёрный провал в стене пропустить оказалось невозможно. Ёрш повернул рукоять, отворил дверь, наставил в проход стволы пистоля. Тройка Когтя влетела внутрь, светя факелами, держа наготове мечи, готовая колоть и сечь.
  - Чисто.
  - Чисто.
  Дружина влилась в прямоугольный сухой коридор с побелёнными стенами. По обеим сторонам располагались проёмы в подсобные помещения, впереди виднелись широкие ступени ведущей наверх лестницы. Это был цокольный этаж Центрального музея Ленина.
  - На второй! - приказал Щавель. - Зачищать спальни. Мочи геронтократию Ленина!
  Кованые подошвы загремели, уже не таясь. Обе десятки вознеслись наверх и пустились во все тяжкие, срывая с петель высокие двери, рубя в постели дрожащих от страха стариков и безоружную челядь Ордена.
  - Убивайте всех, - Щавель следовал за ними из комнаты в комнату, проверяя работу и докалывая княжеской финкой уцелевших.
  Скоро всё было кончено. Подплывали в постелях мёртвые геронтократы, агонизировала зарубленная прислуга и младшие научные сотрудники. Ни одного юного ленинца для защиты цитадели не нашлось, словно они были заняты для более важного дела. Тибурон не подвёл: сердце Ордена, по замыслу их Вождя, требовало лишь внешней защиты.
  Осмотрели покои, спустились на первый этаж, но нашли лишь рабочие помещения. Жёлудь увидел сброшенную на пол книжку в простой картонной обложке с красной надписью "Устав коммунистической партии Советского Союза" и походя наступил на неё окровавленной подмёткой, оставив свой след на заветах Ильича.
  На подвальный виварий время тратить не стали. По заверениям Тибурона, там обитали волки, обезьяны, да красны девицы, ну, может быть, пара лаборантов - добыча в данных обстоятельствах никчёмная. Выкатились на улицу. Щавель построил отряд, пересчитал и бегом направил на штурм капища. Завернули за угол и понеслись к Казанскому собору. Уже светало. Роскошный, красный, с многочисленными башенками, как на тереме, храм производил отрадное впечатление. В нём должна была таиться великая сила.
  - Давай, сынок, возвести о нашем приходе!
  Жёлудь сначала не понял, но быстро сообразил, натянул лук и пустил стрелу в звонницу. Динь-нь! - раздался малиновый гул, когда наконечник клюнул край колокола.
  Вот и врата. Капище было заперто на ночь. Самый простой способ уберечься оказался самым надёжным.
  Но только не сегодня.
  - Ёрш!
  Щавель отвёл отряд подальше, построил, выставив огнестрельщиков вперёд. Ёрш примотал к дверным ручкам стакан с порохом, запалил шнур, кинулся наутёк.
  Взрыв гулко раскатился по площади до самого вала. Полетели щепки. Двери промялись вовнутрь и силою сопротивления материала спружинили наружу, отворились. Словно по волшебству.
  - Атака!
  - За мной! - Скворец увлёк за собой штурмовую десятку, в который каждый боец знал свой манёвр.
  Дружинники ворвались в храм, оглашая пространство боевым кличем:
  - Лежать! Работает ОМОН!
  Следом влетела семёрка Фомы. Зашли Щавель с Жёлудем, держа наготове луки.
  Храм был величественен и богато украшен изнутри. По стенам были развешаны бесчисленные трофеи, шкуры различных людей и животных, скальпы, фофудьи и басурманские халаты. Вдалеке у алтаря скопились наспех одетые дежурные жрецы, преграждавшие путь к самому святому, но держались они неуверенно, очевидно, контузило взрывом.
  - Целься! - скомандовал Щавель.
  Огнестрельщики навели на них ружья.
  - Стойте! - прозвучал под сводами низкий повелительный голос.
  Алтарные врата распахнулись. Капище за ними было обильно освещено. И это были не пошлые жировики, а самые что ни на есть чистые восковые свечи.
  Из алтаря вышел рослый и прямой как столб мужчина в сопровождении четверых отроков в белоснежных одеяниях, вздымающих подсвечники на три свечи.
  "Анальные девственники Легиона Младых", - вспомнил Щавель инструкцию ренегата Ордена Ленина.
  Главный шаман ступал, будто каменный. Вокруг него распространялось марево, в котором дрожал свет, такая истекала бешеная энергия. Скуластое пятиугольное лицо с тяжёлыми чертами покрывала прихотливая татуировка и шрамы, сплетавшиеся в единый, но очень сложный узор, несомненно, имевший важное значение. Растянутые мочки ушей свисали до плеч. В одну была вставлена курительная трубка, в другую телефонная. Тело покрывала стоящая колом богато расшитая серебром и золотом парчовая мантия.
  Щавель немедленно нацелил на него лук.
  - Кто вы такие? - оглушительный бас отразился от стен и потолка, ударил в уши. - Я вас не звал. Изыдьте напрочь!
  Дружинники попятились, от великой силы слова в речах шамана.
  - Держать строй! - скомандовал Щавель, и ратники замерли как вкопанные, объединяющее качество сердца и печени циклопа связало их, как нитка бусины.
  Мотвил двинулся, словно набирающая ход речная баржа. Жрецы, не оборачиваясь, расступались перед ним, как волны перед носом судна, настолько была сильна исходившая из шамана энергия.
  - Шагнёт с первой ступеньки, стреляйте, - негромко скомандовал Щавель.
  - Выбирать каждый свою цель, - приказал Скворец.
  - Не, дальше не пройдёт, ударим его огнём, - пробормотал Ёрш, беря на мушку пистоля стоящих рядом жрецов.
  Вышитый сапог Мотвила шагнул на ступеньку.
  - Бей! - бросил Щавель.
  Залп пяти стволов наполнил пространство дымом. Две стрелы улетели в Мотвила, но были отброшены неведомой силой, слегка поранив юношей в белых одеждах. Побросав подсвечники, девственники с визгом кинулись наутёк. Уцелевшие жрецы, рыча, ринулись на дружинников. Замелькали мечи и булавы, выкашивая безоружных фанатиков бегу. Они полегли как срубленные колосья. Ратники, забрызганные чужой кровью, остались стоять, где стояли.
  - Новгородский ОМОН шутить не любит, - сурово сказал Фома.
  Однако шаман, набирая скорость, двигался навстречу ратникам, пол сотрясался под его грузной поступью. Огнестрельщики спешно перезаряжали, но было понятно, что не успеют.
  - Сдайся, Мотвил, - призвал Щавель, наводя на него наконечник стрелы. - Ты нужен нам живым.
  Низкий смех раскатился по храму:
  - Ты умрёшь. Сейчас ты умрёшь. Я коренной москвич, а ты деревня. Ощути различие рас, низшее существо!
  - Жёлудь, - успел сказать Щавель. - Делай.
  Мотвил врезался в строй, как гружёная баржа врезается в скопище рыбачьих лодок. Никто не мог устоять перед ним. Если кто и коснулся его парчового облачения, всё равно отлетел, словно городошная чурка. Ни один меч, ни одна булава не повредили ему. Шаман подлетел к Щавелю и раскрытой ладонью ударил его в грудь. Командир был сбит и заскользил на спине по ковровой дорожке. В ту же секунду игла шприца вонзилась в шею Мотвила. Жёлудь выжал поршень на раз. Мотвил обернулся, отпихнув молодого лучника и взглянул на него со страхом и недоумением. В парне текла эльфийская кровь, если он сумел так интеллигентно уколоть в спину, а встретить эльфа шаман никак не ждал. Он ощутил исток силы. Глаза Мотвила загорелись. Из них потекла расплавленная смола. Он оглушительно завопил. Волосы колдуна ярко вспыхнули. Он заметался по храму, подобно летучей мыши, которая ищет выход из комнаты и не находит. Наконец, ноги его подкосились и злокознённый шаман грымнулся об пол.
  - Батя! - Жёлудь бросился к отцу, пал на колени, ощупал, ища признаки жизни.
  Его отпихнули ратники.
  - Командира спасай!
  - Отходим! - взял на себя командование Скворец. - Выноси командира!
  Началась организационная движуха, Фома вспомнил приказ.
  - Шамана берите!
  - Добьём? - кинул Коготь, склоняясь над недвижным Мотвилом, опалённым и смердящим горелой плотью и волосом.
  - Отставить! Приказ был взять живым.
  Коготь махнул своим:
  - За руки, за ноги! Взяли пидораса. Пошли-пошли-пошли!
  Диверсионный отряд, выполнив боевую задачу, начал отход, внося два тела. Парень выскочил из осквернённого храма. За валом, возле красной зубчатой стены застыла ступенчатая твердыня, в которой засела мумия. Порыв гнева толкнул Жёлудя на вершину вала. Парень взлетел туда словно на крыльях и заорал, чувствуя, что Ленин его слышит:
  - Я твой мавзолей труба шатал! Я твой рында колокол звонил! Я твой Устав партии топтал! - сам того не помня, Жёлудь изрекал всё, сказанное для понта Филиппом. - Твой Орден мёртв! Отныне Россия богатствами Москвы прирастать будет! - он натянул тетиву и пустил стрелу с криком: - Йог-Сотот сосёт! Шаб-Ниггурат козёл! Cthulhu fhtagn! Wgah'nagl fhtagn!
  Ктулхирующее заклятие вырвалось из груди Жёлудя с настоящим эльфийским прононсом, когда стрела, описав большую дугу, ударилась в стену мавзолея. Внутри, в уютном траурном зале пустая жёсткая оболочка Ленина со стуком упала на пол.
  Щавель открыл глаза.
  - Командир очнулся!
  Старый лучник задвигался. Дружинники остановились, опустили его на землю.
  - Дальше я сам.
  Он быстро оклемался. Наваждение как рукой сняло. Что-то у шамана Мотвила кончилось.
  Щавель поднялся без посторонней помощи. Осмотрелся.
  - Где Жёлудь?
  - Вон, догоняет, - указал Скворец на несущегося за ними во весь дух молодого лучника.
  Щавель посмотрел на восток, туда, где всходило Солнце.
  - Вот и новый день над Нерезиновой, - обронил он, растирая грудь.
  Далеко за Москва-рекой, на территории Статора репрессивный механизм пришёл в движение. Незримый руководитель запустил машину смерти. Со стороны дежурного треножника донёсся протяжный гудок, как будто что-то ржавое тёрлось обо что-то ржавое. Заскрипели огромные обветшалые детали другой машины государственного подавления. Выпустив струю пара, лежащий треножник расправил сочленения и поднялся на лапы, за ним третий и четвёртый, притаившиеся на границе территорий с Орденом Ленина. Боевые треножники зашагали напрямик, переступая через дома, для чего на территории Статора не возводили строений выше двух этажей. Прозрачной молнией ударил почти невидимый луч смерти. Затрещало горящее дерево трёхэтажного барака, рухнула срезанная крыша. Треножник осторожно перешагнул через развалины с прыгающими из окон жильцами и проследовал в направлении Кремля.
  - Живой, батя! - Жёлудь был так рад, что чуть обниматься не полез, однако передавшаяся от отца бесстрастность удержала.
  - Успел Лелюд, - Щавель посмотрел в глаза сына, который единственный был на совещании и мог понять красоту реализованного замысла. - Не подвёл Сан Иналыч.
  Он оглядел настороженно пялившееся в сталинском направлении войско. И произнёс пророчество сталкера-педофила:
  - Ленин падёт, Статор придёт, - и добавил. - Все они тут предатели.
  Командир прошёлся перед неровным строем, объявил твёрдо:
  - Ждать здесь нечего, кроме теплового луча. Скоро на труп Ордена слетятся все стервятники, будут и Бандурина, и зомби с Южного Бутова. Становись. Шагом марш, - слегка пошатываясь, Щавель занял место впереди отряда. - И лошадей надо найти по дороге. Скворец!
  - Есть!
  На Дмитровском тракте заскрипели ворота, отодвигая заколотых часовых, застучали подкованные копыта. Полусотня Литвина перешла Мкад и двинулась к центру Москвы на соединение с диверсионным отрядом согласно намеченного плана.
  
  Глава Тридцать первая,
  в которой караван идёт на восток.
  
  Дорогие мои москвичи,
  Дайте я вас сейчас расцелую.
  Дорогие мои москвичи,
  Мы ещё и ещё повоюем.
  
  Сладкоголосое пение барда под мелодичный звон гуслей влетало со двора через раскрытое окно. Ветерок колыхал кисейную занавеску. Щавель лежал в постели и чувствовал умиротворение.
  С окончания московской спецоперации минуло более суток. Дружинники заняли оборону на постоялом дворе, зализывали мелкие раны. Если бы не тройка Первуши, без вести пропавшая в подземельях метро, набег на Орден Ленина прошёл бы без потерь. Ратники восхищались старым лучником, одно присутствие которого вдохновляло на подвиги, а мудрое руководство обещало удачу в бою. Сотник Литвин видел, кого почитают своим настоящим командиром его подчинённые, и нервно грыз усы.
  Ненавязчиво и категорично боярин взял бразды правления в свои руки. Если Щавель и Литвин отдадут два противоречащих приказа, сотник знал, чей исполнят бойцы. Ревность терзала его. Литвин сделался неразговорчив и всё больше мрачнел.
  Альберту Калужскому выпала нелёгкая работа - лечить Мотвила. От сгоревших волос кожа на голове шамана пошла волдырями, но не это беспокоило доктора. Страшные ожоги на месте вытекших глаз воспалились и кровоточили. Альберт пытался вообразить, до каких зверств дошли лесные дикари из Ингерманландии, но фантазия отказывала ему, а бывшие в храме дружинники ещё больше запутывали, пересказывая бой каждый на свой лад. Словно сговорились не раскрывать деталей и цели варварского истязания, которому подвергли Мотвила. Ратники симпатизировали Щавелю. Альберт замечал это. Людоедский ритуал, когда Щавель разделил между воинами сердце и печень ещё живого циклопа, сплотил причастившихся вокруг кормильца. Не уберёг от падения Отец Небесный! Или Отцу Небесному всё равно? Альберт мучался сомнениями, сплёвывал через левое плечо и очерчивал напротив сердца обережный круг. Он не отходил от ложа Мотвила, который метался в бреду и не приходил в сознание. По приказу Щавеля доктор вырезал из мышечных тканей семь камней Силы. Более повреждений лепила наносить отказался, чтобы у организма больного осталась возможность сопротивляться микробам. Однако энергетическая аура спала, возле постели шамана стало можно находиться, не опасаясь поджариться. Заботливо перевязанный, обёрнутый тряпицами, пропитанными целебными мазями, Мотвил боролся с горячкой.
  Щавель откинул одеяло. Сел. Машинально потёр грудь. Удар Мотвила пришёлся по сердцу и должен был убить, но почему-то не убил, а только отбросил на несколько шагов и лишил сознания. Последствий, кроме лёгкого синяка, Щавель не замечал, хотя и прислушивался к голосу тела. Никаких последствий. И это хорошо.
  В четырёхстах семидесяти верстах полёта вороны светлейший князь Великого Новгорода колдовал в козырном углу. Крепко воткнутый в дубовую стенную панель булатный нож Щавеля был практически очищен от ржавчины заботливой княжеской рукой. Лучезавр бережно, чтобы не стронуть нож, протёр клинок ватной палочкой, смоченной в шведском машинном масле. Давно надо было сделать. Удивительные мысли приходят, если долго смотреть на своего Хранителя! Отступил, упёр руки в боки, с чувством выполненного долга полюбовался на искусную работу. Душа его пела.
  
  ***
  - Расскажи мне, последний член, - Щавель присел на постель в нумере Тибурона и в упор уставился на пленника, с которого уже сняли красный галстук, - Ордена Ленина, как можно подробнее о Мотвиле.
  - Ты меня отпустишь? - нервно выпалил Тибурон. - Ты ведь дал обещание.
  - Я исполню договор. Будем уходить, оставлю тебя здесь. Дальше крутись как хочешь. Если что, Москва рядом. Можешь вернуться и устроиться, как жертва Ордена, при новом правительстве. Район ты знаешь, окажешься полезен.
  - Не получится, - с сожалением уронил ренегат.
  - Полагаешь, не свалят Ленина?
  - Отобьётся. Вы наскоком взяли, когда не ждали, и напали изнутри. Сейчас Легион Младых уйдёт в тоннели метрополитена и будет исподтишка долбить захватчиков. Так было не раз и всегда партизанская тактика оправдывала себя. Не думаю, что я долго протяну в оккупационном правительстве.
  - Как считаешь, остановили железнодорожный ход? - с ледяной откровенностью поинтересовался Щавель.
  Тибурон кивнул.
  - Им теперь долго будет не до железной дороги. Это как сжечь избу вместе с тараканами. Если ты всегда станешь действовать такими избыточными методами, боярин, то придёшь к успеху.
  - Кто-то должен, - обронил Щавель.
  В последний раз он увидел Тибурона ночью, когда вышел оправиться и различил загадочную возню в нумере колдуна. Клинок работы Понтуса Хольмберга из Экильстуны мгновенно обнажился. Щавель осторожно толкнул дверь, отступил за притолоку, чтобы не ткнули чем-нибудь острым. В нумере горела свечка. Заглянул.
  Каторжник Удав Отморозок тискал в объятиях Тибурона, обхватив его под мышки. То ли помогал колдуну встать на слабые ноги, то ли радовался встрече, не сдерживая чувств. Нетопырь на его плече заверещал. Влюблённая парочка встрепенулась.
  - Погоди-ка, - Удав попытался опустить Тибурона, чтобы изготовиться к бою, но колдун нежно стиснул объятия, не позволяя высвободиться.
  - Без глупостей, - шепнул он своему другу и укоризненно напомнил Щавелю. - Ты обещал!
  - Я слово своё держу, - холодно сказал старый лучник. - Можете уходить.
  Тибурон успокаивающе похлопал Удава по спине, разжал хватку. На подгибающихся ногах покидал шмотки в сидор. Каторжник настороженно ждал подвоха со стороны командира. Щавель демонстративно убрал нож.
  - Ай, ловкач, фишку обошёл, - похвалил он ночного гостя, чтобы Отморозок отвлёкся и сдуру не учинил буйства. - Как ты нас нашёл?
  - Добрые люди подсказали, - вымолвил каторжник.
  - Мир не без добрых людей, - признал Щавель. - Идём, я вас провожу до ворот.
  Спустились в трапезную. Бодрствующая смена повскакала. Щавель движением длани унял воинов, потянувшихся было к мечам при виде раскуроченной суровой житухой хари каторжника, словно свитой из полос копчёного мяса. Удав придерживал под локоть ковыляющего Тибурона, а тот мужественно цеплялся за перила и высоко вздымал голову, чтобы дружинники запомнили его таким.
  Нарочито позёвывая, с деланной ленцой ратники вышли следом во двор, чисто на всякий случай. По приказу Щавеля фишка отворила калитку. За ней обнаружился смиренно ждущий китаец, тихий как тень.
  Тибурон остановился, потянул Удава. Наступила пора прощания.
  - Будь здоров, боярин, - глаза Тибурона сверкнули. - Делай что должен, и будь как будет. Берегись сына.
  - Всех благ, - буркнул Удав.
  Нетопырь на его плече пискнул.
  "К солнцу грязь не липнет", - продумал охранную мантру Щавель, не дрогнув лицом. Особенно ему не понравилось напутствие птицы ГРУ.
  - Доброй вам дороги, - ответствовал он.
  Парочка вышла за ворота. Тибурон с Удавом о чём-то пошептались, каторжник повернулся задом и чуть наклонился. Колдун с удивительным проворством вскарабкался к нему на закорки и поехал верхом. Удав нёс его без напряжения - измождённый навек в клетке цокольного этажа ренегат Ордена Ленина весил мало. Ли Си Цын, нагруженный мешками с поклажей своей и Удава, едва поспевал за ними. Китаец смиренно вздыхал и плотоядно поглядывал на летучую мышь, словно черпая силы из каких-то приятных ему мыслей.
  - Опять проспали разбойника, - ледяным тоном процедил командир стоящим на фишке бойцам. - Передайте своему десятнику, что я объявляю вам два наряда вне очереди.
  - Есть! - вытянулись ратники по стойке смирно: пятки вместе, носки врозь, копья к ноге.
  "Бардак в подразделении", - подумал Щавель и ушёл спать.
  
  ***
  - Погляди, каких я рабов укупил! - прогудел Карп, горделиво выпятив пузо. Работорговец повёл Щавеля и Литвина на конюшню, где под надзором обозника хранился живой товар. - Сильные, здоровые. Зубы у всех целы, лом перекусят. Один даже грамотный.
  - Грамотный побежит, - заявил Щавель как можно более безразличным тоном.
  - Этот не побежит, - сбить цену у матёрого раболова было делом непростым, маэстро товароведения мог обосновать практически любой довод. - Он курский, курские не бегают. Я же сам отбирал! Высший сорт.
  Командир и сотник остановились перед сидящими вдоль стены мужиками, закованными в ошейники, через кольца в которых была продета тонкая цепь. Головы рабов обвивали повязки. По торговому закону, караванщики срезали со лба клеймо предыдущего владельца, когда покупали товар на рынке. Беглого раба было легко опознать по лбу со шрамами и, если тот не мог предъявить вольную грамоту, любой человек имел право невозбранно присвоить пленника себе или казнить. Если же на лбу осталось клеймо, закон обязывал нашедшего вернуть раба хозяину, а хозяина - выплатить вознаграждение нашедшему. По дорогам и весям рыскало немало охотников на беглых рабов. Сбиваясь в ватаги, они не гнушались разбоем. Их никто не любил, ни рабы, ни вольные.
  На собранные вскладчину деньги Карп приобрёл семерых. Можно было довести до Великого Мурома и продать на рынке мужиков, положившись на опыт работорговца, а выручку поделить сообразно вложенной доле, но Щавель предпочёл забрать своё имущество, чтобы иметь волю распорядиться им по своему усмотрению. Риск недополучить прибыль таким образом возрастал, но командира заботило другое. До Мурома надо было ещё дойти, а по дороге могло случиться многое. Вдруг звери или война. Щавель больше полагался на свой пригляд. Ему причитались два раба и небольшая сдача. Карп покривился, не хотел расставаться с деньгами, но деваться некуда, старый лучник был в своём праве.
  Вернулись в конюшню. Щавель выбрал дюжего камнетёса из-под Белгорода. Поймал на себе взгляд чернявого раба, о котором говорили, что он грамотный. Невольник с живым интересом следил за отбором, тогда как остальные мужики тупо пялились в пол.
  "Взор какой осмысленный", - подумал Щавель. Вкрадчиво ступая, подошёл к чернявому, встал напротив, оценил гладкое лицо с чистой кожей, аккуратные кисти с неразбитыми работой пальцами. Невольник с любопытством рассматривал его.
  - Откуда ты, скотина? - осведомился Щавель.
  - Из Курска.
  - Убежишь при случае?
  - Зачем? - искренне изумился раб. - Если мне дают работу, стол и кров, зачем я буду бросать всё это? На воле меня ждёт голод, нищета и казнь. Плохой, негодный обмен, я считаю.
  "Потомственный", - понял Щавель и уточнил:
  - У тебя вольные в роду были?
  - Отец и дед по материнской линии.
  - Этого я тоже беру, - заявил Щавель.
  Знатный работорговец напыжился и прогудел:
  - Грамотный дороже.
  - Договоримся, - многозначительно возразил Щавель.
  Во дворе ударили по рукам. Карп заломил было цену на тысячу выше рыночной стоимости простого пахаря, но Щавель после короткого торга сбил наценку до трёхсот рублей и лишь по заключении сделки почувствовал себя обманутым.
  Зашагал в нумера. На нижней ступеньке крыльца примостился Лузга и - невиданное дело! - раскуривал цигарку, скрученную из московской газеты.
  - Ты никак курить начал? - удивился старый лучник.
  - Закуришь тут с вами, - огрызнулся оружейный мастер, чиркая зажигалкой, сработанной из гильзы от пулемётного патрона. - С твоими закидонами не только закуришь - поседеешь и портки замучаешься стирать.
  - Какие же они мои? - улыбнулся Щавель. - Как говорится, кто в Москве не бывал, тот и страха не видал.
  - Фартит с тобой, старый, на диковинных чертей, - Лузга затянулся махоркой, мечтательно выдул дым длинной струёй в небо. - Вот собрать бы Тавота, Лелюда, Мотвила вместе, да сжечь...
  - Сжечь... - Щавель помедлил, словно разделяя грёзы товарища, но затем стряхнул наваждение. - Пойдём клеймить рабов.
  - Я за любой кипишь, кроме голодовки, - охотно поднялся Лузга. - Двинули. Всё равно заняться нечем.
  Поднялись в нумер. Старый лучник распустил устье сидора, покопался в глубинах его нутра, вытащил кожаный кисет. Размотал сыромятный шнурок, вытряхнул на ладонь потемневшую, с фигурными прорезями железяку на длинном винте. Это было личное тавро боярина Щавеля.
  - Возьми в обозе ручку, - поручил он Лузге. - И тащи её к доктору.
  Нумер, в котором содержали недужного шамана, располагался в конце коридора. Щавель застал у постели больного деловито перебирающего снадобья лепилу. Альберт Калужский разложил мешочки с солями, развернул тряпицы с засушенными кроказябрами и свёрточки с вялеными шнягами. Нюхал, перебирал, пробовал на зуб, исследовал сохранность органолептическим методом. В углу, в кадушке засаливалась голова Дележа, из которой доктор выскреб весь мозг. Признанный лекарь без дела не сидел.
  - Как наш больной? - Щавель беззвучно возник на пороге, прошёл в нумер, втягивая ноздрями зловоние хвори.
  Лепила засуетился, провёл командира к ложу шамана. Мотвил недвижно лежал, ровно и глубоко дыша.
  - Жар сбил, - шепнул Альберт. - Даю опий, чтобы спал. Второй день, пока рано о чём-то говорить, но, думаю, поправится, если его не трогать.
  - Придётся кантовать, - отрубил Щавель. - Завтра с утра едем дальше.
  Альберт сокрушённо цокнул, помотал башкой.
  - Поправится, - сказал Щавель. - Если сдохнет в дороге, отправим голову светлейшему вместе с головой Дележа.
  - А если поправится?
  - Продам как раба в Великом Муроме. Сейчас и обращу его в свою собственность.
  Он достал из кармана тавро, зажёг лампу.
  - У тебя вроде резьба восьмёрка была? - негромко спросил прокравшийся в нумер Лузга.
  - Восьмёрка.
  Щавель взял у него металлический пруток, всаженный в деревянную рукоять. На другом конце прута имелось отверстие с резьбой. Ввинтил тавро. Положил на огонь лампы.
  - Размотай ему лоб.
  Доктор осторожно, чтобы не разбудить дремлющего в наркотическом забытье шамана, снимал повязки, пока они не стали прилипать к коже. Этого было достаточно. Лоб от бровей до линии роста волос остался не опалён и чист от гноя. Лузга глумливо оскалился и зачем-то бережно на него подул.
  Когда тавро раскалилось, Щавель снял его с лампы, установил знак в правильном положении и быстро и крепко прижал его ко лбу Мотвила. Кожа зашипела, вверх потёк сизоватый дымок, потянуло жареным. Раб забился и заорал.
  - Ничего так получилось, - оценил Лузга.
  - Нормально, - Щавель осмотрел клеймо и нашёл его чётким, глубоким и ровным. - Если первое как надо легло, значит, рабство будет удачным. Пойдём, заклеймим остальных.
  Оставив доктора исцелять недужного раба, Щавель с верным Лузгой удалился метить имущество.
  - Хорошо быть боярином, - пробормотал ему вслед Альберт Калужский.
  
  ***
  Ворота постоялого двора растворились и ратники начали выводить коней, чтобы строиться в походную колонну, когда с Ковригинской дороги резво подкатила телега.
  - Успели! Хвала Ктулху, успели!
  Первуша, Вторяк и Третьяк спрыгнули с телеги, оставив на сене броню и щиты. Братья были при мечах и выглядели помятыми, но здоровыми.
  У Щавеля отлегло от сердца.
  Ратники бросились к товарищам, которых не чаяли видеть живыми после того, как оставили в прикрытии в подземном аду.
  На своей кобыле подъехал Щавель.
  - Приказание выполнено, - доложил Первуша командиру. - Продержались на блок-посту до полудня. Демоны выли, стучали в ворота, да не прорвались. Думали, они нас потайными норами обойдут, не обошли, не было у них лазеек. Мы отступили на соседнюю станцию, поднялись на поверхность, уничтожили караул. В городе уже война шла. Что творилось... Не передать. Резня, треножники ступают, жгут всё подряд. Один треножник сбитый валяется. Кругом мародёры, зомби, каратели. Даздраперма Бандурина на коне скачет, а с ней манагеры. Юные ленинцы бегают. Рвут друг друга в клочья. На нас внимания почти не обращали. Пробились из зоны боевых действий. Укрылись на ночь в клети. Утром двинулись на север. Еле вас нашли. Думали, не догоним.
  - Объявляю благодарность!
  - Слава России!
  - Встать в строй!
  Братья вздели брони, оседлали коней, заняли своё место в десятке.
  - Командуй, - бросил Щавель Литвину и отъехал во главу колонны.
  - Строиться! - сотник промчался на лихом скакуне вдоль линии всадников, осмотрел обоз, развернул коня. - С места с песней! Шагом! Марш!
  Заскрипели телеги. Словно нехотя караван пришёл в движение и двинулся в проклятую всеми богами Великую Русь.
Оценка: 4.90*69  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"